Стальное поколение.

АННА ГУБИНА
три процента



Калачики
В тот июньский день стояли мы у магазина, ожидая подвоза свежего хлеба. Радиорепродуктор на столбе вдруг сказал о начале войны. Сходили, называется, за хлебушком... Многое с тех пор пропало из памяти, а вот засело в ней, что калачей в тот день из пекарни так и не привезли.

Девичья выдумка
С шестнадцати лет я работала на тракторе в колхозе у себя на родине - в Галицком районе Свердловской области. Почти всех мужчин тогда взяли в армию. Девчонками мы выдумали себе заботу, подав заявление в армию. Как все. Тогда своим поступком гордились. Сейчас думаю: блажь. Не женское это дело совершенно.
В апреле 1943 года из райвоенкомата пришла повестка, а в июле лейтенант забрал нас и целой командой повез в часть. Мы были уже и сами не рады своей дурости - не очень хотелось отправляться в неизвестность. Какой ум в 17 лет? Работали бы себе на земле, помогали б фронту...

Ружье при кухне
В Киеве попали под бомбежку. А мы, колхозницы, стоим - рты разинули, в небо уставясь: гля, Нюра, самолеты летают! Мы самолетов к той поре в глаза не видали. Нам кричат: «Девки, падайте!» А мы что - козухи - стоим... Они нам и показали, что такое настоящий страх.
Жалели о волосах своих - стригли нас под мальчиков. Ревели, думая, что этак галятся над нами. Но в армии нет ничего лишнего: винтовка возле котла у меня не зря стояла. Солдат и при кухне солдат!
Долго же и после войны снились мне самолеты, кастрюли и поварешки...
Наши летчики уходили с аэродрома на задание, махая нам крыльями. А назад приходили не все: кто сбит, кто сел в поле... Да, наше поколение почти все погибло. И армия, и призывные годы попали под первый навал немцев. Почти никто из них не вернулся назад. Говорят, выжило к концу войны лишь три процента из тех ребят.

ВАСИЛИЙ ЛАНЫХ
зенитное лекало



Поклон Ташкенту
Республики Средней Азии в первые годы войны сделали для страны ничуть не меньше, чем другие экономические районы СССР. Закончив ФЗО в Ташкенте, я работал в бригаде строителей арматурщиков на трех эвакуированных в Узбекистан заводах - карборундовом, стекольном и авиационном. Огромные производства, вставшие на ноги на новом месте! А скольких людей из захваченных немцами областей приютила и согрела советская Средняя Азия? Скольких спасла от голодной смерти? Недаром говорится: Ташкент - город хлебный! Низкий ему за то поклон...

Небо враскрой
Когда в декабре 1942 года меня призвали в армию, я показал высокий класс стрельбы. Судьба повернулась так, что об этом вспомнили, когда в 43-ем формировали зенитную роту. Вооружали ее на экспериментальной основе американскими вездеходами «додж» со спаренными установками крупнокалиберных пулеметов ДШК.
В первых числах июля 1943 года нас в темпе, маршем бросили своим ходом под Орел. Мы рассредоточили свои машины через каждые сто метров в районе расположения танковой колонны, растянувшейся почти на три километра.
Когда немцы налетели попытать военного счастья, разговор с ними был короткий: глазной диоптр - на передний визир!
Врастая в наплечники, даешь очередь - зубы лязгают, гильзы вниз дождем, а рот, как ни открывай - глохнешь. Если все 24 зенитные установки роты давали залп, то немцы отворачивали, не выдерживая сосредоточенного огня.
Не поздоровилось нам крепко от «дружественного огня» - попали под залп реактивных минометов: накрыла нас «катюша» памятно, стерла весь первый взвод... Мне повезло: на Дуге отделался ранением и служил еще больше восьми лет. Теперь вот часто вспоминаю, как кроили мы фронтовое небо вдоль и поперек по крупнокалиберным лекалам...

АННА НОВИКОВА
без права на ошибку



Вопрос с одним ответом
Нас пригласили в городской комитет комсомола на беседу в присутствии работника военкомата и спросили: «Ты хочешь защищать Родину?» Вопрос был поставлен универсально. Каким для меня еще мог быть ответ? «Желаю!»
Мне назвали время и номер поезда, к которому я должна была прибыть для отправки в армию. И повезли нас в Новосибирск учить на радистов.

Братская могила
Жили мы в здании универмага, располагаясь на трехъярусных нарах. Учили шифровальное дело, цифровой код, стрелковое оружие и строевую. после присяги нас посадили в эшелон, дав девушкам отдельную теплушку, и повезли на фронт.
Мы все еще не очень понимали, в какой суровый мир попали.
Ехали с песнями и беспричинно радовались жизни, пока наш состав не угодил под бомбежку.
Война показала нам себя во весь рост: вагоны горят, пробитый паровоз ревет, люди бегут без ума, спотыкаясь об убитых и раненых...
Пол-дня, пока сколачивали новый состав, собирали мертвых, копали яму, тела завернул в плащ-палатки, засыпали земле, воткнули кол для памяти. Больше от этих людей не осталось ничего.

Ржевчина
Прибыв в 29-ую армию подо Ржев в октябре 1942 года, мы увидели войска, только что вышедшие из боя - смотреть на них было тяжело: маленькие группы грязных, измученных, перераненных и кое-как перевязанных людей, которые от усталости и отупения не могли внятно сказать ни слова. Да и спрашивать ничего не стоило. Там, откуда они пришли, в живых не остался никто...
Армия погибла в Мончаловских лесах. Мы содрогнулись, но не испугались, Лишь дух наш стал крепче.
Цифровой код
Нас с Кателей Селезневой из Читы направили в разведгруппу 3-го механизированного корпуса генерал-майора Михаила Катукова. В пути нас солдаты спрашивали без всяких ужимок: «Куда вы девчонки такие едете?» А один пожилой дядя дал нам булку хлеба. Проезжая по фронтовой дороге видели мы деревни, в которых остались одни печные трубы, раздетые дети и потерянно бродящие люди...
Позже, проезжая по Украине, мы видели точно такие же села, но зверств, сотворенных немцами было неисчислимо больше. Как забыть в одной деревень женщину, посаженную на кол, у ног которой лежал расстрелянный ребенок?..
Прибыв в часть, мы получили задачу: разведка отправляется в поиск по тылам врага, а нам нужно принимать от них шифровки с данными. Начальник разведотдела Соболев наставлял нас: «Девушки, работайте чисто - от вас зависит успех будущего боя. Права на ошибку у вас нет».
Мы прониклись этой ответственностью с первой секунды, лишь представив, как наши ребята пластаются с батальонной радиостанцией РБ где-то там, одни среди немцев, и каждое их слово, брошенное в эфир цифровым кодом, способно сохранить сотни и тысячи солдатских жизней. Да и наши - тоже.

