Стальное поколение.

...

ДОМНА МИНКИНА
позывные беды



Сталь дисциплины
Дисциплина в нашем зенитном дивизионе ПВО близ Сучана была строгая, флотская. Девчонок в радиотелеграфистах было много. Офицеры - морская косточка! Вроде бы где порох, там и огонь? Какое там: если при приеме информации цифровым кодом допустишь ошибку, то в лучшем случае отделаешься гауптвахтой.
Я же человек точный и обязательный, у меня замечаний не было. На радиотелеграфе работала - песня!

Стой, стрелять буду!
Несмотря на то, что мы были приписаны к Тихоокеанскому флоту и его Владимир-Ольгинской военно-морской базе, на корабле за всю службу в годы войны я была раза три. Моим боевым постом была радиорубка в землянке с радиостанцией РСБ Ф. Нашим оружием был телеграфный ключ и азбука Морзе. Я до сих пор помню ее назубок: тититата-тататити...
Время от времени мы несли по очереди караульную службу. Однажды, стоя часовым, я чуть с перепугу не застрелила медсестру, решившую срезать путь лесом. А что я? Граница ведь была рядом, и по тайге не одни только белочки скакали!

Диверсионный эндшпиль
Как-то раз нас вдвоем с местным парнишкой направили в дозор в приграничную полосу. Мы лежали в соломе и вдруг услыхали голоса.
Пригляделись: с разговором идут гуськом, ступая след в след, четыре вооруженных японца. Диверсанты!
Парнишка побежал к командиру нашей роты Куликову и тот поднял на ноги истребительный отряд. Переловили «гостей»...
Лишь однажды во время войны я поймала сигнал бедствия SOS, долетевший с Курил. Везде была беда,сынок... Домой я пришла во всем военном, с солдатским мешком, где была горсть сухарей да пара сменного белья. Пусть вам не доведется увидеть того, что пережили мы. Жизнь не стоит этих страданий...

...

АРКАДИЙ АЛЕКСЕЕВ
карать смертным боем



Зарево разгрома
О войне в детстве я слышал все время. Вырос, свыкшись с ее неизбежностью, как привыкают к одноногому старику из дома напротив. мы и росли в этой бравурной военной бодрости, играя в Котовского, Чапая и Щорса, стреляя из мелкашки в школьном тире, маршируя на занятиях по военному делу. Не знать солдатских азов считалось немыслимым. мы воспитывались патриотами, влюбленными в армию и флот. Мы ни на йоту не сомневались в этой мощной и мужественной силе, созданной всем народом.
Мы знали слово «пропаганда», но как-то не примеряли его на себя. Поэтому июнь 1941 года для нас стал горьким откровением. С каждым днем в нашем смоленском селе под Вязьмой становилось все тревожнее и страшнее. Нелепые слухи наперегонки ползли вместе с беженцами, ранеными и потрепанными войсками. Немец пер и пер по нашим дорогам и укорот ему не мог дать никто. Мы, мальчишки, негодовали, с гордостью патрулировали свое село, проверяя документы у подозрительных людей. Чем ближе подходил фронт, тем ярче и шире становились ночные зарева. То жгли склады, хранилища, урожай и деревни. Когда увидели залп «катюш» за селом, еще не поняли, что враг стоит, считай, у самой околицы...

Под немцем
Поток раненых иссяк как-то незаметно. На пустой улице остановилась машина. Солдаты в серой форме быстро забежали в наш сарай, вытащили свинью, деловито зарезали и увезли. Мы даже не сразу поняли, что это - немцы. И что теперь все будет так: без церемоний и длинных разговоров. Следующие немцы были совершенно откровенны - зайдя в дом, смели с полки мыло, соль, спички, чай и ушли, сволочи. Охотно брали они все, что нравилось. Зато когда бежали, отступая, брать у нас было уже нечего...
В селе немцы назначили старосту. Тот осуществлял власть и первым делом составил списки коммунистов, в которые попала и наша семья. Немцы свели с нашего двора корову...
Людей же со всего села в возрасте от 16 до 60 лет согнали в школу и вокруг поставили охрану. Теперь мы жили тут, а в наших домах квартировали немцы, распоряжаясь нашим имуществом по своему разумению. Мы спали на нарах, грелись в бывших классах у буржуек и ели что подадут. Староста по утрам давал наряд на работу и обычно мы шли на расчистку дороги от снега. Весной 1942 года от бескормицы у немцев пали все ломовые лошади и мы таскали за селом тяжелые трупы в овраг...

Какая это была сволочь
Без разрешения немцев мы даже пальцем не могли пошевелить. Краж они не любили. Воров расстреливали. Листовки немецкие были на все случаи жизни и резюме там было одно: смертная казнь. Слово с делом у них ходило одной дорожкой. Партизан в нашей безлесной местности не было и заступиться за нас было некому...
Были немцы поначалу очень самоуверенными: рукава засучены, покуривая, поигрывали на гармониках. Бежали от наших они уже неряшливые, омерзительные, растерянные, хмурые. И своих вешали за дезертирство на каждой осине.
Староста наш - пьянчужка - убежал с немцами, но недалеко. Что-то он там набедокурил на кухне и его пристрелили...
Все это еще не остыло в моей душе, когда в 17 апреля 1945 года под Берлином я,молодой солдат, впервые столкнулся с немцами во встречном пехотном бою...

Мясорубка
Мы - рота на роту - сдвинулись друг на друга, стреляя в упор из винтовок. Но когда оставалось пробежать метров 150 и начать штыковую свалку, немцы вдруг начали бросать оружие поднимать руки. Когда мы окопались, то обнаружили впереди основную группировку, шедшую в Берлин на прорыв. И возились с ней вплоть до 2 мая 1945 года.
Бои шли беспрерывно. Немцы атаковали, ища у нас слабое место, но мы серьезно оседлали стык шоссе и железной дороги. Закопали танки по башни и эти «тридцатьчетверки» регулярно простреливали лес перед собой, прорежая немецкие колонны, прорывавшиеся по шоссе, сбивали их наступательный настрой. Но они упорно лезли и лезли на верную смерть...
За сутки у нас сменилось трое ротных командиров. Наш командир полка Ратнер отправился на рекогносцировку поля боя с комбатом, и их Т-34 был подбит из фаустпатрона. Мы нашли комполка в последний день боев мервым, со звездой Давида, вырезанной ножом на спине...
Накануне Победы воевали мы всерьез, самым настоящим смертным боем. На нашей стороне была не только сила оружия, но и штыковая правда, пришедшая спросить ответа за все обиды...
Мы равнодушно смотрели на немецкую смерть, толсто уложенную вдоль шоссе. Трупы людей и лошадей, обломки повозок и автомашин лежали на дороге таким слоем, что танки решившие, как обычно, проехать по убоине, забуксовали в кроваво-мясной массе. Так перестает работать мясорубка, забитая заболонью и жилами.
Мясо наворачивалось на траки. Летели ошметки и брызги. Танкисты отчаянно матерились. Пока мы не расчистили коридор в этой немецкой мертвечине, ехать они дальше не смогли...

