Стальное поколение.

...

ТАМАРА ПОЛКОВНИКОВА
не потерять себя



Глазами поколения
Военное дело я любила с детства. Войсковая романтика окутывала наше поколение со всех сторон бодрыми маршами и славой побед в малых войнах на любой границе. Оружие не представляло для меня секрета. В то время обладать военными знаниями и уметь ими пользоваться не было прерогативой мужского пола.
Мы все в равной степени чувствовали себя потенциальными защитниками Родины. Мы не отделяли ее образ от государственной машины, полагая, что своей военной и индустриальной мощью она гарантирована от потрясений. Поэтому начало войны восприняли с гневом людей, подвергшихся наглому разбою среди бела дня.

Новая шинель
В 1943 году эшелон повез меня из Алма-Аты на станцию Вревская, где вместо боевой специальности меня стали учить искусству армейского повара. Готовить я не любила и в мирной жизни, а тут... Впрочем, солдатская пища несложна и универсальна - щи да каша.
По счастью судьба весной 1943 года определила меня телефонисткой первого дивизиона в 59-й артиллерийский полк 30-й стрелковой дивизии. Повара тут были ни к чему, а большие потери требовали пополнения части людьми.
Во фронтовой полосе нет безопасных мест. Накрыть может отовсюду и в любой момент. Страшно мне тогда не было, не понимала... Страх настигает меня сейчас, когда осознаешь, где ты был на самом деле.
Как-то на «додже» с орудием на прицепе поехали к переправе и только мы мост миновали, как началась очередная бомбежка.
Машина тут, как назло, застряла. Мотор ревет. Бомбардировщики заходят с виража. Бомбы запели свиными голосами...
Разрывы всковырнули реку, взбили берега, подымая столбы дыма и ударяя тугими подушками ударной волны. Я стою и смотрю на все это спокойными глазами новичка. Солдат кричит: «Ложись!» Я ему отвечаю: «Не буду! У меня шинель совсем новая - испачкаю!» Вокруг столпотворение, огонь и гром. А я одно думаю: как бы тут не потеряться...

АЛЕКСАНДР ПУРТОВ
числился убитым

Орава
Из Ларьяка ушел я на войну - в Ларьяк с нее и вернулся. Не остался там, по счастью и по дороге не задержался. Хотя все могло случиться еще по дороге на фронт.
В первую бомбежку наш эшелон попал, не доехав до Пскова. Машинист оказался опытным - самолетам не дался, то ускоряя состав, то вдруг так встав на тормоза, что мы кучей слетели с нар в нашей теплушке, побившись до синяков. Отделались легким испугом... Но в Эстонии у станции Орава наш паровоз и несолько вагонов с пополнением диверсанты пустили под откос, а наш телятник устоял на колесах, навалившись на будку стрелочника. Людей там подавило много, нас даже из вагона не выпустили. И потом без приключений добрались до своей 28-й стрелковой дивизии.
На эстонские пепелища по дороге мы смотрели расширенными глазами. Фронтовики, зная, на что нажать, наставляли: «Смотрите, реябта, и запоминайте!»! Деревни, сплошь заросшие травой. Танки и машины - разбитые, сожженные, ржавые в зеленых лесках. Разорение и пустыня...
Передний край нас ждал в польском Ченстохове. Но в бой нас отправить поостереглись, чтоб не выбросить пополнение коту под хвост. Берегли уже людей...

Мы - не они. Мы - освободители!
Воевать мы тогда уже научились. Наука сражаться была четкой и универсальной. Без разведки никуда подразделения не ходили, чтоб не нарваться на ненужные потери. Дисциплину держали строго. как-то убежали у нас два украинца. Их поймали. Нас построили. Дезертиры выкопали себе могилу. Прочли смертный приговор. Кликнули добровольцев привести в исполнение. Желающих не нашлось. Срубили их из автоматов и спихнули в яму. Мы хоть и зеленые были, но злились на этих дураков. Они же свои семьи подвели. Как так можно? И в сорок пятом году нашего брата держали в стальном кулаке...
Все было в армейском организме сложено рационально и здраво. Кровь четырех лет войны научила нас ремеслу и искусству войны.
Когда вошли на территорию Германии, к нам приехал командир полка и начал свое внушение с риторического вопроса: «Видели, что немец творил на нашей земле? Запомните, но не творите такого. Мы - не они! Мы - освободители!»
Думаю, это было лишним по отношению к нам, молодым солдатам, В нас не было пустой злобы и варварского озорства - не безобразничали.

Славяне шутят
Меня определили в разведвзвод. Дозором перед основными силами мы ходили даже во втором эшелоне. Цену беспечности все хорошо знали и на старые грабли не наступали.
Боевым охранением обычно шли перед порядками батальона на расстоянии взгляда. В одном из хуторов мы увидели, что из-за угла торчит ствол винтовки. Быстро рассыпались в обходном маневре и обошли с тыла...
Мертвый немец лежал с прикладом у щеки. То славяне, прошедшие впереди нас, пошутили: привет, пехоте! Какая война, такие и шутки...
Тяжелый и смешной случай произошел на моих глазах. Человеку снарядным осколком вырвало желудок и влепило его в лицо другому. Его, оглушенного, отвезли в санбат: отмыли -ни царапинки.
Народ в разведке был легкий и понятливый. Часто подтрунивали друг над другом. К старикам относились с уважением, но иногда и резвились: кровь играла! Как-то одному пожилому солдату пулей навылет пробило ягодицы. Мы подзуживаем его: «Ты от немца бежал!» Он видит, что шутим, оправдывается: «Ну надо же кому-то бегать?»
Командир взвода был большой юморист, развлекал нас анекдотами и частушками, но все на дело сворачивал. Разумный был человек.