Ангелы-хранители
Нам несказанно повезло с командирами и помощниками. Начальник радиостанции Георгий Михайлович Щепоткин и наш шофер, малословный воронежский мужик Саша Плешаков, стали на войне нашими добрыми ангелами-хранителями...
Лишь много позже я поняла, что командир наш был хоть и строгим, но заботливым и мудрым человеком с житейским опытом в свои тридцать лет. Он сам добыл и принес нам несколько упаковок ваты и бинтов...
Мастеровитый и хозяйственный водитель строил для нас шалаши и в любой ситуации грел ведро воды, чтоб мы могли помыть хотя бы ноги. Кроме всего прочего, нашел и утюг с угольями, и тазик, и другие полезные мелочи. Целое хозяйство облегчало наш фронтовой быт. Солдаты завистливо посмеивались: «Плешаков, ты еще раскладушку своим девчонкам приташши!»
Что бы мы делали без наших мужчин-хранителей? Ведь нам не полагалось отходить от охраняемой радиостанции РСБ ни на шаг - такой была инструкция. Мы гордились, что нас звали щепотьевцами...
Однажды мы подсмотрели в письме командира фразу «попка с собой». А спросить побоялись, как ни грызло нас любопытство. Лишь после войны, когда мы с Катей гостили у Щепотьева, я отважилась спросить про эту загадочную фразу. Геннадий Михайлович рассмеялся: «У нас, башкир, всегда есть птица-покровитель. Вот я писал домой, что жив-здоров и охраняем».

Стальное пламя
Перед сражением на Курской дуге мы видели, как армия изготовилась к битве от брони до штабного карандаша. Ночью мы двигались вслед за танками. От их двигателей потрескивало в эфире. Под утро через нас страшно ударила реактивная артиллерия. И началась драка, описать которую нет слов. Как передать картину лезущих друг на друга танков, меж которыми в огне, погибая, мечутся живые люди?
За радиостанциями, пеленгуя, немцы охотились. Попало и по нам: стенка фургона стала, как сито - заделали пробоины жестянками. По нам прицельно лупили самоходки - снаряды падали в считанных метрах от автофургона с радиостанцией. Убить нас помешал высокий подсолнечник. А я в это время работала на пульте...
Трудно хоронить своих товарищей... Пришел как-то лейтенантик, поговорил и пошел за минуту до бомбежки. А потом смотрим - он в кустики мертвым завалился... Наша подруга Вера Кучер из Омска поехала с радиостанцией по простреливаемому полю, которое никак нельзя было объехать иначе. Вот так до сих пор и вижу, как Катя, открыв дверь фургона, на ходу кричала и махала мне на прощанье рукой, пока прямое попадание фугасного снаряда не скрыло ее от меня навсегда....

...

АНДРЕЙ ШАХОВ
баллада о гаубице



Хуторская глухомань
Немцев я встретил в хлебном поле. Самолеты с крестами на крыльях вольготно, с густым гулом прошли над колхозными угодьями близ станции Солнцево Курской области. Я посмотрел им вслед и не думал тогда, что та сила, которая придет вслед за этими истребителями, дойдет до Сталинграда, оккупировав мои родные края.
Наш хуторок стоял в 4,5 километрах от грейдера, уединившись со своими крестьянскими заботами в лесной глухомани. Леса немцы, как известно, побаивались, и потом я прятался от них именно там, пережидая очередной наезд патруля или заплутавшего на курских проселках подразделения.
Хутор наш был невелик - три десятка домов в одну улицу. Поэтому когда со стороны большака появились первые немцы, шум немедленно всколыхнул селение: идут! Но этот приход захватчиков мало что изменил в течении крестьянской жизни. Она всегда идет по накатанной колее.

Орднунг
Немецкое присутствие у нас было номинальным. Гарнизон на хуторе никогда не стоял. Побаиваясь близости лесных чащ, нас оставили в относительном покое. Мы жили фактически предоставленные самим себе, натуральному хозяйству и здравому смыслу.
Оккупанты довольствовались тем, что в зиму на 1942 год назначили старосту и полицая, ответственных за «новый порядок». Никакого зла от старосты мы не видели. Знали, что он даже помогал местным партизанам.
Когда пришли наши, старосту с полицаем забрали и больше мы их никогда не видели. В феврале 1943 года Красная армия принесла нам освобождение.
От последнего урожая нам за трудодни была выдана необмолоченная пшеница, которую мы застоговали во дворе своей хаты. Когда пришли наши войска, то людей к нам на постой набилось множество. Лошадей стал полон двор. Солдаты, не долго думая, скормили им половину нашей пшеницу. И сказать им было ничего нельзя! Они считали себя правыми... Повезло, что подразделение вовремя двинулось дальше, иначе нам бы не осталось ничего, хоть в кулак свищи.

В обороне
В апреле 1943 года полевой военкомат призвал меня в армию,. Было мне всего шестнадцать с половиной лет. Учили меня зенитно-артиллерийскому делу в Горьком и в Гороховецких лагерях. С тем и отправили в январе 1945 года на фронт в Германию. Привезли на батарею 122 миллиметровых гаубиц, стоявших в 3-5 километрах от фронта. Меня назначили командиром отделения артиллерийской разведки. И началась наша боевая пахота...
В первый раз я пошел на передовую линию и был удивлен, насколько сложна и запутана это пространство, которое попросту называют передним краем.
Оборона - это немыслимая путаница траншей, блиндажей, наблюдательных пунктов, артиллерийских двориков, минометных площадок. Ископано и тщательно замаскировано все.
Это была настоящая солдатская деревня, которая мылась, брилась, ела, жгла костерки, чистила оружие, дремала, била вшей, копала, рубила бревна, покуривала и недобро, с матерком, поглядывала в небо... Когда я шел за командиром по траншее, то главной моей задачей было не столько запомнить путь, сколько не потеряться - то и дело навстречу и из боковых окопов-усов выбегали солдаты. если бы они своим строем отсекли меня от комбата, я бы наверняка потерялся! Но до НП мы добрались до приключений.
Я еще долго привыкал к обороне, густо населенной войсками и кипящей потаенной жизнью и днем, и ночью...

Ярость огня
Комбат находился на передовой линии, добывая данные о целях. Радист передавал их на батарею. Орудия на позициях задирали носы: «Прицел..., угол..., дальность..., два снаряда беглым»... Вносили поправки: «Левее 002» - и били на поражение до команды «отбой!»
Все наши стволы работали только на основе данных разведки, которая устанавливала истинную картину немецкой обороны. Для гаубиц слишком накладно наугад кидаться дорогими снарядами, жечь стволы, рассчитанные на определенное количество выстрелов. Плотность нашего огня по немцам была в 45-ом году фатальной. Мы способны были разрыть их укрепрайоны, как лопата картошкино гнездо, на глубину 2-5 километров.
Обычно смотришь до артнаступления в стереотрубу, засекая цели, достойные смертельного внимания гаубиц, и видишь перед собой зеленый веселый лес. А после ураганного огня перед глазами только лунный пейзаж, одни воронки на черной земле. Лес словно сдуло. Ни одной зеленой веточки...
Тяжело было воевать в распуту, когда техника вязнет и подвоза нет. Грозная армия превращается в тяжелую, грузную, неповоротливую массу, ворочащуюся в расплывшейся, как дрожжах, грязи...
Однажды на марше мы попали под огонь своих и попадали с машин носами в землю. Снаряд за снарядом не оставлял нам иного шанса, как расставить гаубицы и опытным глазом вычислить дурака-наблюдателя, принявшего нас за немцев. Он сидел на церкви. Мы снесли ее с первого выстрела, избавившись от глупой погибели...

