Стальное поколение.

...

Это сообщение отредактировал Краснодарец - 29.11.2017 - 14:47

ПЕТР ИШМЕКЕЕВ
сорокапяты



Коренной парижанин
Кроме шуток, я - коренной парижанин из деревни Париж Челябинской области. А если вы что-то держите в уме про французских парижан, то мы, нагайбаки - татарские казаки, ни в чем бы им не уступили. Ведь это мы, а не они дошли до Берлина. И не раз... Хотя, знаешь, у нас на Южном Урале и свой Берлин есть. И Лейпциг, и Кассель, и Арси, и даже Фершампенуаз! То не причуда, а память предков, ходивших походами по Европе...

Железный гроб
Честно говоря, места у нас там были глухие - люди до седых волос трактора не видали, всю жизнь на себе лошадка волокла. Но когда меня мобилизовали в начале сентября 1942 года, был я уже квалифицированным трактористом. В райвоенкомате меня, узнав об этом, сразу пометили: «В танковое пойдешь!» С чем это едят мы еще не знали.
На железнодорожном вокзале фронтовики нам все объяснили популярно: «Танк - это железный гроб. Дуйте, парни, лучше в пехоту: там или ранят, или убьют. Больше ничего страшного. А в танке, коли ранят, то еще и сгоришь!»
У, такого нам совссем не надо! Напросились было в Свердловске в связисты, но по-русски мы говорили плохо и туда нас не взяли. Повезли тогда нас в Тюмень, где ребят учили танкам, пехоте и противотанковому делу. Мы и пошли в ПТР - по танкам стрелять из длинного ружья. ПТР системы Дегтярева мы изучали до марта 1943 года, ходили на полигон: крепко бьет!
В остальном наше солдатское житье при учебе было не очень доброе. Кормили так себе, даже рук не испачкаешь. Да мы их и не мыли. Зачем? Жили в казарме без печки. Грелись своим духом. Портянки сушили на теле, когда ложились спать. И каждый день - на поле да в мороз, да в буран. Там подбирали в поле мороженую свеклу и вечером давай ее жрать. И потом несло так, что не оглядывались.... Хоть ребята мы крепкие, деревенские, ко всему привычные, а все-таки запошатывало нас нехорошо. Тут, наконец, решили, что всему нас выучили и пора нас отправлять на войну.
Решили нас немного подкормить перед дорогой, выдав на четверых кастрюлю супа и переобмундировали во все новое. Сбросили мы с себя солдатское отрепье с буденновками и оделись по-сибирски: тепло и хорошо. Набралось нас таких в Тюмени целых три эшелона. С тем на фронт и поехали.
Первый из них по дороге разбомбили напрочь, а мы добрались, слава богу, в 151-ую противотанковую бригаду.

Дураки и счастливчики
Пришли в деревню, где стояла наша часть. Там везде около домов стоят 45-миллиметровые пушки, а противотанковых ружей что-то не видать. Подозрительно это нам стало. Спросили: чье это?
Нам говорят: «Да ваше это - берите «сорокапятки» и воюйте! Один снаряд - четыре немца». Мы чуть не в крик: «Нас учили длинными ружьями стрелять, а привезли к этим, с коротким рылом, вы что!»
Нам отвечают: «На войне так нельзя. Пушка эта - невелика наука, все покажем. Медведя учат на велосипеде ездить, а вас и подавно натаскаем. Главное механизм освойте, - стрельба сама пойдет». Неделю нас гоняли до седьмого пота вокруг этих «сорокапяток». Смотрим, как-то - мимо наши парижане на передовую идут пехотой. Счастливчики, а мы - как дураки... Фронт от нас был в трех верстах, и временами мы слышали, как пехота подымается в атаку. Далекое и безнадежное «а-а-а-а» висело в воздухе и быстро погасало в треске оружейных выстрелов. А «сорокапятка» приготовила нам новые сюрпризы.

Чертова пушка
Как же мы ругались, когда узнали, что к фронту ее надо тащить на руках, впряглись в постромки! И окоп для орудия надо рыть! Хорошо пехотинцу - три лопаты кинул, лег в ямку и - отдыхай, ковыряй кашу. Кругом получается нас, деревенщину, обманули...
Доволокли мы свои пушечки до рубежа на танкоопасном направлении и приготовились к боевому крещению в марте 1943 года. Ждали день. Танки пошли вечером. Команды «огонь» не было. Танки проползли мимо нас. А потом проехали обратно - турнули их где-то. Так и понюхали чужого пороху: кто-то опять дрался, а мы смотрели. Что за невезучие эти «сорокапяты»!
Впрочем, дошло и до нас, когда разохотились войска драться за Старую Руссу - город переходил из рук в руки. Снаряды мы жгли без жалости. Когда осталось всего четыре ящика, меня ранило. Эту трассирующую пулю я видел, но поберечься, конечно, не успел. Трассер мелькнул и ударил мне ниже пояса. Ребята штаны с меня спустили, перевязывают. Я им ору, мол, все ли цело у меня там в хозяйстве? Легкое оказалось ранение, быстро моя нога зажила. После этого я сказал: «Не-е-ет, пушка - это ужасная штука. точно про нее говорят - «Прощай, родина!» Буду я пехотинцем».