Последний день войны
Еще не была подписана капитуляция, а мы уже были остановлены до приказа. Войдя в лес, начали строить землянки. Тут же появился местный лесник и запретил нам рубить лес как попало и все подряд. Мы, помню очень удивились: как это? Так кончилась для нас безоглядность войны. Нужно было строить мир и жить по-умному, за всех, кто навеки остался позади.
В День Победы, едва прозвучала весть, в воздух над ротами полетели шапки. Наш строй нарушился. Старшина выдал всем по 100 хмельных граммов за бой. И добавил еще по 50 - за Победу!

...

АННА ФИЛЛИПОВА
фронтовой треугольник



Без оглядки
Провожая меня в армию в январе 1943 года, мама натолкла в ступе семян и напекла мне в дорогу льняных колобков. Им, конечно, нашлось место в солдатском вещмешке. Ничего там мудреного и не было. Кружка, миска, полотенце, пара белья, кусок мыла, зубная щетка, круглая коробочка с мятным зубным порошком и, конечно, ложка. Солдат без ложки - не солдат!
В дорогу из своей деревни Кривоносово Ивановской области я отправилась с легким сердцем. Что будет, то и будет. А не будет, так от нас не убудет!

Заветное письмо
Служба моя начиналась в 1-ом отдельном женском запасном стрелковом полку, дислоцированном Серпухове. Уже прошли первые дни, когда на армейский порядок я смотрела большими глазами гражданского человека. Вовремя иссякли мои силы спорить с его железной логикой. Нарядами вне очереди она оказалась сильнее, а в конечном счете и мудрее, отрубая все лишнее и ненужное для солдатской жизни, даже если солдат этот женского пола.
Однажды Маша Стрелкова принесла мне треугольник: «Пляши!» В то время почти все частные письма отправляли таким простым образом: листок бумаги складывался по диагонали и запечатывался бумажным засовчиком. Как сказали бы сейчас, оригами, с которым бы справился и ребенок... Эти треугольники ждали в каждой семье - в них приходили весточки с фронта от отцов, мужей, братьев.
Письмо было от мамы. Я развернула его - так и закатилась плачем: в деревне случился пожар и от моего дома осталась лишь груда обгорелых бревен... Брата и сестру еле живыми вытащили из огня, а все добро пропало...
Тут и выяснилось, насколько я ошибалась в жесткости армии. Мне дали десятисуточный отпуск домой. Девчонки, пошарив по своим запасам, собрали мне «приданое» для погорельцев - нитки, мыло, хлеб, белье... Дороги были не эти вещи - бесценно было человеческое участие, такое обычное и теплое, державшее нас вместе одной семьей, одним кулаком, одной опорой страны. Я прошла по войне, повидав много хорошего и плохого. Но человеческое созвучие военного человека и труженика тыла было отправной, камертонной ноткой в марше нашей Победы.

...

СВЕТЛАНА КОНДРАТЮК
я - санинструктор

Аз воздастся...
На фронт я попала в пятнадцать лет. Нет, добровольно я не просилась. Я росла сиротой и заступиться за меня было некому, когда взрослые люди, приписав мне лишний год, вручили на дому повестку о мобилизации. Стала бы я возмущаться - кто б меня послушал? Начальники своих дочек от армии берегли, ни одна на фронт не пошла... Но я не в обиде на людей. Все в этой жизни устроено мудро: за зло и добро воздается в равной мере...
Когда на фронте я была регулировщицей движения на дороге, возле меня остановился «виллис» с самим Жуковым: «Ты как тут оказалась, девочка?» - «Подрасту, товарищ маршал!» Что я еще могла ответить? В армии любят, чтоб было лихо и бодро. А кошки на душе пусть хоть заскребутся...

Скромность
Человек на поле стонет и истекает кровью. Снайпер меня гонит: «Уходи - пришибут!»
Я - санинструктор. Моя прямая забота и обязанность - помочь страдающим людям, вынести их из огня и оказать первую помощь. Своя шкура - последнее дело.
Холодея от страха, лезу к раненому. Снайпер рычит: «Давай - прикрываю!» Доползла, легла рядом. Думаю: «Убьют, так убьют». Перевязала и понемногу дотащила до траншеи. Это же человек!
На собраниях после этого стали ставить меня в пример. А я за стулья и спины прячусь - неловко, когда на тебя все смотрят, словно видят в первый раз.

Чуть-чуть
Сколько раз было это самое чуть-чуть, через которое чудом удалось не оступиться в никуда.
Болото. Скрипит высокая жесткая трава. С дороги немцы, прорываясь из окружения, гонят перед собой скот, прикрываясь коровами, стреляют по башкам, торчащим в болотине, шугая и убивая всех, кого увидят. Болото забирает к себе, засасывая все глубже. Плескаться нельзя. Ухватиться не за что. Торфяная жижа все выше подступает ко рту. Осока режет руки, но, цепляясь за ее ножи, вытягиваюсь из топи к жизни.
Немцы прошли. На дороге и обочь ее - убитые, те, кто не успел спрятаться. Им не повезло. Совсем чуть-чуть...

Военно-полевая страда
Разговоры в траншее стрелков простые, без похабства и грубости - о том, что составляет простые заботы солдата - почесать то место,которое чешется.
О госпиталях мужики в пехоте мечтали всласть. На передке ведь два конца у мучений - «наркомздрав» и «наркомзем».
Раненый человек тяжелее, чем здоровый. Обычно на поле боя под огнем с обеих сторон они сползаются по двое, залегая в воронки и ложбинки. И вот доберешься до стреляных-резаных, смотришь, а он, бедненький, со всех сторон побит, отовсюду кровит, места живого на нем нет...
Перевяжешь какой-нибудь рваниной подручной, потому что бинтов давно уже нет, все вышли. На конечность - жгут. Сквозное - заткнуть ватой или трапкой-комом. Если легкое пробито или полостное - беда дело, торопиться надо.. Очень страшыне эти ранения в живот. Вспомню, так и посейчас трясет...
Закончу с перевязкой и давай бедолаг вытаскивать, пока не убило насовсем. Надрываешься, тащишь обоих то за руки, то за ноги, уговариваешь, успокаиваешь, а у самой темень в глазах и искры пляшут от натуги. И они, если в разуме, тоже стараются хоть ножкой землю лягнуть, помогая мне... А волочиться - то сотню метров, то полверсты, а все одинаково.
Люди умирали на моих руках с безнадежной просьбой, совпадавшей с их последним дыханием: «Помогите, помогите, помогите»...

Поймать язычок
Стояли в Польше на трехдневном отдыхе. Яблоки в садах - руки и зубы чешутся! Хлопцы насобирали денег: «Иди - ты договоришься!».
Пошла к хозяину: «Добжи день, панове!» Я - деньги на стол. Он обратно мне сует. Пока ведро яблок насыпал в сумку, я ему гроши обратно всунула тишком.
Взялась за сумку, а она, как каменная. Еле-еле волоку, а хлопцы из-за угла смотрят, как я пру. Заразы, лошадей они не видели! А поляк тот деньги нашел и моим командирам принес... Вот что значит уметь «поймать язычок» с людьми - сердце и душу откроют.
Иногда и слова излишни. Один немец подошел ко мне: «Девочка, как ты на этой войне?» И плачет... Не бывает плохих народов, какие бы бойни ни стояли между ними...