Вкус русской земли
Я видел, как батальонные разведчики вернулись из поиска, приведя с собой «языка» - пленного немчика. Мужики завели его в блиндаж, допросили. Потом, покончив с разговорами, поставили к дереву и застрелили. После того, как немцы перерезали горло нашему раненому комбату, я воспринял это как обыденность... Один из разведчиков подошел к убитому и запихал ему в рот стреляную гильзу, сказав: «Хотели нашей земли? Нате, ешьте!»
Такой была жестокая праведность солдата на той войне...

...

АННА КАРПОВА
...а ночи здесь тихие



Береза военного значения
До войны у меня была очень мирная и очень обычная профессия - рамщицей я пилила бревна на лесозаводе, выпускавшем пиломатериалы из нашего марийского леса. Когда началась война я перешла работать секретарем на фурнитурно-гвоздильный завод, эвакуированный в нашу республику. На самом деле я больше времени проводила в лесу, на заготовке древесины, нежели в конторе. Дерево шло на армейские обувные колодки и ружейные болванки, из которых делались ложи трехлинейных винтовок. Сплошь ручной труд.
К тому времени три моих брата и сестра из Красногорска уже ушли воевать на фронт. Из девяти детей в нашей семье воевали пятеро!
В райвоенкомате мне сказали: «Дадим вам отсрочку, только работайте у нас». Я отказалась и в июле 1943 года началась моя другая жизнь.

Тише болота...
Учили нас крепко, по-настоящему, безо всяких скидок на пол и возраст. Ничего удивительного, ведь нас готовили к службе в полку НКВД. Если бросали в марш-бросок, то от наших казарм в Казани мы шли на изматывание сил, с пальбой и окапыванием, словно в настоящем бою. Это надо было вытерпеть, чтобы иметь хоть один шанс выжить на фронте...
В полку меня назначили командиром отделения. Вскоре мы получили первое задание и отправились в глубокий немецкий тыл.
Наша группа зафронтовой разведки полка НКВД - 13 девушек - на чужую территорию пробиралась через болота. Сплошного фронта там не было, и в «окна» небольшому подразеделнию можно было проникнуть практически бесследно.
Голос у меня всегда был четкий, яркий, твердый. Такой, какой и положен младшему сержанту по званию. Людей я умела держать в бодром теле и ясном уме. Мы знали свою цель, каждый понимал свою задачу. Оставалось только аккуратно и осмотрительно идти вперед - на чужой территории все было против нас.
Проходили такие смертные места в лесах, где мертвые люди лежали с оружием в руках уже не первый год. Ночевали в чащобниках, скрытно, словно нас тут и нет, замаскировавшись грунтом, ветками и лапником. Зимой след за собой мы заметали молодыми елками и смеялись - идем, как ведьмы! Дисциплина у нас была строжайшая. Одна девушка не явилась вовремя в часть - осудили на 10 лет. Без всяких оговорок. Я, помню, сказала старшине: «Замени ей хоть сапоги - пусть в тюрьму в новых идет...»
Нам были не нужны ни лишние встречи, ни случайные глаза, ни следы на месте дневной стоянки... Нашим оружием были скрытность, быстрота и дисциплин. Идти нам следовало тише болота.

Пароль - отзыв
Мы собирали информацию о противнике на тыловой глубине 20-30 километров, забирали данные у агентов, работавших на захваченной территории, встречались с партизанами, чтобы удостовериться в истинности их боевой работы. Входя в контакт, использовали заранее известные пароли и отзывы: «Белый свет» - «Ну, видим, что белым-бело...»
Мы вполне могли столкнуться с группой вооруженных дезертиров. Или просто уголовников, живущих в лесах грабежом населения. Белорусские леса были полны людьми, ушедшими от войны в болотную глушь и намерения у этих сообществ могли быть самые разные. Нам все время приходилось быть начеку, страховаться, ни на ноготь не отступая от железного правила «доверь - проверь!»
Иногда мы работали вместе с партизанскими отрядами, совершая диверсии на железной дороге, иногда действовали совершенно автономно, не извещая никого о своем появлении.
В разведдиверсионную группу входили девушки разных военных специальностей - подрывники, разведчики, радисты. Такой «боекомплект» позволял выполнять задания самого широкого спектра - от диверсий на железной дороге до контрольного захвата пленных.
Пленных брали по отработанной схеме. - девчонки у нас были все тренированные на захват часового. Идут, например, по дороге два немца, болтают. Мы парой с двух сторон одновременно выскакиваем из кювета, бьем в голову, накидываем мешок и всей командой волокем в лес. И - в полк. Но когда пленный после допроса был не нужен, от него избавлялись - пульку ему, и все.

Бабы деревенские
К диверсиям подходили творчески, с уловками. Однажды мы шли на эшелон, зная, что к железнодорожному полотну подобраться скрытно невозможно. Обрядились деревенскими бабами, спрятав под тряпьем оружие и взрывчатку.
Патруль из двух немцев встретивший нас на шпалах, был беспечен, видя перед собой сельских простушек, и это стоило охранникам всего, что они имели.
Ножики армейские у нас были совсем не для баловства... После этого мы заложили взрывчатку и отошли, чтобы наблюдать результат. Вскоре подошел эшелон и после подрыва с грохотом упал с насыпи.
Насколько нам было страшно, я понимаю только теперь - у меня и сейчас душа заходится, когда вспоминаю...

По минным полям памяти
Случалось, что операция шла с осложнениями и нам приходилось уходить от погони. Однажды в такой ситуации нам пришлось переходить минное поле. Одна девушка из нашей группы подорвалась на противопехотной мине и погибла, похоронили ее на месте, а меня контузило так, что язык пришивали в госпитале...
Подвело, впрочем, меня здоровье. Меня комиссовали по желудочному заболеванию и с тех пор я работала воспитателем в полковом детском саду.
Мне девяносто лет. У меня ясная и крепкая память, непоседливая натура и активный характер. Но я бы очень хотела забыть многое из того, что было с нами на той войне. Она является ко мне во снах и я бегу бесконечными белорусскими болотами, цветущими лугами, сумрачными лесами, погруженными в обманчивую тишину ночей. Бегу, бегу, бегу... А ночи здесь такие тихие...