Мерзлая оборона
Зиму на 1944 год мы лежали в обороне - фронт встал мертво. Ничейная земля местами была шириной всего метров сорок. Иногда самые ретивые перекидывались гранатами. Слышно было, как немцы кричали нам: «Эй, рус иван, или сало кушать!» Мы злимся - нам на день по три сухаря дают...
Народу на передке не хватало. Один боец на сто метров траншеи. Ходили туда-сюда и постреливали изо всего, что было под рукой - создавали видимость, что нас здесь много. Днем ходить невозможно - прибьют. Передвигались ночью, боясь, чтобы не утащили в плен.
Донимали сильные минометные налеты. Мы сидели в отбитой немецкой траншее и она, конечно, была пристреляна, как родная. В пулеметчика было прямое попадание - сапоги болтались на ветках. Многих ребят так убило. Мы выкладывали из трупов бруствера - мерзлое тело пуля не брала.
Когда мы вышли из траншей на переформировку, от полка осталось 60 человек. Но я туда уже не попал: 17 января 1944 года мы пошли в наступление и нас на поле сразу расхлестал миномет.
В госпитале мы смеялись, мечтая: «Эх, если бы можно было немца палкой воевать, то и в пехоте стало бы совсем легко. Ничего таскать не надо!» Мы, нагайбаки, - ребята серьезные, с юмором...

МАРИЯ ЧУСОВИТИНА
похоронная грамота

Было в нашей семье четыре брата. Красавцы - как на подбор: высокие, голубоглазые, подтянутые. Двоих из них взяли на фронт, один служил в военной прокуратуре, а самый младший заканчивал ремесленное училище. Когда пришло время, в октябре 1942 года призвали в армию из Вагая и меня.
До 41-го года к войне относились легко: если что и случится, то война окончится быстро, малой кровью и на территории врага. Как говорится, «разгромим и уничтожим». Но уже скоро стало понятно - беда эта надолго и попали в нее всем миром.
Когда говорят, что сибиряки особо отличились на той войне, как-то забывают сказать, какую цену они заплатили за эту гибельную славу - опустевшими городками и вымершими селами...
Армейские извещения о смерти стали приходить в сибирские деревни не по одной бумажке, а едва ли не пачками. Так же, как и забирали мужиков на фронт. Эти похоронные грамотки лучше всего объясняли азбуку войны: что гибнут там массово, что враг силен, что терпеть придется долго, много и все сразу - голод, холод, работу и безмужичье.
Бывали случаи, когда почтальонки отказывались от места. Никому не хотелось быть вестником смерти. Бабы ждали, замирая, когда почтальон с сумкой шел по селу - только бы не ко мне!
Почтальонка обычно еще издали махала треугольничком, крича - личное письмо! Казенное несли молча и вручали не глядя в глаза.
О чем тут было говорить, если даже слова утешения казались лишними. Что можно было объяснить малым детям, чей отец уже никогда не вернется из неведомых далей. Наспех отпечатанные вестники беды величиной с ладонь, торопливо заполненные штабными писарями. Не из бумаги их кроили - из солдатской беды...
С войны вернулись и я, и мои братья. Афоня пришел дважды пораненный, но живой. Похоронки миновали нашу семью. Редкое счастье, которое не выставляют напоказ...

...

ЕЛИСЕЙ ТУМАНОВ
смертное поле



Путь на фронт
От столба с тарелкой репродуктора в Ханты-Мансийске на перекрестке улиц Энгельса и Комсомольской, возвестившего о войне, до передовой линии фронта подо Ржевом уместился год с небольшим. Он вобрал в себя и недельное плавание на колесном пароходе до Омска с частыми остановками для рубки березовых дров, и омские Черемушки с примитивным бытом солдатской учебки, и двухсотверстный пеший путь пехотой под город Белый по гатям в сплошных болотах.
Когда меня спросили: «Хочешь добровольцем в сталинскую бригаду?», я знал, что ответ мог быть только утвердительным. Вопрос был чисто риторическим - таким было наше время. С одной стороны тебе предлагали подобие выбора, подразумевая, с другой стороны, что его, собственно, нет. Это не коробило - принимали, как судьбу. И точка. Так я попал в 75-ую стрелковую добровольческую бригаду омичей-сибиряков. Мне, вчерашнему десятикласснику, все было определенно и понятно.

Винтовка на троих
Первой жертвой войны, котрую я увидел, была женщина. По ней, мертвой, ползал ребеночек лет трех... Санитары забрали его и унесли.
В пяти километрах от передовой мы сделали привал. Починяли и подвязывали износившиеся ленд-лизовские пехотные ботинки, выбрасывали обмотки, надоевшие на марше хуже горькой редьки: размоталась, наступил - упал... Рубили кусты, строили шалаши из еловых лап. Вооружения у нас собой было - винтовка на троих и два десятка патронов к ней, как за счастье. Так в то время бывало. Кроме того, предупредили: экономьте боеприпасы.
Мы спросили, мол, где еще взять оружие? Нам ответили, что на передке подберете что и сколько хотите. Только почистите. Но до этого не дошло - с голыми руками нас не отправили... Но автоматов на фронте я так и не увидел. Магазинкой да штыком немца ковыряли.
Маршал Жуков потом написал в мемуарах, что, бросая войска подо Ржев, командование на успех не надеялось, но вынуждены были наступать, не считаясь с потерями и сковывая силы немцев от переброски войск под Сталинград... Я был очевидцем этих событий и меня это объяснение устраивает. Маршалам видней, куда посылать солдат...
Ближе к ноябрьским нас подкормили хлебом с тушенкой, картохи мы накопали сами на убранных огородах, а потом всем выдали трехлинейки. Натянув на головы каски, полученные еще в Омске, мы шли к передку, довооружаясь на ходу.