Про это
Всякое меж мужчинами и женщинами на войне было, чего молчать? Один ко мне все цеплялся. пять раз на «губу» сажал. И черт с ним! Что мне, домой с байстрюком ехать? А девчонки на фронте были - специально беременели пузякой, чтобы живыми остаться...
Вижу, что этот от меня не отстанет, пока дело бедой не кончится. Пошла к командиру: «Я сюда Родину приехала защищать, а не бл...ть! Убирайте из части или меня, или этого».
Убрали его. Домой я приехала честным человеком.
Дома мне попробовали тыкать, мол, она в армии была, знаем, чем там девки занимались. Мазали меня чужим позором. Таких я гнала от себя и за всю жизнь ни разу не поздоровалась...
Мне не дали пойти в армию добровольно,но я там - за Родину, а не за мужиками. Отпор давала такой, что - руки вверх!

Великотерпение
Вся война - на нервах. От этого люди, случалось, сходили с ума. Ведь давит и плющит тебя круглые сутки. Очень страшная была наша жизнь на войне.
Знаю я, что такое, когда тебя пуля хотя бы под локоток ахнет... Так санинструктор на поле боя даже ползком со смертью под ручку ходит...

ГЕОРГИЙ БОРИСОВ
военный дневник



Листаю ветхие страницы своей записной книжки артиллериста. Пара строк, нацарапанных второпях, впотьмах, кое-как и чем-попало, словно порох поджигают мою память и в этом свете снова видны контуры былого.

Бедовые трофеи
«3 февраля 1944 года. Дер. Волково. «Трофеи»... Да-да, в этот день к моему орудию от передовой пришел комбат Попов, неся полный немецкий рюкзак трофеев. Стали его разбирать — настоящий универмаг солдата: консервы, сахар, конфеты, галеты, пуговицы, нитки, иголки, бритва и весь прибор к ней... И дернуло нас идти.
Добрались до немецких траншей. Меня соблазнил валявшийся около убитого наш автомат и большой кожаный портфель. Место было обшарено, конечно, до нас. Но зато обнаружили целый бурт картофеля и только начали его раскапывать, как на нас наскочил майор, подвыпивший и в масккостюме. Он был с ординарцем.
Наше мародерство обозлило офицера. Алексеенку как старшего хотел расстрелять здесь же на месте. Алексеенко струхнул и стал умолять майора, а я как дурак стоял с автоматом в руках и молчал, хотя следовало заявить свое вооруженное право...
Положение спас ординарец. По команде «бегом вперед!» мы дали стрекача в балку и сделали крюк, чтобы вернуться обратно...
Много я насмотрелся в тот день в полосе прошедшей атаки... Трупов было много. За «максимом» лежали два пулеметчика: разрывом снаряда им снесло черепа и мозги брызгами раскатились на снегу. В другом месте валялась босая оторванная нога. В сарае наткнулись на раненного танкиста, дожидавшегося ездового с упряжкой. Потом — на раненного пехотинца, просившего слабым помочь ему. Но нервы наши сдали и мы, полные страха и ужаса, побежали к своему орудию, прыгая через трупы в логу, залитом водой. Совесть терзала меня при одном только воспоминании о «трофеях»...

Мертвецы без штанов
«6 апреля 1944 года. Прибыли под Идрицу. Противотанковая оборона у Денисово»... С месяц назад здесь стояла передовая и шли упорные бои. Вокруг до сих пор было множество неубранных трупов — и наших, и немцев. Страшное здесь было переплетено со смешным. Позади нас, на одной из высот, валялись немцы, на которых осталось только нательные рубашки. Брюк и кальсон на них не было. Так и лежали они в холода совсем свежие на вид, белотелые, как новенькие. Но с наступлением тепла стали синеть и пухнуть.
В мае связист Куликов побежал на ту высоту по линии связи и попал под немецкий артналет. Разрывы ерошили склон, а связист ничком лежал у подошвы высотки. Вдруг что-то упало перед Куликовым, прилипшим к земле. Он глянул — немецкий мертвец без штанов и с оторванными ногами: убитого взрывом скинуло с высоты.

Генералы рубят с плеча
Долгое стояние в обороне совсем засосало нас, обросших ленью. Делать ничего не хотелось категорически, и мы искали развлечений в стрельбе по лягушкам, в картах, в чтении Пушкина, в рыбалке.
Однажды я увидел, что к орудию, минуя нашу оплывшую землянку, направляется незнакомый генерал. Это был командующий артиллерией корпуса! Он прошел под сетку, сел на ящик со снарядами и закурил, потребовав назвать по карточке ориентиры и расстояние до них. Наводчик Ушенин с перепугу все перепутал и показал себя балбесом в такую ответственную минуту. Я пришел на помощь, но все ориентиры слились с зеленью, и генерал не мог их различить, раздражаясь все больше. Тогда он потребовал навести панорамой.
Я схватился за поворотный механизм, который страшно заскрипел — когда ранее орудие перебирали на летнюю смазку, Прохорь растерял шарики из подшипника. Это окончательно вывело генерала из себя, хотя внешне он оставался спокоен и лишь заметил: «Вот так в деревне у плохого мужика скрипит телега».
По вызову прибежал комбат и выслушал генералово решение: «Командира орудия и наводчика — в пехоте, тебе, комбат, - 10 суток ареста, старшему на батарее — 15 суток. И чтоб через два часа окоп был оборудован по всем правилам! Об исполнении доложите». И удалился.
Комбат засуетился: «Давайте, давайте быстрее!» Но я совершенно расстроился, ушел в землянку и сел там в полной апатии: «В пехоту!» Мы, артиллеристы, страшно боялись пехоты. Мне ясно виделся уготованный судьбой конец, который настигнет меня через неделю-другую: госпиталь или небытие. Так зачем мне сейчас идти и махать лопатой. Все равно...
Комбат поставил меня на ноги и сказал, что генерал погорячился. Я взялся за лопату, бросил думать о плохом и вскоре мы отгрохали окоп, навели маскировку, сделали ориентиры, составили схему огня. К вечеру явился адъютант генерала, все осмотрел: «Порядок! Давно бы так!» И ушел. Большего генерал от нас не потребовал. Мы с Ушениным удержались в артиллерии.