ПАВЕЛ СВЕРБЯГИН
подвиг безотлагателен



Поколение героев
Война, наверное, никак не могла обойтись без моего участия, иначе зачем в январе 1942 года меня взяли в армию 16-летним пареньком? Я же был совсем не против оставить свой прозаический трудовой пост на молочно-товарной ферме...
Мое поколение не привыкло ждать, когда будущее упадет в руки перезрелым плодом. Обдираясь, мы сами лезли к нему, одолевая все трудности, уготованные нам свирепым веком.
Мы не знали непосильных задач, потому что показаться слабаком было страшнее, чем согнуться под грузом ответственности. Мы быстро, не по годам взрослели, стараясь быть похожими на старших товарищей и своих родителей. Их жизнь была для нас примером терпения и гражданского мужества простых людей, поднявших свою Родину с колен разрухи. И мы, поколение, рожденное в послевоенные 20-е годы, чувствовали всей своей молодой кожей - подвиг безотлагателен!

Траншейный замес
Война отрезвляет любого романтика, сшибая с его носа розовые очки. Фронт оказывает скупым на награды и обильным на страдания, раны и смерть.
Мне не забыть кошмара первых часов на Курской дуге, когда немцы смяли наши передовые ряды и казалось, что все висит на волоске.
Такие жуткие минуты шаткого равновесия пехота на передке чувствует свой щетиной, говоря: «Силен он, да не спихнет».
Но я видел бесконечные вереницы окровавленных людей, идущих в тыл из пекла боя. На самом деле это были те редкие счастливцы, которых немецкие танки не замесили в могильной глине первой траншеи.
Эта война, наверное, забудется только вместе с нами. Ее ужас и кошмар непередаваем ни словом, ни кистью, ни документом... Когда я ездил в Берлин с делегацией ветеранов, немцы на улице, заглядевшись на мой «иконостас» просили продать им боевую медаль. Может быть, они что-то уже забыли?

Страшные и честные слова..... Вечная Память!


К минусам готов

Это сообщение отредактировал Gremix - 29.11.2017 - 15:14

...

АННА МАКАРОВА
война без выстрелов



Ложка меда в бочке дегтя
На фронт в январе 1943 года из красноярского Уяра я приехала с длинными косами - жалко было их резать. Потому когда мыла голову, на концах волос обычно повисали сосульки.
Это лучший комментарий к нашему быту во время войны, о которой можно сказать, только поставив с ног на голову известную поговорку: ложка меда в бочке дегтя, да и ту не отыщешь...
Первых раненых наш госпиталь № 3485 принял в ивановском городке Вязники. Для семнадцатилетних девчонок это было попросту страшно: мы даже не догадывались, что война может делать с людьми.
Раненые были похожи на выходцев с того света. Пулевое ранение - это вам не царапина, а сквозное штыковое - не уколотый пальчик. Глаза раненых людей совсем другие - они сочатся болью, тоской и надеждой...
Когда снимали повязки, наложенные в санбате, в ранах зачастую кишели черви. Пару раз я падала в обморок от таких откровений фронтовой медицины. Но потом привыкла.

И тетка, и мамка...
Мы привыкли к виду страданий, но не зачерствели: держали себя в руках. Кормили раненых, мыли их, брили, перекладывали с боку на бок, меняли перевязки, отдирая кровавые и гнойные бинты, убирали нечистоты, писали письма на родину солдат, ободряли словом, крутили из махорки «козьи ножки» и прикуривали их, давясь ядреным дымом, пели песни, стригли, выводили на прогулки... Это была круговерть нашей жизни, в которой не оставалось времени на себя. Мы принадлежали госпиталю без остатка, потому что даже спали без снов. И тетка, и мамка, и поломойка...
Во время наступлений на фронте дежурить приходилось по нескольку суток кряду. голову приклонить некогда - раненые идут непрерывным потоком. Стоны, крики, рыдания, проклятия - отчаяние и боль взрослых людей, уцелевших в аду передовой. Когда их отмывали от окопной грязи и кровавой коросты, остригали наголо, снимая вместе с шевелюрой орды вшей, то становилось видно, что на белых госпитальных простынях лежат худые, измученные мальчишки, чьи молодые бледные тела зверски покалечены фронтом. Но они считали себя счастливчиками!
Только в госпитале можно понять, что война - это грязная и тяжелая работа, от которой не уйдешь ни под каким предлогом.
Самым опасным считалось ранение в живот. От этого умирали чаще всего. Самыми страшными раны были у танкистов - обгорелые люди, изорванные осколками.
Когда мы теряли раненого, казалось, что вместе с ним ты терял кусочек сердца...

Клятва Гиппократа
Милосердие не знает границ. Я имею право на эту фразу... Под Оршей нас разместили на отдых рядом с лагерем за колючей проволокой: там содержали две тысячи немецких военнопленных.
Грязные, запущенные, затравленные, не ожидающие от нас ничего хорошего. Даже на нас, девушек, они смотрели, словно в дуло пулемета.
Среди пленных было много власовцев, которых немцы выдали сами, указывая на них - «рус, рус». Несмотря на беспрекословное подчинение своим офицерам даже в плену, солдаты убивали эсэсовцев и гестаповцев. Их трупы находили в выгребных ямах... Пленных охраняли, но их состояние мало кого волновало.
Как медики, мы с разрешения начальства помогали им по мере сил, проводя медосмотры и выдавая лекарства. В этой ситуации невозможно не протянуть руку человеку даже через ненависть: медик не может быть жестоким.
Когда раненым немцам делали операции, под ножом хирурга матерились они по-русски...

«Крикаин»
Страшно становится, когда десятые сутки кряду фронт изрыгает поток раненых, а в госпитале уже кончаются медикаменты, лекарства, нет перевязочных материалов и анестетиков. Снимаем санбатовские бинты, а там в ранах - грязь, земля, трава, шинельное сукно, щепки. Жуть!
Зачастую, когда медлить с операцией было нельзя, раненому давали «крикаин» - сто граммов спирта, привязывали покрепче за руки-за ноги - и резали по живому. Тут и хирург кричит, и раненый орет! Закалка для нервов еще та... Кстати сказать, хорошими хирургами на фронте становились все, даже терапевты. Практика была жесткой, так не надо учиться...
Вообще же люди по-разному переносили боль. Кто-то от царапины визжал, как поросенок. Кто-то печально смотрел, как ему с последних жил срезают руку или ногу.
В Польше нам еще попадались среди раненых самострелы. Эти ранения видно сразу, как бы эти солдаты ни стрелялись - по мелким синим пятнышкам пороха, вбитого выстрелом под кожу. Обрабатывая рану, смотрели мы на них с сожалением - таких забирал оперуполномоченный особого отдела. Впрочем, в Германии самострельщики из потока раненых исчезли как вид...
Страшными были групповые отравления метиловым спиртом. Кто не умирал, тот слепнул навсегда. отравившихся привозили целыми машинами. Промывали желудок так, что и прошлогоднее выйдет. Откачивали далеко не всех. Эх, русская натура...
Иногда некоторые раненые, стремясь как можно дольше оставаться в безопасности госпиталя, заносили в рану налет с нечищенных зубов. Гнить начинало моментально. Это быстро пресекли под угрозой немедленной отправки на фронт.