Три деревни
Объектом наших атак были три деревушки у речки в окружении огородных полей.
В атаку, примкнув штыки, выходили из окопов по команде «вперед!» Идти по открытому полю нужно было примерно с километр. Двигались перебежками. Били по нам остервенело и плотно. Мы же атаку заканчивали часто с уже пустыми винтовками.
Поднимаясь к деревне, мы видели лица немцев, наводящих на нас пулеметы.
Моему товарищу пуля попала в каску - вскользь лизнула: парень только головой мотнул. Смерть пошутила...Страшно было на этом поле, очень страшно. Никто не хотел умирать.
К потерям привыкли - притерпелись. Нервы не выдерживают относиться ко всему слишком чувствительно. Убили и убили...
Два-три раза в неделю мы ходили в атаку, пытаясь отобрать у немцев эти деревни. Занять-то мы займем, но немец бросает сверху самолеты и под бомбежкой высидеть было невозможно. Бомбили нас аккуратно, строго по расписанию - утром, днем и вечером. Бросали и уходили обратно в лес. Нашей авиации мы не видели...
Это и называлось в сводках Совинформбюро: «На ржевском направлении идут бои местного значения. Населенный пункт С. в ходе кровопролитных схваток переходил из рук в руки». Скоро в штурмуемых деревнях не осталось ни одного дома - разнесли по бревну.
Питались в основном тем, что удалось разыскать в разбитых домах. Соли не было. Немцы, издеваясь кричали нам: «Русь, переходи - соль-хлеб есть!» Варили конскую падаль, но она была уже настолько протухшей, что желудок и разум ее уже не принимали. Это называлось «метать харч». Перловая каша была праздником в пехоте...
Убитыми было устелено все поле. Были минуты, когда немцы, пользуясь затишьем, сами вылезали собирать трупы. Выходили в сумерках и по ночам наши похоронные команды. Немцы не стреляли - запах изматывал и их тоже, привыкнуть к нему невозможно, немыслимо. Похороны больше походили на уборку, чем на некий воинский ритуал. На убитых запахивали шинель и - прости-прощай, неизвестный солдат.
Я очень хотел выжить. надеялся, хотя и не верил. Уж очень досталось пехоте 41-го и 42-го годов. В нашей бригаде большинство солдат были из семей раскулаченных, выселенных по сибирским северам. Их считали неблагонадежными, а вышло у тех деревень совсем наоборот. Теперь их называют героями и честью России. Но хорошие слова имеют цену лишь для живых...
Пополняли нас три раза. Результата не было. В одной из атак настала и моя очередь отведать. Почуял, что стукнуло в ногу. Один я выбраться с поля не мог. Лежал на нем часа два и это были не самые лучшие часы в моей жизни...
Полевой госпиталь был обычным сараем из жердей с нарами, застеленными сеном. Оно шевелилось ото вшей, которые начали жрать нас прежде, чем нами занялись врачи. Сколько ни трясли мы свои рубахи над кострами, толку не было.
В калининском госпитале я, чистый, мытый, везде бритый, весь в свежем белье, утром обязательно ловил на себе вошь. Откуда они брались - просто непостижимо!
Одна единственная пуля сделала меня инвалидом на всю жизнь. Но я все-таки не остался на том смертном поле у разбитых деревень, названий которых не помню...

...

КЛАВДИЯ ЖЕЛТОВА
«френкель» летит...




Архангельску лишь недавно присвоили звание города воинской славы. Я, коренная северянка, этому была очень рада. Город этот никогда не мог попросить за себя у России, но стоял за нее всегда стеной, не считаясь ни с тратами, ни с жертвами, ни с непосильным трудом. То, что сделал Архангельск в годы войны, и то, что он вытерпел, достойно самой долгой человеческой памяти России.
Наш 171-й артиллерийско-зенитный дивизион стоял в районе порта Экономия, уставив в небо 85-миллиметровые орудия. Неподалеку от нас на берегу Северной Двины жил и работал лесозавод № 29. Штабелями пиломатериалов был уставлен весь берег. Северяне вырастали, не выпуская из рук плотницкого топора...
Когда-то Архангельск был полностью деревянным городом с деревянными мостовыми, домами, заборами, пристанями и даже дорогами. В войну эта особенность города обрела для него зловещую роль - при беспечности ПВО сжечь его ничего не стоило в одну ночь.
Я помню первые налеты на город-порт. Заряжающие наши хмурились в небо: «Френкель» летит!» Но то были не «хейнкели», а «юнкерсы» и их основной удар пришелся на жилые кварталы. Зажигательные бомбы осыпали их, как саранча. Пожары вспыхивали так быстро, что тушили не столько водой, сколько ломая и растаскивая все, что могло быть пищей для огня. Горело дотла... Зенитные трассы полосовали небо, но бомбардировщики беспрепятственно ушли прочь.
Для города утро открылось трагедией разбитого эвакогоспиталя. Там заживо сгорели раненые. А для порта с союзными конвоями и грузами ленд-лиза - ощущением победы. Ни одна бомба не упала на суда! Последующие авианалеты не имели успеха - выводы из ошибок ПВО были сделаны правильные. И мы не жалели себя на боевых постах во время воздушных тревог, хотя иногда от холода ноги в портянках примерзали к сапогам...