Гранатная рыбалка
В узкой и глубокой речушке мы промышляли рыбу. Щука в качестве доппайка была весьма соблазнительна. Рыбаки мы были еще те! Ловили ручными и противотанковыми гранатами, стреляли по рыбе из винтовок. Такая рыбалка была опасна и однажды закончилась трагически. Так что 1 мая 1944 года я запомнил надолго.
У речки толпились рыболовы, промышлявшие щуку стрельбой из винтовки. Крапива еще спал, когда Баринов начал потихоньку вытаскивать у него в изголовье гранату. Но тот проснулся и, глянув на чудесное утро, он решил сам добыть рыбы и отправился с химинструктором к повороту реки.
Мы безмятежно наблюдали за игрой рыбы, когда рядом раздался взрыв. Дым медленно рассеивался, обнаруживая двух упавших товарищей. Химинструктор лежал на боку, опираясь на локоть, а Крапива распластался на спине. Щека его была пробита, куртка на груди и животе зияла дырами, а руки пронизаны щепками от гранатной ручки. Я наклонился над раненым: «Крапива, что с тобой?» Он сказал: «До свидания, ребята!» Захрипел, вздохнул и замер.
Подошел старшина Абрамчук: «Этот готов». Химинструктору в живот попал небольшой осколок, а в старую рану угадал еще один. Он ворчал: «Как весна, так я обязательно в госпиталь...» Мы еще долго со смехом вспоминали эту смоленскую побранку. Смерть Крапивы списали на минометный обстрел...
На следующий день рядом с нашей позицией сержант-зенитчик с моста стрелял в противотанковую мину, лежавшую на дне речки. Раз он промазал, второй — попал по детонатору. Взрывом разворотило настил моста, сержанту перебило ногу и шейную артерию. Его принесли на нашу позицию и тут мгновенно разлилась большая лужа крови, как от зарезанного животного. Глупая смерть незнакомого товарища не вызвала у нас большого сожаления...

Симфония прорыва
«22 июня 1944 года. Наступление...» С рассветом нас подняла команда «по местам!» Голоса командиров на батареях звенели и гремели, как иерихонские трубы. И вот началось: «Цель номер один, угломер..., прицел... осколочным, заряжай!» В ответ: «Первое готово! Второе готово! Третье...» И снова — комбат: «Батарея, первый — залпом, остальные — беглым: огонь!»
В уши ударил дружный залп, затем разрозненные оглушающие орудийные выстрелы беглой стрельбы. Спокойный воздух заволакивается дымом. Батареи стоят впереди и позади нас, поэтому видимость почти пропадает. Реактивные минометы перед нашей работой дали настоящий фейерверк. Их величественный залп вселяет уверенность в успех. Выстрелы орудий слились в сплошной гул, длившийся полтора часа, а гвардейские «катюши» время от времени вставляли свои скрежещущие залпы.
Орудийные расчеты в эти минуты становились стремительно работающими коллективами: наводчик прилип у щита, снарядные бегут от погребка с ящиками, вскрывая их и протирая снаряды, откатывая и укладывая гильзы, чтобы не мешались под ногами, мечется от ящика к казеннику заряжающий, умело посылая снаряды, клацает затвор и после резкого выстрела казенник выплевывает в кучу дымящуюся гильзу.
Стрельба редеет. Связист, сидящий на батарее, сообщает, что пехота поднялась, прошла нейтральную полосу, ворвавшись в траншеи противника, и двинулась дальше. Огневики радостно скалятся, ощущая ход удачного наступления по увеличению прицела — орудия бросают снаряды все дальше и дальше. И вот команда: «Отбой!» Сматывай орудия... Грузимся на машине, цепляем орудия, крепим имущество: вперед! Прорыв состоялся так успешно, что не потребовались стволы артиллерии РГК и орудия самоходок. Над бывшей нейтралкой с грузным гулом проходят звенья штурмовиков...
ИЛы вдруг подозрительно стали снижаться над колонной, явно собираясь перейти в атакующее пике. И тогда поднялась паника: кинув машины, все живое бросилось во сторонам прямо по воде низины. Я бежал, оглядываясь на свои штурмовики, которые вот-вот готовы были расстрелять нас. Кто-то не растерялся, заорав: «Дайте белую ракету!» Секунда и она перечертила курс ИЛов. Самолеты вышли из атаки и пошли на запад искать настоящего врага...
Навстречу иногда идут раненые. Увидел своего знакомого: голова перебинтована, в руке — простреленная каска. Пуля пробила ее и скользнула по виску. Человек идет радостный, почти счастливый, зная, что его ждет госпиталь, а каску несет как спасительный сувенир, спасший ему жизнь.
В одном месте я увидел нашу самоходку: снаряд попал ей в башню, завернув бронеплиту. На корпусе лежали вытащенные из машины танкисты с разбитыми головами. В другом месте горел склад с немецким шнапсом и живые танкисты радостно тащили горячие бутылки с водкой. Тем, кому не досталось целых, тот с надеждой выцеживал жижу из углей и золы. Много же среди нас дешевого народа!
Дорога в этот день — зрелище! Мы были ошеломлены. Непрерывный поток военной техники: автомашины, загруженные снарядами, автомобили с пушками и зенитками на прицепах, танки, самоходки, повозки с лошадьми, «Катюши», «Ванюши». Все это гудело моторами, стучало копытами и колесами, лязгало гусеницами, скрипело и подвывало в сплошной завесе желтой всепроникающей пыли. Она ручейками текла с крыльев машин и с плащ-палаток спящей пехоты.

Запах смерти
Огневую позицию близ А. оборудовали посреди зеленого хлебного поля. Орудия поставили на месте гибели отделения разведчиков. Они были убиты в упорном бою. Жар обезобразил смельчаков: раздувшийся здоровяк, стоя на коленях, уронил размозженную голову на свой автомат, а в правой руке — противотанковая граната. Обнаженный мозг кишит червями. Стоит страшно острый трупный запах.
Ушенин срезал со спины убитого вещмешок и вытащил оттуда сумку командира отделения. Мы долго материли своего наводчика за эту сумку, пахнущую мертвечиной, сколько бы Ушенин ее ни мыл, ни мочил, ни стирал бензином.
Проездом через местечко ребята попытались раскулачить пасеку, но вместо меда были сильно искусаны пчелами. Зато в костеле нашли два-три ведра красного вина, старое копченое сало и банку с сахаром, а я набрал среди тряпья карандашей и фотографий. Позже одна девушка по переписке просила прислать мой фронтовой портрет. Шутки ради я отправил ей снимок какого-то немецкого танкиста — мордатого и симпатичного. Девушке он очень понравился!

Мальчишки зеленые
В течение дня наблюдал жизнь пополнения нашей дивизии. В сарае дневали четыре-пять молодых солдат 1927 года рождения. Они еще просто мальчики с пушком на губах и тонкими шеями. Весь день варят в котелках еду, часто спорят меж собой по всякой ерунде и чуть не дерутся. Сегодня ночью их уведут по ротам на передовую... Даже не хочу думать, что там с ними будет дальше...

...