Раненый хлеб
Питание раненых в госпитале было поставлено на высоту и с нее не спускалось. персонал же часто довольствовался малым - вареной пшеницей, которую мы терпеливо жевали в клей. Слезы навертывались на глаза, когда раненые ребятишки доверчиво, почти умоляюще совали нам в руки то булочку, то кусок хлебушка...
Всех достала эта война. В День Победы плясали даже одноногие на костылях. За всю войну я не выстрелила ни разу...

...

...

АНДРЕЙ КАРНЕЕВ
память меня настигает



Солдатская география
Если эта география вам о чем-то говорит, то воевал я от Москвы и до Украины, а потом контуженным напрямую ехал пленным до самого Дрездена. На карте этот путь шапкой не накроешь, а вот память о нем меня только сейчас настигает. Война снится... Проснусь, смотрю в окно и плачу. А о чем - не помню...

Судьба солдата
На войне я жил в пехоте. Кротом врывался поглубже в землю, когда был автоматчиком. Птицей сидел на дереве со снайперской винтовкой. Терпеливо высматривал шевеление в немецкой траншее и стукал.
Патронов у меня там всегда было больше, чем хлеба. Глупый солдат думает о жратве, а умный лучше выбросит сухари, но уложит в сидор пару нелишнюю гранат.
Хуже всего, когда пехоту ловят на марше. За Днепром нас застигли самолеты и забросали бомбами.
Мы сначала рты разинули, а продолжения уже не было. В рот мне так земли набило, что едва я не сдох, очутившись засыпанным на краю бомбовой воронки.
Всего мерзлыми оскретками грунта побило до синего тела. Откопали меня, на ноги поставили. А вокруг... Кто кричит: «Предайте смерти! Добейте!», кто санитаров кличет, кому уж никого, кроме похоронной команды не надо...
Взяли нас, глушеных, немцы, считай, двумя пальчиками. Загнали в сарай, заперли, и думал я, что тут они нас всех и сожгут. Но мы так и кочевали по сараям в плену. Сараи, они в Дрездене есть...

Дорога безмерная
Сколько я прошел - не мерил. Не короче обмоток, не уже портянок. Забыл города, которые брал. Да и ни к чему мне это... Не беда, что медалей у меня немного, зато живой остался. Ведь кто без руки вернулся, кто без ноги. А кто и вовсе сгинул... Пришел я с войны весь ею изжеванный, глухой, поколоченный, тряхнутый, как дурачок. Теперь отошел помаленьку... Вспоминаю. Плачу, глядя в окно. Так полегче, так и жить можно...

ПРАСКОВЬЯ УЛЫМОВА
мамина иконка

Проводы
Мама, провожая меня на фронт, дала мне иконку. Я ее зашила в карман гимнастерки и всю войну носила с собой. Домой с иконкой той и вернулась... А тогда мама на пороге меня перекрестила: «С Богом, храни вас всех господь!»
Домой с фронта я писала, что все у меня хорошо. О плохом даже не намекала - дома и без моих мытарств было несладко. Голод, холод и много работы.

Служили - не тужили
Командиры у меня были всякие. Кто не думал о солдате, тот и трепал надо и не надо. Три года фронта - всякая жизнь. Снегом умывались, в луже мылись, кабель тяжелый таскали сквозь лес и по болотам. Связь рвалась часто: то связист соседнего подразделения украдет кусок для починки своей линии, то немцы вырежут, то танк на гусеницы смотает сослепу... Бежишь - только каска сзади брякает да винтовка на плече бьется...
Землянка была нам домом. Спали на шинели, щекой на пилотке. Трофейные немецкие печки грели нас исправно. В тепле спали, как убитые. Но только забрезжит сон, как - «па-а-адъем!» И опять все начинается снова: «Бегом-бегом! Связь давай!»

Амуры
Стоило только кому-то из девчонок встретиться с парнем, следовал втык с разносом. А ведь и разговор-то весь был на виду и ни о чем... С амурами на фронте у нас было строго. Но и мы тех мужиков, кто вел себя погано, шугали без всякого стеснения.
Хорошие офицеры жалели нас и в обиду не давали. Как-то один командир с золотыми погонами, увидев как с нами обращался один начальник, пригрозил спокойным голосом: «Если будете девушек материть, я вас посажу».

Моя Победа
Когда я пришла с войны домой в деревню Юрга Кемеровской области, хлеба в избе не было ни куска. Мои родные мерзлую картоху в поле рыли и и колоски подбирали на еду. Еле откормила-отпоила маму. Вот какая она была, моя Победа. Я ей не годы - молодость свою отдала...

ТИМОФЕЙ СПИРИДОНОВ
Сталин — не капут!


Пировали мы в выходной денек с хмельной брагой на зеленом лужку за нашей уральской деревней Деево, гуляли по улице с гармошкой. А тут - крик: война! Не думал я, что она до нас дойдет. Надеялся, что скоро поколотят немца и выдворят восвояси. Да вот только ровно через два года оставил я свою шахту и готовым солдатом пошел на 2-й Белорусский фронт в 364 стрелковый полк.
К тому времени почти всех ребятишек забрали даже в глуши, зато на фронте глянул в траншею - густо от касок. В первый бой наставил командир полка майор Петров: «Ну, смотри, ребята!» Вот и все напутствие.
Перед нами стоял стеной лес. Пушки его сгрызли под корешки. Роты - вперед! Танки - вперед! Ох, сейчас говорю, а сердце заходится - бьет его память...
Шли по траншеям, а там - где рука из земли торчит, где голова отбитая валяется. Идем: первый эшелон пехоты пробивает, второй - страхует, третий - закапывает...
Деревню у реки ребята всю враз на плоты по бревну растащили. Исчезла деревушка, по реке поплыла с солдатами. Вдвоем с другом-земляком моим Мишей Подкиным схватили мы конюшенные ворота и плавимся на них, загребая прикладами. Снарядом нас перевернуло... Пол-речки выпил, пока выгребся, а люди кричат и тонут.
На берегу нашел себе все, что нужно - оружие мертвым ни к чему.
Немецкий танк прошел мимо меня, чуть ноги не отдавил. Побежишь - стопчет. От бронемашины не прятался - бросил противотанковую гранату. Встала. Дверку откинул и ствол туда сунул, а там немец круглыми глазами на меня смотрит. Я на него заорал: «Гитлер капут!» Он, видно, совсем ошалел, надрывается: «Сталин капут!» Словом, выволок я его и еще двоих живыми в плен...
В 1955 году я был по работе в ГДР и в одном из городков, услышав «узнаете меня, товарищ?», увидел знакомое лицо. Тот самый немец из апреля 1945 года! Он протянул мне руку: «Тогда мы подарили друг другу жизнь». Я кивнул и ответил рукопожатием: кто старое помянет - глаз вон, а кто забудет — оба!