...

АБУСАХИД АЛКИН
пленные - роскошь



Фронтовой наукой я начал запасаться еще задолго до первого боя, когда в августе 1942 года попал на обучение в команду выздоравливающих фронтовиков. Подковали они меня основательно: как спать на снегу, как обманывать снайпера, как перебегать простреливаемые участки, как... Но главным бичом войны стала для меня бомбежка. Она разбудила во мне злость солдата.
Нас разбили по дороге на фронт и вернули в Орехово-Зуево на переформировку. Из нашего взвода мы потеряли сразу 18 человек! Когда мы шли в 1943 году по Украине солдатская злость уже была во мне арматурой. Пленные - роскошь: нам нечем их кормить, они нам не нужны...
Я бросил в бою винтовку и взял из рук мертвого расчета пулемет Дегтярева.
Снарядил два диска в запас. Набрал и завязал с собой в полотенце побольше патронов. Эта машина была мне как раз по стати. «Дегтярь», крепко зажатый в руках, вел ураганную строчку трассеров... Немец где попался, там и остался!
При бомбежке меня контузило. Кушать не мог - ложку в рот заправлял двумя руками. Ходил на костылях. Я был сам не свой, ушибленный бомбой так, что не мог говорить, забывал себя и для окружающих был беспомощнее ребенка.
В Омске меня подобрал санитарный поезд. Врачи стругали меня за то, что я самовольно слез в Тюмени и потерялся. Я не понимал, зачем они грозят мне, как маленькому. Тут паровоз резко тормознул и со столика с грохотом упали эмалированные кружки. Я от неожиданности вскипел матом! Медсестры радостно закричали: «Ого, наш Алкин заговорил!» Какие они хорошие, мои доктора - я снова поехал на фронт, дойдя до предместий Берлина, а с японцами драться закончил в Порт-Артуре 3 сентября 1945 года. Еще пять лет живьем ловил бандитов на Западной Украине.
Война отпустила меня, но украла награды. Когда в Германии купались в речке, налетел немец и бомбой наши ружья согнул в дугу, а вещмешок с гимнастеркой разорвал в нитки. Но медали - не богатство. Сокровище мое - семь детей и жена моя Баяни Тухватуловна. Ими живу и дышу...

...

БОРИС ПРОВОДНИКОВ
автограф не нужен

Уватский народ - ребята запасливые! На фронт ехали не абы как: на хлебных мешках. Сами ели и народ угощали. В пехотном училище на окраине Омска строятся курсанты в столовую, по заслугам клич: «Сибиряки, в голову колонны!» Доброму работнику - крупная ложка. Было бы что загрблин...
На фронт нас, не доучив, дернули весной 1943 года. До Москвы, рвами окопанной поездом довезли, дальше - пехом от Вязьмы до самого передка. Шли без дорог. Ели убитых лошадей. Проходили по деревням, от которых остались одни печки и плачущие люди. Тут-то в наконец в нас зашевелилось - взъелись мы на немца, еще его не увидав. Озлились по-серьезному.
В окопы под Дорогобычем попали удачно: наступление выдохлось, обе стороны приходили в себя. Обвыклись в траншеях и мы. Тишина обороны относительна. То они наскочат, то мы их причешем. На агитацию власовцев мы отвечали матом и стрельбой.
Патрулировали передовую траншею, в которой стояли пехотой бывшие заключенные. С этими ребятами надо было аккуратно. Они могли на нож посадить или к немцам с собой утащить. Даром, что свои...
Живя при линии, мы обучались разведке, как молодые волки, - из-под руки. Днем насмотрели местечко: у немцев там траншея делала разрыв у ручья, здесь они перебегали - слабое место, есть чем поживиться. Ночью вышли. Ни зги. Четверо хватами. Трое в прикрытии. Притаились - ждем. Парный патруль немцев. Дальше - моментально. Ребята выпрыгнули. Два удара. Ноги - в руки и ходу к себе. Работали чисто, но один «язык» успел взмыкнуть...
Сзади вскочили ракеты. Стрельба вслед... Триста метров под трассерами бежали и ползли. Недалеко от траншеи меня достали, закатав в правую руку и под лопатку. Подхватили и втащили в траншею. Пуля везде достать может. И пошел я по госпиталям.
Хоть не удалось мне всю войну пройти, но до Берлина дошел и в рейхстаге был. На стенах его автограф я не оставил - там и без меня, знаешь, хватало писателей...