АННА ЖЕЛЕЗНЯК
поезд милосердия



Через наш Казалинск всю войну шли военно-санитарные поезда. Шестнадцатилетней девчонкой я в 1944 году ходила на железную дорогу собирать возле путей высыпавшийся из паровозных тендеров уголь. Его мы продавали, чтобы выручить хоть немного денег на хлеб .
Однажды я с подругой подошла к начальнику санпоезда ВСП-324 и попросила взять нас собой, паспорта у нас уже были на руках. Военврач начал возмущаться: «Вы что, пигалицы! Мы едем в Восточную Пруссию, а там бомбят!» Мы ответили: «Ничего. Что вам, то и нам». И рассказали о своем житье в тылу.
Жили в страшной нужде. Хлеб ели, как печенье: прикусывая. Тушенку я впервые попробовала на фронте...
В ведерной кастрюле, оборудованной на манер мангала, чтоб зря не жечь уголь, варили суп - полкило картошки, немного крупы, кубик жира - и это считалось за счастье!
Начальник санпоезда согласился. Мама ругалась, но я поехала. Вещей у меня с собой было - почти ничего да пара туфелек... Подруга моя испугалась и вернулась. А я осталась - тарелка каши каждый день. Работа была тяжелой - грузили раненых. Топили вагонные печи, кормили с ложечки безруких, носили еду в ведрах, подметали пол, делали все, что попросит персонал поезда, состоявший в основном из пожилых людей.
На одной из станций немецкий самолет обстрелом зажег два крайних вагона. Выбивали окна, вытаскивая раненых из страшного пожара. Тяжелые сгорели заживо. Отцепили эти два вагона, как братские могилы, и уехали... Умиравших по дороге армейцев хоронили возле насыпи, завернув в тряпки, и ставили столбик с именем...
В пути встречали эшелоны, идущие на фронт. Весело катили ребята! С гармошками, балалайками и гитарами. Озорно кричали нам: «Девчонки, выходите хоть на минутку - мы вам споем перед боем!» Медсестры выходили и хоть немного отдыхали душой. Потом поезда расходились навсегда...
Помнится это так ясно, словно эшелон этот еще идет на фронт. И в нем пока живы все, все, все...

...

ИВАН УРЛИН
танки пленных не берут



Солдат мучится - значит учится!
Курсы младших командиров в Мелекессе под Ульяновском мне не забыть, как и фронт. Жили в сырых землянках на 120 человек. Воды там всегда было по щиколотку. Сырость и холод - ужасное, изматывающее сочетание. Казармы не отапливались - печей не было: грелись своим теплом. Спали, закупорив вентиляцию, на жердяных нарах, постелив тростник. Были простыни, но спали, не раздеваясь, положив кулак под голову и укрывшись шинелью. Дух там стоял такой, что упадешь. Мы ничего этого не замечали, настолько выматывались на учениях. Бух - и спать! А хлюпали мы до мая 1943 года в валенках, просушить которые было невозможно...
Наши командиры - сплошь фронтовики - жили немного лучше нас, с печками и в отдельных помещениях, но так же примитивно.

Хлебный разбой
Еда - особая радость и отрада солдата, о ней он может разглагольствовать часами!
Но в Мелекессе это был отдельный кошмар. Недоедали и голодали. Склады, подозревая начальство, мы тишком проверили - мыши там дрались за каждую горошину, шаром кати, пустые.
Хлеб в лагерь возили под вооруженной охраной на вагонетках с паровозом-«кукушкой» или на санях с лошадью Ребята нападали на возницу впятером - винтовку отберут, хлеба нахапают и - езжай себе дальше. Не станет же тот в своих стрелять? Ложки мы себе понарезали из липы сами. Ели из банных тазиков - один на 12 человек - по принципу «кто быстрее?» Варево из магары (что-то вроде черного пшена) с мороженой картошкой на обед дополнялось на ужин кусочком соленой рыбы, шматом хлеба и стаканом чая.
Весной на нас набросились комары и началась повальная малярия. Лечили хной и акрихином. Ребята ходили желтые лицами и постоянно тряслись, как паралитики.
Обрадовались мы, когда нас переобмундировали и посадили в эшелон по телятникам. И пошли дымить по всем станциям - на фронт!
Багровые реки
Через Днепр мы пошли на рассвете после двухчасовой артподготовки. 181 танковый полк, которыми мы были приданы в качестве десанта, пошел на грузиться на понтоны. Над берегами и рекой стелился сплошной дым - артиллерия все поставила на уши, завесив даль гарью и пылью. Плыли под тяжелым огнем. По Днепру текла кровь с водой. Мы проскочили удачно. Позади нашего плота утонули два танка - ушли в воду вместе с экипажами. Никто не выбрался.
На правом берегу не встретили никого, ни единой мыши, ни птички - мертво, одни снарядные воронки.
В траншее увидел здоровенного немецкого солдата. Он стоял, прислонившись к стенке мертвым - пуля попала ему в голову. Он успел достать бинт, расправить его и положить себе на лоб да так и умер. Красная кровь просквозила через белую марлю. У меня пилотка на волосах дыбом встала...
Шагать через трупы не очень приятно. Даже если это немцы.
Двадцать верст мы потом шли, никого не встретив, пока не схлестнулись...

Свинская история
В немецком тылу у Орадя и на дороге из засады захватили легковушку. Оттуда выскочили четыре человека и схватились за ящик с гранатами, но мы их скрутили. Шофер, два офицера и генерал-майор оторвались от группы сопровождения...
Как ни хоронился наш десант в лесу у румынского села, а танки - не иголка. Начался бой. Офицеры спрятались в канаве, а генерал сидел, как вкопанный на самом бруствере - было видно, что искренне плевать он хотел на всю эту смертную возню вокруг. Смелый был человек, достойный солдат!
Меж тем танки сцепились с танками, а это зрелище не для слабонервных, когда броню рвет, как картонную коробку. Мы потеряли два дивизиона орудий ПТО и почти все танки. Положение стало отчаянным. Майор, командовавший нами, приказал пленных расстрелять. За этим дело не стало. Форму, документы, ордена и всякую карманную требуху пехота охотно разобрала по сидорам на память.
Десант наш был рассчитан на трое суток. Наши силы смогли подойти только через неделю. Держались мы на последних крохах. Запомнилась же не стрельба, а то, как ели жирную свинину без соли.
Когда хватились генерала, то нашему майору не поздоровилось за тот приказ о расстреле. Посчитали, что он был не прав. И майор исчез. У солдатни отобрали все генеральские трофеи.
Немцев жиманули из села и они тысячами побежали по кукурузному полю - пехом и на машинах. Тут мы им и дали за все - за наши пушки с танками, за генерала и бессолую свинину.

Корпус прорыва
Звучит красиво, а на деле - страшно. Это означает одно - там, где плохо, туда нас и бросают. Т-34 обычно сгорали. Пятитонная башня отлетала метров на сорок, когда детонировал боекомплект. От экипажа не находили ничего. После войсковой операции от танкового полка оставался фактически только номер.

Истинные ценности
Пехота всегда ценила по-настоящему одно - поесть-попить. Хорошую вещь солдату с собой таскать не с руки. В самом конце войны и после нее разрешалось раз в месяц отправлять домой посылки: солдаты - 5 килограммов, офицерам - 10 кило. Я ничего не отправлял - некогда, за меня ребята постарались. Обычно в Россию слали сало,копченую колбасу, отрезы ткани.

«Нах Сибирь!», или Каша с немцами
Как-то танками взяли в плен большую группу немцев. Оружие они покидали в кучу. Пошарили у них по карманам, построили в колонну и отправили в наш тыл: «Идите, нах Сибирь!» И уехали. Немцы оружие разобрали и боем встретили наши части. После такого подогнали «дивизион «катюш» и всех растерли с землей в кашу, не разбирая.
Танки пленных не берут. Танк - это таран. Снаряды кончились - щелкает броней танку в гусянку, чтоб она слетела - бьет скатом лобовой брони, чтоб свои «галоши» не свалились...
Сейчас у меня мурашки по коже величиной с кулак бегут от этих воспоминаний, а тогда - как так и надо...