...

АННА БУКРЕЕВА
морской характер



Не было бы войны - не встретила бы я своего Колю. А он другом и думать не хочу. Жизнь сложилась как надо. И хоть на фронте не были мы себе начальниками, но стержень имели - не гнулись.
Фронтовую дорогу я начинала я в 1941 году под Сталинградом - под бомбами рыли противотанковые рвы. Лопату за лопатой кидали мы землю, закапывая нашу юность, мечты и грезы. Нашей жизнью стало выживание: холод терпели, к голоду привыкали.
В Сталинград я вернулась учиться делу связи. Но начальство вспомнило о моей довоенной учебе на специалиста по ГСМ. И однажды морской офицер выдернул меня из привычного круга, сказав: «Эта дивчина мне подходит Поехали!» Ох, и крут же морской характер!
Ехала в неизвестность, трясясь в кузове полуторки. Обняла вещмешок и роняла слезы на ухабах...
На Черноморском флоте меня приняла военно-морская база Поти. Я стала одним из специалистов, обеспечивающих боевые корабли горюче-смазочными материалами. Моя боевая задача - бункеровка флота качественным топливом.
На море опоры нет. Горючее - это энергия боевого корабля, его ход, его жизнь. Случись что - полетят головы, в том числе и моя. Но не страх был той силой, которая поднимала в любое время дня и ночи на ноги. Работала на совесть, как привыкла: до упаду.
Командир, иногда жалея меня, давал команду: «Анна, три часа!» И я валилась без снов на свой топчан, чтобы через 180 золотых минут снова идти на службу.
Спокойной ее не назовешь: военно-морскую базу бомбили. Сытой - тоже: когда сторожевики гонялись за подлодками, глубинными бомбами наверх выбрасывало глушеную рыбу. Тем и подкармливались. Не густ был наш флотский паек...
Когда на войне я встретила Колю, то поняла, что сердце лежит к этому парню. Но ему сказала твердо: «Повременим. Доживем - поженимся». Обещание свое исполнила - по другому не могла, ведь у меня настоящий, морской характер...

МИХАИЛ САЗОНОВ
восстав из мертвых



На войну я чуть было не опоздал. Весть о ней застала меня на сборе пушнины у охотников Ларьякского района. Сел я в обласок с хантом и ночь, и полдня добирались до Ларьяка. Ткнулись в берег - говорят, опоздал! Наконец, добрался до Омска. Куда ни ткнусь - везде набор сделан. Попал в 122 запасной стрелковый полк.
Там нас выучили солдатскому делу и на фронт проводили по-доброму, сказав: «Там с вас маменькины шаньги снимут..»
На фронтовой дороге я случайно встретился со своим отцом - пулеметчиком Сазоновым Ефимом Гавриловичем. «Тятя!» А он меня не узнает - подрос я за войну: «Минька!» Обнялись мы с папой и пошли воевать в разные стороны - вот и вся встреча.
13 октября 1945 года я оказался в 16-й гвардейской бригаде 6-го гвардейского мехкорпуса. Туда я сгодился ростом - в десант брали маленьких и шустрых по шесть человек на танк.
Воевали мы так. Горохом облепим башню: поехали, славяне! Как только командир машины приподнял люк, ссыпаемся с брони и бежим врассыпную, охраняя танк по бокам. Прятаться за него - ни-ни. Танк без пехоты пожгут. Пехоту без танка положат. Бежим, перекликаемся: живой-нет? Обычно ребят мы теряли от минометов - хлещут они наповал. Но и от танков на бегу старались держаться подальше: бьют по «тридцатьчетверкам», а осколки огребаем мы. автоматчики от убитых танков бежали к живым...
Ранило меня так. Снарядом шибануло в башню. Меня ударило о броню и сбросило наземь... Войны мне достался почти ровно год. 12 сентября 1944 года при прорыве у Самбора на Украине я был ранен и контужен. Чинили мне в сухумском госпитале и руку, и ногу, и весь правый бок. В гориийском госпитале и Победу встретил. Когда сказали - я спал. Подскочил от шума - все с ума сошли! Несут вино, фрукты: на, радуйся! Домой я пришел на костылях, а от фронта на память осталась фотокарточка - снимался в госпитале в польском мундире, из одежды была только пижама да кальсоны.
Однополчане, встречаясь после войны, считали меня погибшим. И много лет подымали стаканы за упокой моей души. Ну и дал же я им копоти, восстав из мертвых...

...

ЗОЯ КУДИНОВА
рай фронтовика



Седьмое небо
Эвакогоспиталь раненые солдаты считали своим раем. После жизни в промозглой сырости траншей, надоевшего сухпайка и мерзлой картошки с заброшенных огородов, после изнуряющей усталости маршей и боев, сжигавших солдатские нервы, госпитальные палаты были воистину седьмым небом. Часто даже у самых тяжелораненых я видела на лицах умиротворенные улыбки. Они были просто счастливы отстрочить свою верную гибель на фронте хотя бы такой страшной ценой.
Чистый покой палат. Полноценное питание. Внимательный и строгий медперсонал. Тишина, в которой звук разбившейся склянки был самым громким из всех в госпитальном безмятежье.
Эти несчастные солдаты-ребятишки, умаянные и покалеченные боем, так и засыпали под казенными одеялами - улыбаясь потресканными губами...

Военные сны
Впрочем, спали палаты беспокойно. Каждую ночь раненые летчики бросали свои самолеты в пике, обгоревшие танкисты мучительно выбирались из пылающих машин, а безногие пехотинцы вскакивали с коек и падали на пол, крича: «Вперед! Огонь!» Война не отпускала их, держа в своем кулаке обрубки людей...

Рубеж судьбы
Умирали у нас нечасто. Но это было очень обидно. Человек, выжил на фронте, а умер в госпитале, далеко в тылу, считай, на пороге новой жизни... Раненые так и делили свою жизнь: не до и после войны, а до и после ранения. Это был рубеж судьбы, крещение сталью и болью. Они перешагивали его и шли навстречу своей военной удаче.
Фронтовики, выписываясь из эвакогоспиталя, пропадали навсегда. Прощались буднично: получил документы и - прощайте! Мы уже не знали их отчаянной дороги к Победе.

...

НИКОЛАЙ ТЕРЕНТЬЕВ
крепче гвоздей

Малая родина
Наш терентьевский корень - богатырский. Дед мой подымал с земли груз в 14 пудов, а брат крестился гирей-двухпудовкой. После войны я на спор кулаком прошибал шестислойную фанеру. Наша кыштымская порода - крепче гвоздей.
До войны, знал бы ты, жили мы в чудесном краю непуганых лесов Южного Урала. Жили в добротно сложенном бараке рядом с озером, где всегда добывали мы пернатой дичи столько, сколько было нужно. Ружье в руки я взял впервые в 7 лет. На фронте из автомата шишку на ветке сбивал одним выстрелом за 50 метров... Места у нас там такой красоты, что душа сама скатеркой разворачивается. И сидишь себе на скамеечке вечером, перебирая кнопочки кунгурского баяна, «Дунайскими волнами» провожая хороший денек...