ЛИДИЯ ВОХМИНЦЕВА
поле боя - небо

Сказать, что на войне не страшно - значить соврать. А признаться, что страшно - это не по мне, не люблю.
Моим полем боя было архангельское небо. Три года и четыре месяца я, коренная северянка, охраняла его со своими фронтовыми подругами из 41 отдельного батальона ВНОС и самым тяжелым для нас было одно: чем чище небо, тем оно страшнее. Чем больше в нем сияния и света, тем вероятнее возможность налета бомбардировщиков. Немцев интересовал прежде всего порт Архангельска. Не сумев перехватить их в арктических водах, враг регулярно, с августа 1942 года, пытался разбить порт и сорвать снабжение страны военными грузами через Архангельск и Мурманск. Целью немецкой авиации была вся транспортная система: не только бомбили, но и забрасывали диверсионные группы на Кировскую и Северную железные дороги.
Город на Северной Двине атаковали порой каждый день. Волна за волной. Пожары окутывали дымом все вокруг, как туманом. Это хорошо было видно мне с пожарной каланчи, где располагался мой пост воздушного наблюдения, оповещения и связи. Время бомбежки тянулось бесконечно. Давящее гудение моторов, хлесткие звуки взрывов, хлопки орудий, раскаты сирены и тревожный дребезг пожарных колоколов.
Сидишь между горящей землей и враждебным небом, не зная, останешься ли жива...
Однажды налет выдался очень сильным и долгим. Мне было приказано оставить пост и спуститься в бомбоубежище. Собрала аппаратуру, амуницию, стала спускаться в люк... Разрыв фугасной бомбы рядом с каланчой тряхнул ее так, что крышкой люка меня ударило по голове. Еле живой нашли меня девчонки...
Страшнее бомбежек были детские лица: истощенные, с зелеными кругами вокруг глаз. Тоненькие былинки в огне войны. Мало кто знает, что в Архангельске в 1942 году свирепствовал голод. Хлебная норма в марте была снижена до 75 граммов. И это стоило небольшому городу, принявшему эшелоны с беженцами и эвакуированными, десятков тысяч жизней. Математика тут неуместна, но потери эти в процентном соотношении близки к ленинградской трагедии...

...

...

НИКОЛАЙ ЖУКОВ
служил до «Победы»



Когда в 1943 году немец подходил к Грозному, я не уехал со своим ремесленным училищем в конотопскую эвакуацию. Убежал и пришел в райвоенкомат, поддернув напоказ ременную бляху «РУ»: берите меня воевать! Так меня там чуть не выпороли моим же ремнем... Как ни грозили, а в апреле я стал фронтовым шофером.
В 43-м году военный народ уже носил вновь введенные погоны погоны, а у нас в Дзауджикау были еще старые знаки различия - в петлицах: »сикелек»-треугольник, «кубари», «шпалы» и «ромбы».
Машины мы изучали самые разные - от ГАЗ-ММ до ЯГ-6, а из иранской Джульфы поступали «студебеккеры». Он стал, по сути моей первой машиной, если не считая бронеавтомобиль БА-64. На нем мне повоевать не удалось. Жалел, что не смог пофорсить в танкистской форме - куртка, шлемофон, краги... Сменял козла на капусту.
«Студебеккер» - красавец! А как он шел через горный Хинган и безводные монгольские степи - песня! «Полуторки» дохли... В кузове возил бочку воды. Пехота набрасывалась с котелками - думал грузовик перевернут. Бедные ребята! Ни ручья, ни колодца они там не видели в страшенную жару...
Служить я попал в в 864-ю автороту при штабе 17-й танковой армии. Наши генералы были все такие пузатенькие, ладные мужички, как огурчики. Был я, видимо, на хорошем счету - таскал на штабной фургонный прицеп с начальством. Впрочем, держали под присмотром. Однажды на японских складах раздобыл канистру спирта - замечательная валюта на войне и лучшее угощение для товарищей. Но старший лейтенант из охраны штаба вылил до капли на песок - не положено. Порядок вообще был железный. За мародерство и насилие казнили смертно: при мне построили полк и двух повинных свалили выстрелами в яму. А ты не балуй!
После войны в Монголии долго еще напряженно было. Возил своего командира на «эмочке», а потом получил ГАЗ-М-20. Так что служил я до «Победы»!

...