...

АННА ЧУДИНА
у врага на рогах



Война без сказок
В воскресный день мы ждали, когда в десять часов утра по радио будет детская передача. Усадила малышей, но в нужное время сказки все нет и нет - льется из динамика бодрая революционная музыка. В полдень заговорил Молотов: «Вероломное нападение... Германия... война...» В эту же ночь папу вызвали по повестке в военкомат.

Обратной дороги нет
Я работала в конторе Заготзерно до января 1943 года. Когда вручили повестку, мне еще не было 17 лет. В военкомате объяснили: «Ничего, ты - ворошиловский стрелок, поедешь в школу снайперов, а не на фронт».
В Подольске, где располагалась Центральная женская школа снайперской подготовки, нас целый год учили приемам меткой стрельбы и хитростям маскировки на местности. Это те азы, которые нужно знать снайпер, чтобы воевать и выжить. Стрелять - это вообще легко, если умеешь и если чувствуешь оружие. Заповедей в снайперском искусстве немного, все определяют умение думать наперед и творческий подход.
В школе тех, кто испугался фронта и решил, что плохой учебой можно добиться отправки домой, образумили: «Обратной дороги нет. Здесь вы учитесь для себя, а не для дяди. Будете стрелять метко и правильно - уцелеете!»
Это было лучшим стимулом: учиться,чтобы уметь себя защищать.

Армейские снайперы
В траншеях нас встретили, поморщившись. Командир роты посмотрел с насмешкой: «Вы - снайперы? А родители у вас есть?» И процедил, чуть не застонав: «Господи, как же вас только сюда отпустили?» Я ответила: «Нас никто и не спрашивал - взяли и выучили». Командир подытожил: «Ладно. Воевать так воевать. Смотрите и слушайте. День продрожите, потом привыкнете и делом займетесь»...
Целую неделю мы привыкали к передовой линии - к стрельбе, взрывам, к траншейной жизни. С нервов не спали первые две ночи, плакали - «куда мы попали?», потом нас, обессиленных, сморило.

Первая охота
Первый день мы просидели в траншее, наблюдая за местностью - изучали ее до мелочей, рассматривали немецкую оборону, выискивая удобные и перспективные для работы места.
На первую охоту к колючей проволоке нас вывел солдат и мы затемно легли среди кустов, кирпичных куч и бревенчатых развалюх.
Своего первого немца я свалила через амбразуру в замаскированном блиндаже. Найти его я не могла долго, а снайпер меж тем время от времени постреливал. Сколько ни шарила прицелом по подозрительным местам - пусто. А тут уже светало и у немцев в блиндаже оказалась незапертой дверь.
Свет через проем упал на стену и я увидела тени, которые этот свет пересекали. Словно пятнышко в растительности замигало: амбразура!
Я прицелилась туда и скорее почувствовала, чем поняла, что выстрелы были именно оттуда - там снайперская позиция. В тот раз у меня была не трехлинейка, а самозарядная винтовка Токарева с магазином на 10 бронебойно-зажигательных патронов. И в эту амбразуру я выстрелила всю коробку разом. Там глухо хлопнул взрыв, закурился дым. Тут же заплясал минометный обстрел. Командир бросил нам ракету: бегите! Мы рванули и ввалились в свою траншею. В этот момент меня контузило и я упала на руки солдат. Они, бывало, ворчали: «Вы стрельнете, а нам через это покоя нет».

Готов, как патрон!
Выползая из траншеи на охоту, мы не знали - вернемся ли? Если на душе тягостно и идти не хочется, то никто не настаивает. Наоборот, попросту не пустят! За нашим настроением и самочувствием всегда следили по службу и по дружбе. Снайпер должен быть звонок и готов к бою, как патрон!
Боялись мы всегда одного: чтоб немцы живьем не утащили. Но мы лежали на позиции под присмотром с НП: нам сообщали о ложных приманках, о группах захвата, о любой угрозе, караулившей нас на нейтралке, а в крайнем случае прикрывали огнем.
Работали мы обычной снайперской парой: один стреляет, другой контролирует. На ничейную полосу выходили до рассвета и нас проводили через минные поля на позицию. Сектор работы определял командир роты. Он лучше знал, откуда его припекали.
На месте я уже сама выбирала цель. Конечно, хорошо снять немецкого офицера или пулеметчика, но первейшая задача в интересах нашей пехоты - убирать вражеских снайперов.

Пулевая стрижка
Охотиться на людей очень тяжело и сложно. Когда разум в поединке скрещивается с разумом, страшнее этого боя нервов и интеллекта нет ничего. освоившись на позиции, надо не суетиться, не соваться сдуру, семь раз не подумав. Замаскируйся, словно тебя нет. Чувствуй пространство. Он лежит где-то недалеко и делает то же самое, сторожа твое неаккуратное движение.
У меня таких поединков было девятнадцать. Увидела - слово неточное. Ворохнулось, блеснуло, пустило дымок выстрела...Когда увиденное совпало с ощущением - это то самое: бей без промедления! Упустил секунду - поздно. Когда видела цель едва ли не во весь окуляр, руки начинали, бывало, гулять сами по себе...
После выстрела опускаешь голову вниз и медленно отползаешь, покидая свою лежку. Твой выстрел засекается. Тебя сразу начинают искать, нащупывая оптикой и минометным обстрелом, надеясь, что сдадут нервы и побежишь до первой пули. Когда лежишь под пулеметным обстрелом, то словно зубами цепляешься за землю, а лбом вжимаешься в шар земной: пули стригут так, что чувствуешь их затылком. Думаешь: живая я или кажется?
Контролер лежит, посматривая в бинокль на твой результат, и по сторонам - вправо-влево, чтоб не пропустить опасность. Снайперов немцы нередко воровали, если прикрытие работало плохо. Отсечный огонь, поставленный вовремя давал шансы со всех ног , без оглядки добежать до своих траншей.
Нет ужаснее ощущения, что ты сидишь на мушке у снайпера и сейчас он выстрелит. Ведь воевали мы, считай, у врага на рогах.

...

ФЕДОР СТУПИН
медальный благовест



Памятно - голодно
В Алкино-2 нас учили на артиллерийских сержантов. Памятно - голодно. Ели с веточек липовое лыко, как зайчики. Гоняли нас в лес за дровами. Две палки тащишь, а одну тишком бросишь - не по силам. Бывало, кто упадет с дровами, его подымать, а он - мертвый уже. Выучили нас, как выстругали. Спичками на фронт поехали. Тоненькие - только поджигай!
В дороге голод не отвязывался. Сухпай дали плохой. Сухари сгрызли мигом. Ночью булку хлеба и двух судаков у офицеров на станции из столовой спер. Часовой по мне стрелял, но не попал. Зато двух товарищей от голодной смерти спас.
Остановились эшелоном на путях в лесу - впереди все разбито бомбежкой. Пошел я наугад, пообещав ребятам, что жратву добуду. Иду и думаю - где я тут чего в елках возьму? двинул прямо, по нюху - вышел на хутор. Стучусь к тетке: «Тетя, дай поесть - голодные мы!» У нее сын оказывается тоже в Алкино учится. Сам наелся-напился. А совесть у меня давно потеряна, конечно, говорю: «А ребятам?» Навалила она мне в сидор бульбы-картохи, хлеба дала и молока налила в котелок... Ох, и наелись мы тогда! А один жадюга молоко все враз выхлестал и так его понесло, что от вони, хоть с поезда кидай дурака!