Лагерь смерти
Чебаркуль солдатская молва окрестила «лагерем смерти». Здесь, в 24 запасном стрелковом полку, готовили маршевые роты - людей бросали, как в горящую печь. Бараки лагерей были рассчитаны на три тысячи человек, а набито было втугую. В каждую землянку помещали по три роты о 130 солдатах каждая.
Мерзли в холодной сырости. Отчаявшись, начали тайком воровать дрова - доски драли с казенного забора! Невмоготу там было даже самым привычным ребятам.
Кормили по 9-й, самой низкой норме.
Привезет трактор капусту в лагерь пополам со снегом и песком. На кухне ее, не мыв и не чистив от гнилья, топором порубят в котлы с кипятком: такой была чебаркульская баланда.
Кашу выдавали в одном котелке на десятерых: каждому перепадало по 2-3 ложки. Поэтому котелок мы облизывали по очереди. Пайка хлеба в сутки - 600 граммов.
Все занятия - на улице, дни с сорокаградусными морозами не актировали. Но если обморозился, то сажали на гауптвахту. Страшно все это было и не нужно. Полгода терпели мы такую учебу. И с ума не сошли, и умней не стали. Чуть не подохли мы там...
В числе тех, кто был покрепче, меня отправили в воздушно-десантную учебку под Киржач. Здесь порядки были еще жестче, хотя кормили чуть-чуть лучше. Занимались физкультурой с голым торсом, невзирая на мороз-щелкун, мылись в ледяной воде, отбив пяткой стылой заберег, и - галопом в казарму за полторы версты! Старшина с керосиновой лампой смотрел - чисто ли? И грязные шеи тут же оттирали снегом! Беспощадной была наша учеба. Но из самолета на парашюте прыгали с песнями! Сегодня смотрю вниз с балкона и думаю: неужели я прыгал?

Не приведи Господь...
Фронт я распробовал уже после легкого ранения в Венгрии, где меня захватило осколком. В апреле 1945 года в составе 26 воздушно-десантной бригады наша рота с боем сунулась в окраины Вены, зацепившись за железнодорожную станцию. Я с напарником поставил «максим» у моста, замаскировал позицию травой.
Вода в кожухе, лента заправлена, патрон дослан. Готов! Справа-слева, окапываясь, цокали саперками автоматчики. Ротный строжил: «Не спите - забросают гранатами и проскочат».
Сзади тихо подошел дивизион «катюш» и ахнул залпом через наши головы по группе ближних домов и брошенных эшелонов. Нас прямо в землю вжало! Старшина пепел с самокрутки трясет: «Не бойтесь, это «катя» работает...» А там все горит к чертям, от дыма черно. Но вдруг вижу, что в разрывах этой завесы шевелится масса бегущих людей. Немцы прорываются!
Понимал я в эту минуту, что сейчас все решится: быть мне или нет. Никаких шансов выжить, если они пройдут через нас - застрелят походя, как собаку, и все. Отчаяние бросило их в лобовую атаку через мост. И другого пути у немцев не было. Такой страшной минуты, дорогой мой, в жизни у меня больше никогда не было.
Я понимал, что начинать нужно будет тогда, когда у немцев не будет шанса убежать назад, но из-за огня они не смогут и идти вперед. На мосту им деваться будет некуда.
Подождал, пока они подойдут на расстояние пятидесяти метров. И по-умному высадил в упор всю ленту в 250 патронов.
Стрелял я, Алеша, отчаянно. Успевал добрать всех: и тех, кто сразу повалился полумертвой кучей перед пулеметом, и тех, кто разбегался в стороны, пытаясь спастись...
Все будто сжалось во мне. Глаза - только на мушку. И ни думал я больше ни о чем - все решалось в эту минуту. Не дай бог никому испытать этого в жизни... Кричали они страшно, гибли безнадежно, попав в капкан, из которого не убежишь с перегрызенной лапой.
Ни разу я не пожалел об этом, даже и мысли не было. Все стояло ребром до озноба четко: или я, или они. Пулемет не подвел. Только вода в кожухе вскипела ключом...

Как мы воевали, так и победили
Клали и нас кучами, было. При мне в жилом квартале лейтенант вывел минометчиков на позицию в зеленой зоне, стал читать планшет, готовя стрельбу. И тут их накрыли три полковые мины - положили сразу, без пристрелки. Ах, ты! Кинулись искать корректировщика. поймали на чердаке - наш, татарин. Трясется, мол, я прятался там. Пришел смершевец. Тряхнул этого - показал, где спрятал рацию... Из 45 минометчиков в живых осталось шестеро. Мертвых тут же во дворе закопали в братской могиле, уложив рядами в плащ-палатках.
Воевали мы вообще-то ловко: когда отчаявшись штурмовать город вдоль по улицам, пробивали артиллерией внутренние стены в сплошь стоящих домах и шли вперед по этажам из подъезда в подъезд, волоча за собой «сорокапятки».
Победа далась нам трудно, а жизнь - еще труднее. С фронта я пришел в гимнастерке, отстиранной от крови хлоркой. Прострелен я был так сильно, что гной с червями потом булькал в ране... Инвалидная пенсия у меня была 120 рублей, а хлеб на черном рынке стоил двести. И не знал я кого проклинать - того немецкого снайпера, который мне правую руку нарушил, или кого повыше всех нас...

...

НИКОНОР НОСОВ
кулак, в броню одетый



Все ничего
Жизнь в запасном полку - не разбежишься, но и не помрешь. Хлеба 600 граммов дают, баланды из капусты и мороженой картошки с кусочком мяса наливают, спать положат, вовремя поднимут, без дела не оставят. А что морозы лютовали, так хочешь жить - умей вертеться. Это самая правильная поговорка в танковых войсках...
Сначала я попробовал, что такое пехота: прошел сто верст - еще охота. Через ее чебаркульские харчи попал в санчасть с дизентерией. А ребята мои уже на фронт засобирались с маршевой ротой. Прибежал меня проведать Яша Вараксин: «Беги ты отсюда! Нас уже на фронт отправляют».
Притащили мне обмундирование, поверх него я халат больничный накинул и сбежал. Очень я не хотел от своих ребят отставать. Нас было в роте одиннадцать односельчан-уральцев. Я и сегодня не любитель в хвосте плестись...
Привезли нас эшелоном под Котовск. Стали мы воинством мы на сопке, дожидаясь формировки и своей судьбы. Ничем мы тут не занимались - ели, пили, шатались, меняли армейские тряпки, пока генералы не схватились, что у них такое войско делом не занято. С пополнением нас махом перебросили в Польшу, а потом, едва мы поглазели на Румынию, пошли с боями по Венгрии. Здесь моя военная судьба круто переменилась.