ФЕДОР ПОКЛОНОВ
ангелы эшелонов



За войну наслушался я железнодорожного боя вагонных колес - до сих пор в голове отстукивает. Бойцом войск НКВД по охране железных дорог и мостов сопровождал эшелоны на запад.
Ездили с ними от Новосибирска до Омска обычно вдвоем, сидя на тормозных площадках. При опасности можно всегда вовремя оттормозиться. И тогда - один бежит на станцию, второй остается на охране эшелона.
Одеты были серьезно - зимнее обмундирование с рукавицами-трехпалками, валенками и тулуп часового. Для устрашения злодеев - трехлинейка со штыков и три обоймы патронов. Паровозу что - воду и уголь подавай. Нам надо и того меньше. Довольствовались хлебным сухпайком и станционными столовками. На остановках грелись просто: соскочил и бегом вдоль поезда. Руками машешь: был бы птицей - улетел!
Дорожных беспокойств было у нас немного. Диверсий не было. В основном - воровство. На Западной Украине немцы вообще приучили людей бояться человека с ружьем: если что не так - германец бахнет наповал, другие не сунутся...
Если мы видели на станциях, что возле вагонов крутятся подозрительные типы, то гоняли. Они и сами не наглели - выжидали момент. Пацанва и взрослые мигом подсаживались при отходе эшелона, прекрасно зная, где и что везут. В товарные вагоны злодеи забирались, вскрывая жестяные крыши. Вагоны с сорванными пломбами отцепляли, ставили в тупик под ревизию по таре и писали рекламацию.
Гоняясь за ворами, никого не поймал. Они от страха летели быстрее пули. Мы и не стреляли. Не оттого, что было запрещено... На это ума много не надо. Ты попробуй слови! Понимали мы и другое - не от хорошей жизни народ в грех лезет: голодно в тылу, тяжелая жизнь.
Не было в нас душной злобы, как не было и растяпства. Из крутого, горького, но доброго теста был замешан народ военной поры.
Люди тогда были душой открытые. Лишнего слова, опасаясь, не скажут. Но добрее были, сердечнее даже в то суровое время...

...

АНАТОЛИЙ ГУНИЧ
седая шинель



Из строя добровольцев меня, сына шахтера из Горловки, выгоняли: малолетки не нужны. Мне было 16 с половиной лет, и я уже не был ребенком. В те годы порой всего один шаг отделял слова мальчика от подвига мужчины. Я этот шаг сделал. Мне дали винтовочную обойму: «Три попадания в цель - возьмем». Я вколотил все пять. И меня взяли в пехоту без всяких повесток - какие твои призывы, что ты! Сентябрь 1943 года - это нехватка фронтового народа после двух лет войны, которая тянула на себе в основном несчастная пехота. Мы не грустили, когда ехали на фронт - лишние казенные вещи меняли на хлеб: не взыщется!
18 октября 1943 года на железной дороге Мелитополь - Крым немцы подогнали эшелон с танками и они, наплевав на правила, спрыгивали наземь прямо с платформ, чтобы успеть сковырнуть нас. Нам надо было выбить эти «тигры». В пехоте опора простая: не дрейфь - прорвемся!
Двигаться нам предстояло вдоль по железной дороге. Левый фланг был разбит, и мы отодвинулись со своего края - огонь был невозможный, нестерпимый. Окопались. Я подремывал в ожидании команд. Снаряд ударил в бруствер и рикошетом ушел вдаль, лопнув под крик: «Вперед!» Я подхватился и рванул. Надо было одолеть полкилометра и ввалиться в лесопосадку, где у нас была прежняя позиция.
Сзади падает, фырча, мина. Валюсь в окоп на мертвого человека. Вторая мина! Место накрывают. Выбрасываюсь, черкнув перед собой автоматной очередью, и - все. Мина взорвалась позади. Осколки разорвали на мне вещмешок вместе с буханкой хлеба и консервами. Вся смерть ушла в сидор. Три осколка пробили мне поясницу.
Сгоряча я побежал вперед. Меня за ногу схватил какой-то солдат: «Куда? Ты же ранен!» Я хвать рукой - кровь. Спокойно повернулся и в шоке пошел назад в полный рост. Немцы стреляли, как бешеные.
Вся шинель на мне была изодрана осколками, густо изорвана пулями. Но ни один кусок смерти больше не тронул.
Если б шинель эта была человеком, он бы поседел. Чинить ее не пришлось - одни дыры. Я для войны еще сгодился и дошел до Берлина, а шинель скорее всего выкинули...

...

МАРИЯ ЛИТВИН
страшная земля



В горвоенкомате нашего Коммунарска мы с подругами загнали военкома в угол: «Если не пошлете на фронт - убежим!» Решительность наша была такой убедительной, что всех нас направили в медсанбат, откуда в июне 1942 года началась моя фронтовая дорога к Победе. Шла она по родной и такой страшной земле...
Мы быстро повзрослели, кое в чем поумнели на этом горьком пути, побывав в отступлении, на кровавых переправах, под бомбежками и обстрелами, среди мгновенной смерти и нестерпимых мучений тех, кто не мог призвать смерть к милосердию.
Самым большим испытанием войны для меня стала Малая земля на полуострове Мысхако под Новороссийском, куда в феврале 1943 года был высажен наш медсанбат 176 стрелковой дивизии.
С мотоботов прыгали в воду. Подгонять никого не приходилось. Вода вставала столбами от взрывов и пулевых всплесков. Навстречу тем, кто тащил с судов боеприпасы, несли на носилках раненых. Это были будни плацдарма на Малой земле, чье население не превышало 17000 человек, хотя пополнение сюда прибывало ежедневно.
Шесть километров в ширину, четыре версты в глубину. И каждая пядь - в нашей крови. Десант зарылся в землю. Находиться наверху нельзя было ни секунды - срубит. Немцы находились на господствующих высотах, обложив нас фронтальным, фланговым, кинжальным и косоприцельным огнем пулеметов. Артиллерия и минометы крыли каждое движение на плацдарме.
Наши позиции были засеяны таким количеством смерти, что на каждого из нас пришлось по 1250 килограммов пуль, осколков и шрапнели.
Мы неделями не выходили из своего госпиталя в подвале разрушенного винного завода. Раненых к мотоботам на береговую линию ночью таскали буквально ползком за три-четыре километра.
Счет времени был потерян. Лишь потом мы узнали о том, что плацдарм в огне держался 225 суток. Если в военном плане это была обычная операция, то она лучше всего показала нашу отчаянную волю к Победе. Отступать нам было некуда. Шаг назад был смертелен. Малая земля - страшная земля: огромная могила наших мальчиков...