Зеленое - красное
Мы совсем зеленые были, когда в бой пошли. Растерло нас, считай, сразу. Из нашей противотанковой батареи ЗИС-вторых осталось только одно орудие. При мне первым убило в расчете Валю Легавого. Пуля вошла в скулу и вышла через глаз. Только я и успел снаряд из его рук перехватить. А командир заругался матом... Немногие из нашей фронтовой зелени по победной спелости дошли.
Медалями я был не обижен. Почти все растерялись. Не ценили мы их: после войны за награды небольшие деньги платили, а потом перестали. Так на что их хранить?
Когда у первенца резались зубы, ревел он паровозом, ничем было не унять. Дашь ему «Отвагу» с «Боевыми заслугами» поиграться, он и замолчит: пыхтит, катает, позванивает. Что ж, на то они и медали, чтоб дети не плакали.....

...

АННА ЧЕРЕПАНОВА
вальс над пропастью


Sanguis
За войну я повидала столько человеческой крови, что смотреть на нее не могу даже сейчас.
Она тогда была повсюду, пролитая, словно вода из ведра. На песке передовой линии фронта, на самолетном крыле, в воде разбитых переправ, на соломе медсанбатов, на носилках санитарных поездов, на танковых гусеницах, на шинели солдата, ковыряющего ложкой кашу из котелка...
На нее не обращали внимания: бурая засохшая короста и свежие, обморочно пахнущие, лужицы быстро затирались будничной грязью.
«Наша кровь - не водица...» Это только стихотворный образ. Кровь лилась, как вода. Это не образ и не выдумка. Я это видела.
Медицинский термин «sanguis» имеет два толкования. Одно из них - кровь. Другое - резня и убийство. Совпадение с тем, что я видела на войне полное.
В дни наступлений раненых к нам в госпиталь привозили столько, что приходилось без сожаления выкидывать всю мебель и застилать полы соломой, чтобы только уложить бедолаг. Ступить было некуда...

Око за око
Над Васильковом мы видели страшный воздушный бой. Наши летчики сбили несколько немецких бомбардировщиков. Они грохнулись недалеко от нас. Ходили смотреть на обломки самолетов. Пилоты, все до одного были с крестиками. Так и лежали он, паразиты, - верующие...
Несколькими днями раньше в тыловом районе фронтовая агитбригада давала концерт. Глоток радости в кровавых буднях... Этот праздник посетили и немецкие бомбардировщики.
Я танцевала с офицером, когда внезапно начался налет. Успела отбежать до ближайшей воронки и укрыться. Повезло - уцелела. А командира, с которым я танцевала, убило на месте. Я так и не узнала, как его зовут... Таким был мой вальс над пропастью.

ВИКТОР БАШМАКОВ
от брони до брони

На фронт не прибыл...
От брони тракториста я отказался в июле 1942 года: берите на фронт готового танкиста! Так из села Реполово Ханты-Мансийского района я, сугубо мирный сельский человек, пошел воевать: от колхозной брОни до танковой брони...
И вот, по-фронтовому обмундированный, я поехал на запад. В эшелоне вспыхнула дизентерия. Немудреное дело: шли так ходко, что водой успевали запастись только первые вагоны. Наш дежурный, скорее всего, черпанул где-то худой воды из придорожной канавы. И тут меня приложило.
В эшелоне я заболел. Состояние было таким, что в нижегородской Шарье отправили в госпиталь. Там плохонького положили коридоре у стеночки. И я умер...

Клиническая смерть
В то утро я чувствовал себя немного лучше, а в одиннадцать часов вечера меня словно дернуло и всего вытянуло в струну. Свои ноги я чувствовал, словно на них до колен натянули холодные чулки. Ног совсем не чую! Склонил голову набок, чтобы посмотреть, чего это у меня там происходит. Тут стали отниматься и заледеневшие руки. И только тут дошло до меня, что я - умираю в полном сознании! Кричать я уже не мог, до тревожного колокольчика не дотянуться.
У меня было чувство, что я повис в воздухе. Последнее что услышал в этом мире - крик медсестры...
Меня отходили-откачали наутро я снова чувствовал себя вполне прилично... Через полмесяца я был здоров.

99 процентов войны
Ошибается от, кто думает, что война - это атаки и стрельба. На девяносто девять процентов война состоит из усталости. Огромной, тупой, беспросветной усталости, доводящей до полного равнодушия и автоматизма.
В феврале 1944 года по слабым и разбитым участкам на передовой мотались мы так, что сон был желаннее еды. При копке траншеи если воткнул лопату и забыл выкинуть землю, то считай, что стоя так и заснул.

Боевой народ
Сибиряк... Это звучало в годы войны как пропуск. Нас знали как упорных, смелых, стойких солдат.
Это генофонд боевой России! Мы гордились этим на фронте, но и понимали, что любая воинская слава стоит немалой крови. Сибирь оказалась готова к этим жертвам.
В воспоминаниях немецких солдат мы зачастую предстаем этакими бессмысленными ордами, зависящими от политруков. Я не стану разубеждать их, лукаво заблуждающихся. Незачем. Оправдываться нелепо: нас давно рассудила Победа.

Заводской угар
Фронтовая судьба определила меня в 33-й учебный танковый полк. Здесь, в Челябинске, готовили экипажи для артиллерийских самоходных установок ИСУ-152 и для тяжелых танков серии ИС.
Одетые в крепкие молескиновые комбинезоны мы были готовы к броне и к огневому бою. У меня в предвкушении фронта никогда и мысли не было, что меня там могут запросто взять и убить....
Через полгода учебы я, командир орудия в звании старшины, вместе со своим экипажем получил боевую машину прямо на заводе.
В цеху было настолько тяжело, что больше часа мы выдержать там не смогли. Загазованность от двигателей самоходок и от сварки, была такой сильной, что от угара и запаха нас рвало. Целые десятки моторов ревели в цеху, пушечно стреляя синим дымом выхлопа. Грохот брони резал его, как нож бумагу...
Заводчане смотрели на наши страдания с пониманием. Выглядели эти танкомастеры так, что из-за грязи и непроходящей усталости было невозможно определить возраст людей.
Нам дали артсамоходки - совершенно русское изобретение: пушка, поставленная на ход и охваченная броней. Настоящий танк взлома обороны... В конце декабря, устранив мелкие неполадки в матчасти, мы двинулись на фронт.