Перемена масти
«Тридцатьчетверки» с пехотным десантом на броне тогда уже были в полном ходу - штурмовая сила что надо! Но если по тебе попадало - размазывать кровавые сопли приходилось широко. В одном из боев в наш танк ударила болванка, убив на месте радиста и механика-водителя. Командир Т-34, глядя, как вытаскивают мертвых, уже думал о том, кого посадить на их место. Тут я вызвался идти в экипаж. На тракторах я работал и знал эту технику. Сел за рычаги, маханул пару кругов - и так до конца своей войны и остался мехводом. Поменял свою фронтовую масть...
Всякое со мной случалось в танке. Глушило противотанковой миной, рвало гусеницы, било снарядами, но ни разу я не пожалел о своем решении. Я влюбился в броню солдатской любовью к верному и надежному оружию. И оно меня не подводило.
Испытание волей
В Будапеште ночью погрузились с танками на понтоны. Отплыли. На середине реки за нас взялись. Снаряды ложились прицельно. Людей сбивало с плотов, как кутят. Наш танк свалился в воду с полным боекомплектом. Хренов там было - чубы трещали! А что делать? Дальше завода не послали...
Приехали экипажем в Челябинск, получили из цеха новую машину. На полигоне пушку обкатали одним выстрелом. Потом я взялся понять, что за лошадку нам выкатили.
Дал ей на полную волю и пошел по буеракам издеваться над «тридцатьчетверкой». Крутил, вертел, драл и мучил, как только смог: если выдержит - значит, моя! Знал я уже, что некоторые танки были слабоваты движком, а некоторые просто землю из-под себя рвали. Такой мустанг мне и был нужен! Иначе первый же бой загонит в гроб.

Братья в бронекорпусе
Отношения в экипаже - братские. Командир - старший брат. Мы своего лейтенанта звали Фокусник за редкостное умение придумывать хитрости и уловки на поле боя, благодаря которым удавалось выжить самим и сохранить танк. Башковитый был парень!
Перед боем всем экипажем обговаривали свои действия - куда двигаться, где поднажать, куда не соваться без нужды... Навсегда был железным уговор: если будет худо, то товарища в гибнущей машине не бросать ни живого, ни мертвого.
Когда на стоянке посреди балдежа на солнышке меня перекрестил пулемет, изрешетив руки и ноги, ребята утащили в санбат, где я очнулся только на восьмые сутки. А экипаж вошел в Берлин без меня. Так я расстался с машиной не своей волей. Жаль...

Глоток огня
Люки перед боем закрывали наглухо Нижние, десантные, люки снимали с защелок, чтобы в случае чего мигом выскочить вниз и смыться. Чистота в танке гарантировала отсутствие огнеопасного мусора и промасленной ветоши. Порядок на борту держали.
Больше всего в бою страдали башенные и заряжающие. Механику-водителю и радисту, сидящим внизу, доставалось меньше.
Если в броню попадал снаряд или болванка, мы глохли и немели. Как-то раз после такого «поцелуя» я три месяца объяснялся на пальцах. Господь миловал нас - ни разу не горели... Зато видели, как свечами пылают наши товарищи: рыжее ревущее пламя с черным дымом бьет в небо.
В атаке от этого было только одно спасение - скорость и маневр. Если идешь напрямую - тут же: бум! И нет тебя, исчез без остатка в столбе огня и жирном дыму. Поэтому разогнав машину, постоянно держал маневр, сохраняя энергичное и непредсказуемое движение. Тот не танкист, кто думает, что в соревновании брони и снаряда должен победить танковый металл. Побеждает творчески отважный ум экипажа, без которого танк - всего лишь глыба брони.
Я отвоевал на танке 72 дня и за все время у меня лишь два раза снарядами сбили гусеницу. Всего на «тридцатьчетверке» ходил в атаку около сорока раз, сильно не считал - бой бою рознь.
«Тигр» против Т-34 - это тупой колун, который может рубить стоячие дрова. «Тридцатьчетверка» - это русский вальс брони и ярости, летящий без оглядки.
Полчаса чинились под огнем, сняв с брони запасные траки, понавешанные по всему танку. Натягивали вручную с метровым ключом. Крутили по очереди, легко вставив палец руками. К опасности такого момента относились отстраненно: будь что будет, а ремонтироваться надо.

Специфика хода
На поле боя мы не объезжали человеческие трупы. Никто и не думал этого делать. Гнали по немцам и по своим вдоль и поперек - под обстрелом иначе и нельзя, если сам не хочешь остаться горелым мясом на этом поле.
Танки на войне вообще ходят королями - под ноги почти не смотрят... После, на стоянке, из ходовой приходилось выковыривать человечину самодельными крючками. Выбора не было - или сразу свежее убрать, или нюхать потом эту пакость, пока не догниет. Поэтому каждый раз, ткнувшись на месте, старались первым делом очистить гусянки от останков тел. Я относился к этому спокойно - не мутило: просто неприятная обязанность, чуть досаднее помывки грязной машины.

100 граммов глупости
Сто наркомовских граммов нам давали только по большим праздникам. Перед атакой мы никогда не пили. Это было бы безумием или самоубийством. Пьяному идти в бой категорически запрещено здравым смыслом. Нет соображения, нет нормальной реакции, нет правильной оценки реальной ситуации, а в при нестандартном развитии боя это вообще может вогнать в ступор. И пишите письма мелким почерком...
Пьяный на войне - дурак. С делом не справится и других подставит...

№13
Мой танк челябинской постройки со звериным сердцем и холодной броневой шкурой в зелено-желтом камуфляже с красной звездой нес на своей башне тактический номер 13. И ничего, не был заговоренным, но и не накликал на себя беды.
Танк любит уход и человеческое к себе отношение. С ним, как с родным, - с братом или дядькой. Если не будешь холить, чистить, мыть, пестовать и ласкать, то рано или поздно «тридцатьчетверка» завезет тебя в смерть. Какую цифру ни рисуй на ее башне...
Т-34 сплошь и рядом называли «братской могилой четверых» - это горькое название. В сгоревшем танке экипажа не находили: ничего, только сажа. Но нельзя было подыгрывать врагу и самому копать себе могилу. Хочешь выжить - думай. Придумал - действуй!
Все суеверия на войне - блажь и глупость. Если не умеешь держать себя в руках и думаешь о смерти, то лучше пойди в пустой окоп и шлепнись из нечищенной винтовки.
Основа экипажа - его командир, он главный заводила и мотор небольшого коллектива, в котором все должно быть сцеплено и подогнано, как детали в ходовой. Ведь мы же - не сбродная команда, а - экипаж машины боевой. Кулак в броню одетый...
Перед атакой командир наш говорил: «Хлопцы, ни пуха, ни пера!» А мы отвечали: «К черту!» И шли мы к черту в зубы, и выносили ему эти зубы к чертовой матери!