АЛЕКСАНДР ПОЛЯКОВ
штыковая бойня

Воткнуть и повернуть
В лобовой контратаке пехотных цепей отчаянная смелость важнее солдатской смекалки. Оголенное до нервов мужество и солнечная искра на кончике сверкающего штыка.
За считанные секунды - глаза в глаза - сходишься с таким же парнем, как ты. И точно знаешь, что эти секунды для кого-то из нас точно последние. Мы орали изо всех сил, едва не лопаясь на куски, чтобы напугать друг друга...
В учебке мы упражнялись в штыковом бою на соломенных чучелах, нападая с трехметровой дистанции: «Коротким - коли, прикладом - бей!» Бывалые армейцы советовали глубоко штык не засаживать, поддевать коротко, чтобы иголку не успело зажать в живой кости. Воткнул и повернул. Штыковой бой - искусство фехтования дубинами винтовок...

Автоматный нож
На фронте, едва притерпевшись к его грубому голосу и зверским кулакам, я подымал свой взвод в атаку под Быховом в Белоруссии.
Перед этим я видел, как люди, закрыв глаза, торопливо молились в траншее, осеняя себя крестом и теребя иконки. Молились в голос, когда выходили на поле, выстанывая: «Господи, оставь меня живым или хоть калекой, но только оставь, Господи!» Мольба эта гасла в ярости скоротечного боя и разъяренной стрельбы. Говорят, Господь не дает человеку непосильной ему ноши. Я в этом не уверен...
Командиру в эти страшные минуты нельзя быть слепым. Я видел все и действовало хладнокровно. «Есть упоение в бою» - это сказал тот, кто острее зубочистки ничего в руке не держал.
Есть только быстрый расчет, взвинченная наглость и свирепая сила, бросающая нас на немецкие цепи. Мы остревенело кидались друг на друга... Страха уже не было. Он был брошен позади, в оставленных навсегда траншеях.
Что говорить, страшно было выдержать приближение немецкого танка. В кулаках сжимали всю свою терпелку, чтобы бросить ему под гусеницу противотанковую мину или связку гранат. Смертельно опасное, почти безнадежное дело. Но если удавалось, то из брони выскакивал очумелый экипаж. Танкистов убивали сразу. Счастье плена им не грозило. Слишком резво и безнаказанно они катались по нашим спинам... Пехота мстит страшно и изощренно...
На сближении в рукопашной автомат давал бодрости, вырезая из вражьего строя самых опасных. Колотил я прицельно, коротко, по 3-5 патронов, пуская в группы и по десятку пуль. ППШ валит здорово - ссекает надежно. Только успевай поворачивать ствол.
Хороши и у немцев автоматы. Бывало, как начнут они поливать из траншей, осерчав, так нам лучше заткнуться - лечь и не высовываться, пока им самим не надоест - на патроны они голодными не были никогда. Часто подбирали мы их оружие только из-за обилия трофейных боеприпасов...

Азбука рукопашной
На скоропостижном сходе двух пехотных валов важнее всего было выбить как можно больше солдат с той стороны. Принцип двух лавин: большая опрокидывает малую. И этой малой тут - кранты: из рукопашной не убежишь с дырками в спине...
Определить заранее исход штыковой было невозможно. Все решали секунды.
Набрасываемся, оглушительно крича что-нибудь позабористее, с натугой. Наше, вругань завернутое «ура!» на немецкое, точно такое же, «ура!»
Схлестнулись с лязгом, хрустом, перематом - и тут уже штык решает, чья возьмет. Автомат против ножа в упор - оружие неповоротливое. Мясо в мясо! И стругаем друг друга в лапшу...
Били мы друг друга - только брызги кровавые летели... Убитых оставляли за спиной. На раненых не смотрели, пока не кончено дело.

После дела
Вывернулись живыми, считай повезло - удачно получилось дело. Собирались, оглядывались, перевязывались, перекликались - у каждого хватало ближней и дальней заботы о себе и товарищах. Там, смотришь, с полевой кухни притащили еду. Кормили нас хорошо - хватало почти всегда. Да и немудрено это: ужин готовят на полный состав, а куча едоков полегла еще в обед. Мертвые каши не попросят... После крепкого боя без добавки не останешься.
И после штыковой бойни мы не пили. Потому, что перед дракой наливали нам в кружки или в котелки положенные сто граммов «наркомовских». Выпивали и шли. Так-то веселей на поле ходить...