Русь, не трусь!
В экипаже у нас было пять человек: командир, механик-водитель, командир орудия, заряжающий и замковый. С опытом был только наш мехвод. Остальные - молодежь. Все, что нам сказали бывалые мужики перед первым боем: Русь, не трусь!
Наш экипаж притерся в первом же огневом деле при форсировании Одера, поддерживая переправу десанта на плацдарм. От пороховых газов в самоходке было угарно - заглушка не справлялась с вентиляцией, а открыть задний люк не решились. Был памятен случай, как в ИСУ через него залетел осколок и отбил заряжающему кисть... Артподготовка в течение часа была настолько мощной, что нашу 60-тонную машину вздрагивала от колебаний почвы.
На Зееловских высотах нас предупредили о вкопанных «тиграх». Двести двадцать миллиметров лобовой брони против прочей противотанковой артиллерии были вполне надежной защитой. Горохом нас было не взять! Главным было не подставлять борт самоходки и опасаться попадания в ходовую часть. Сбитая на ходу гусеница вела к тому, что машину немедленно разворачивало и она становилась легкой добычей.. Примерно так мы и попались...

Самоходова могила
Когда мы меняли позицию, в левый бок нашего ИСУ-152 ударила болванка. Осколки брони шибанули в танк, изрешетив все на своем пути. Механик-водитель погиб на месте. Заряжающего за мной покорябало. Командира легко ранило - его прикрыло орудие. Замкового только оглушило. Меня же с левой стороны всего изуродовало. Нам повезло, что на третий день боев горючего в основном баке почти не было и мы не вспыхнули... Ребята выкарабкались и ушли, посчитав меня мертвым. Так я умер во второй раз.
Через час после боя помпотех полка и санитар искали потеряшку - штабную машину. Увидев нашу битую самоходку, пошли немного ее подраскулачить на ремонтные нужды полка. Санитар посмотрел, как положено, что с экипажем - не осталось ли живых часом?
И тут ему на руки вдруг капнула теплая кровь кровь моя... Приложили зеркало - испарина: «А ну, взяли!»
Тем временем командир с замковым, сдав в санбат заряжающего, шли закапывать нас с мехводом Губиным. И тут - меня несут навстречу: пульса нет, сердце едва толкается... В санбате подвели предварительный итог: кисти руки нет, переломало всю руку и держалась она только на сухожилии, левую часть головы и спину слева изрыло осколками. Спасла меня хорошая свертываемость крови -не истек...
В полевом госпитале полежал на соломе неделю, чтобы стало понятно куда меня - домой или на тот свет, а потом отправили в Ульяновск в эвакогоспиталь. Там, в забытье между жизнью и смертью, я и встретил Победу. Прибило меня так тяжело, что мне было все равно, что со мной делают врачи...
Когда очнулся, попросил положить мне удобнее левую руку. Посмотрел, а там пук ваты. В двадцать лет я остался без руки...

...

ФАИНА ЯНДОВСКАЯ
несмерть



Выстрелы в лесу
Гибель на войне подстерегает человека повсеместно. И в траншее, и в эшелоне, идущем на фронт, и на проселке среди леса, где неизвестная беда, мимоходом, безответно оставляет свои отметины...
Вдвоем с девчонкой-связисткой из нашего отделения мы тянули телефонную линию на точку. Задание обыкновенное: размотать за собой кабель с катушки, поставить телефон и дать связь.
Едва мы достигли половины пути, как в лесу раздались выстрелы. Моя напарница упала и я - тоже. Мы лежали, не шевелясь минут пятнадцать. Ветерок шевелил траву, жужжали мухи...
Много чего я передумала в эти четверть часа, прощаясь с жизнью, потому что знала - сейчас нас придут добивать. Но вокруг все было так же безмятежно тихо, словно мир только что не поворачивался к нам своей темной стороной.
Решившись, окликнула подругу. Посмотрела, а она - мертвая. Как шла так и упала неживой... Подтянула я к себе телефон, вызвала подмогу. Наши приехали, прочесали лес: никого. А человека нет...

Чердачные сквозняки
Под Винницей мы остановились на ночлег в одной деревне. как обычно, хотели забраться с оружием спать на сеновал, расположенный на крыше дома. Но местные ребята нам сказали, проходя мимо и не глядя в нашу сторону: «Не лазайте туда. Ночуйте в хате». И быстро ушли
Мы переглянулись, но послушались. Спали в доме. Ночью чердак продырявили из пулемета, переворошив все сено так, что клоки его валялись на улице...
В августе 1945 года мы демобилизовались в первой послевоенной волне армейских увольнений и с радостью поехали домой. На одной из станций нас надолго застопорили, а потом вперед пропихнули товарный состав. Когда мы тронулись следом, на семафоре уже горел красный сигнал. Товарняк валялся подорванным под откосом... Повезло: несмерть. В который раз за мою войну с августа 42-го...

...

...

ВАСИЛИЙ ДУБОВ
в крысиных норах



Из моей оренбургской Покровки на фронт я шел с сентября 1944 года, пока не попал в 281 стрелковый полк, направленный весной 1945 года в Западную Украину. Семь месяцев в Залещицком и Тлущинском районах мы проводили спецоперации по борьбе с бандитами и отребьем, оставшимся в тылу после освобождения территории нашими войсками. Места для лесной войны нам выпали глухие и дремучие, а условия были поставлены жесткие: стрелять на поражение запрещено - брать только живьем.
Вечером нас выстраивали и под оркестр мы уходили на операцию, хотя я думаю музыка в таком деле - вещь совершенно излишняя. Мы были причислены ко внутренним войскам и специфика требовала от нас скрытности и гибкости.
К рассвету мы обычно оцепляли село и шли по хатам с проверкой документов, проверяя заодно потолки, чердаки, погреба и ямы. Бандиты, живя в селах, устраивали домашние схроны. Глаз у нас был наметан и эту шантрапу мы находили.
Однажды, спросив у хозяина хаты разрешения напиться из колодца, вдруг получили с чердака пулеметную очередь. Обогнули дом и противотанковой гранатой снесли крышу вместе с негодяем...
За селом в песчаном карьере мы высмотрели нору. Заглянули в сверху - двенадцать мужиков едят галушки из таза. Ефрейтор Золотарев бросил вниз гранату, но та не взорвалась. Бандиты юркнули в пещеру. Мы закатили горящую бочку серы. Бесполезно: лаз уходил вглубь. Золотарев, взяв две лимонки, автомат и револьвер, спустился по веревке вниз. Бухнула граната, треснула очередь...
Через три часа мы полезли в этот крысятник искать ефрейтора. Нашли в отхожем месте всего изрешеченного из автомата, с двадцатью ножевыми... Легли мы в засаду и дождались, пока эти все вылезут наружу. Тут у кого-то нервы скисли - стрельбой всю песню испортил...
Были это звери в человеческом обличье.
Своих земляков за кусок хлеба, данный нашему солдату, давили веревками, распиливали на куски, рубили топорами, сжигали живьем. Что бы сегодня ни говорили об этой уголовной мрази, ни в одной стране мира коллаборационистов не делают национальными героями. Всю войну они проплясали, как вошь на гребешке...