Высохший пот
Потери у нас бывали разные. Густо убивало и немцев, и наших. Но своих, как мне казалось, укладывали больше.
Похороны были предельно простыми. Мертвых сгружали в ненужные уже траншеи позади. Трактора надвигали на них, как гробовую крышку, избитый снарядами бруствер. Оставалось пустое, ровное место, гладко укатанное и ничем не приметное.
Холмики на братских могилах насыпали только в селах

Черви
На фронте пехота - жалким пропащим голодным червем: к земле жмется, в землю зарывается, землю пузом полирует.
В полный рост она встает только в штыки. Но почти сто процентов из ста, мой дорогой, - это последний парад, такой, что чертям тошно.
За войну я три раза ходил в штыковые атаки. Это очень много.
Если бы сейчас довелось поговорить с тем парнем, который хотел меня тогда, в штыковой, убить, то я поговорил бы с ним о жизни. О смерти мы уже с ним поспорили...

...

ИВАН ЗИНЧЕНКО
пропавший батальон



7,62
Солдатская моя история простая. Война мне выпала зубастая, а военная служба выдалась долгой. В армию меня призвали в 1943 году. После пехотной выучки направили в 4-й гвардейский танковый корпус в стрелковую роту.
Вооружили нас винтовками калибра 7,62 миллиметра. Кто-то вздумал заныть, дескать, много ли трехлинейками навоюешь, почему не дают автоматов? Так ему сразу объяснили: ты бы еще самолет попросил, борода, небось бы дали... Ну, все ж не с голыми руками.

Абсолютное зло
Сели мы в готовую оборону окопные стенки шинеля обтирать. Ночью сторож по траншее ходит для бодрости постреливает из ручного пулемета, руки на стволе греет. Немец ракеты в небо бросает - опасается, что залезем к нему людей красть. А мы с той же дрожью сидим, на каждый шорох винтовку наставя.
Днем потише, но нос не высунешь - отстрелят. Снайпера лежат где-то в укромном местечке и каждое движение у нас ловят. Чуть подвыставился - готово, налили кровянки в окопу. Снайпер в обороне - это такая гадина! Если он тебя на открытом месте где прищучит, нету от него спасения. Много снайпера народу попортили.

Железные тенета
Наш батальон первого погиб из-за обыкновенной колючей проволоки. Немцы не скупились заматываться в нее, как ежи в колючки. Стоит сзади нее поставить пару пулеметов, и ровное поле превращается в непроходимое место.
Мы атаковали на рассвете. Думали, что сумерках и видно нас будет плохонько, и немцы носом клюют. Не вышло. У них оказались хорошие нервы. Дождались, пока мы полезем через проволоку, и всадили, не жалея стволов полными пулеметными лентами, во весь ящик. Ребята начали метаться, запутались в проволоках еще больше. Виснут, барахтаются, кричат. Спасу нет! Меня в двух местах сразу прокусило. Меченый я с тех пор под лопатками с обеих сторон. В левую ногу угадало совсем чудно - осколок и пуля вошли в одно место. В дырку вошел целый бинт. Батальон пропал весь, не сходя с места. Не убило меня чудом. Выжил, служил до 1948 года и домой пришел в шинели драной и в обмотках трепаных, остальное с меня все сняли.

ТАТЬЯНА ШТАНЮК
чистое убийство



Война - это убийство, бойня, безобразие и ничего больше. На фронте у меня была смертельно опасная и смертоносная специальность. Я, снайпер с официальным боевым счетом в 42 человека, знаю что говорю.
Мой первый выход «на охоту» был неудачен. Подвели нервы. В паре со мной работала контролер Максимова. Лежали на ничейной земле. За ней был колодец, к которому немец привел поить лошадь. Дистанция была несложная, 300 метров. Я не смогла себя заставить выстрелить в человека. Но и не выстрелить не имела права. Мое поведение стало бы причиной разбирательства и наказания. Выстрелила и убила лошадь. Она упала, немец убежал. Вопросов ко мне не было - дружеские пошучивания меня не царапали.
На вторую охоту я отправилась с напарником Толей Комаровым. Вышли на рассвете. Маскированы мы были заранее ветками и травой. Схоронились в заранее примеченных для позиции воронках. Место оказалось удачное. Вскоре показалась группа немцев. Толя говорит: «Давай, Пуговка, - прикрываю!» Я стукнула удачно - немец упал.
Когда вернулись в траншею, ребята подарили мне мундштук из кости: с почином! Я не курила, но стала отмечать на подарке засечки по числу побед.
Наши мужики нас оберегали, как могли. Работа снайпера опасна - его ненавидят так, что не берут в плен... Когда нас накрыли немецкие артиллеристы, ребята отыскали меня, засыпанную землей, почти задохшуюся и израненную. Нащупали пульс и вытащили к жизни. Это было лишь одно из моих трех ранений и контузии.
Наши парни были стеснительными и деликатными друзьями. Ничего лучше и чище фронтовой дружбы я не знаю. У меня с ребятами и разговора лишнего никогда не было. Я была для них, как младший товарищ, а они мне - старшие братья.
В день первого удачного выстрела меня долго колотила сильная дрожь. Убить человека даже по долгу - это тяжелое испытание.