Вдоль по улице метет...
В Гляйвице пулемет бил вдоль улицы. На ночь глядя нас послали разобраться с ним. Городок горит - огонь и дым с провалами тьмы, пляска неверных теней. Крутились-крутились, никак не можем добраться до этого черта. Подошла самоходка и оставила от дома одни развалины. Вопрос закрыт...
Уличные бои - тяжелое дело. Не знаешь, с какой стороны припечет... Отправили нас пройти по жилому кварталу и отрезать с тыла отход немцев. Пока шли, нас помаленьку выбили. Один накрылся, другого ранили, третий потерялся на перебежке... Я всегда боялся попасть в плен. Идешь ночью и и думаешь об одном - только бы не отстать...
Ребята с ходу перескочили улицу, а я отвлекся на шум в стороне - стреляли. Смотрю, мои начинают двигаться дальше и я, получается, остаюсь один. Сломя голову побежал. А меня уже ждали - так многих отставших от групп ловили. Выстрела я не слышал - разбили тазовые кости... Упал сразу, как погас: удар - и все.
Ребята хватились меня - нету! Сильно не удивились: тогда из нашего разведвзвода мало кто назад вернулся. И на меня домой в Ларьяк отправили похоронку.

Воскрешение из мертвых
Только из госпиталя я смог написать домой письмо. Там догадались сравнить даты на фронтовом треугольнике и на извещении о смерти. Так что похоронили было меня и на фронте, и дома.
Рана моя гнила до 1990 года. Открывалась и никак не зарастала. Лишь когда возраст стал брать свое, стал я двигаться меньше. Тогда и рана успокоилась, затянулась...
Когда в Нижневартовске устанавливали памятник с фамилиями павших солдат, я с удивлением увидел там и свою фамилию с инициалами. Позвонил: «Я не совсем здоров, конечно, но - живой!» Потом вычеркнули меня и из Книги памяти, где я значился убитым. Свели концы с концами и на мемориале - теперь я числюсь в живых.

...

МАРИЯ ПОГУДИНА
черные окна Москвы



Опора - в себе
Поезд нес меня в неизвестность. В восемнадцать лет она становится пробным камнем для характера. Я знала, что еду на войну, но будущее от этого яснее не становилось... Одна девушка из нашего вагона попросту сбежала в пути. Поступок этот лишь отчетливо показал, как не надо себя вести. Я успокоилась: помни себя делай, что должна, и будь что будет.

Столица в камуфляже
Мы приехали в Москву, затянутую в военную форму. Это не образ. Бывая по службе в разных местах нашей столицы, я видела, как она была преображена маскировкой.
Мавзолей на Красной площади закрыли муляжем дома. Стены Кремля поменяли свой цвет, на них появились черные полосы нарисованных улиц.
Маковки башен и сверкающие купола храмов затянули брезентовыми чехлами. Булыжник площади был расписан крышами и стенами жилых кварталов. Повсюду можно было видеть фанерные и полотняные макеты строений в величину. На стадионе «Динамо» трибуны разрисовали камуфляжем, а на игровом поле посадили деревья. Мосты выкрасили в черный цвет. Надстройки изменили очертания набережных и речных причалов.
Военные патрули высматривали тех, кто мог помогать вражеским авианалетам демаскировкой и сигнализацией. Окна должны были быть плотно зашторенными, без единого лучика света наружу.
Налетчики были сбиты с толку, а зенитки трепали их нервы. Наши девчонки знали свое дело - давали жару в небо.

Последний самолет
Налеты на Москву становились все реже. В конце концов, в столичное небо прорвался всего один самолет. Его обстреляли зенитчики, потом истребители загоняли его и убили.
О враждебности неба еще долго напоминали черные окна Москвы в крестиках белых полос газетной бумаги...

...

РОСТИСЛАВ СМЕХНОВ
возраст подвига

До кровавых мозолей
Хуже беженской доли на войне нет. Беззащитный человек, вырванный без корней с родной земли... Из моего родного Армавира я с мамой летом 1942 года шел во Орджоникидзе до дырявых чувяков и до кровавых мозолей на ногах.
Брошенными на произвол судьбы мы себя не чувствовали. Нам выдавали продуктовые карточки, при возможности эвакуировали на транспорте. Это была система, работавшая в суровых обстоятельствах. А панику я видел только при бомбежке нашего эшелона в двадцати километрах от Беслана...

Стреляли в воздух
В феврале 1943 года Краснодар был освобожден и мы поехали туда к отцу, комиссованному из армии. Я стал учиться в школе. Однажды на урок пришли представители Молотовского райкома комсомола: «Немцы бежали с Кавказа во все размеры сапог. Фронт ушел уже далеко. Милиции мало. На улицах неспокойно. Нам нужна ваша помощь, ребята, в поддержании порядка». Конечно, мы были рады поучаствовать во взрослом деле. В пятнадцать лет очень хочется совершить что-то настоящее. Это возраст подвига.
В помощь истребительным отрядам НКВД создавались комсомольско-молодежные группы. Пошел туда и я: считай, на фронт вязли! Мать, узнав, дала мне такого дрозда и пообещала в щепу раскатать райком комсомола... Я настоял, сказав правильные слова. И мама смирилась.
С автоматами ППШ в руках мы следили за соблюдением комендантского часа и вылавливали мутный люд. Особенно трудно приходилось в станице Пашковской, кишевшей уголовным элементом. Например, заходим в хату с проверкой. «Бабушка, дай закурить?» - «Не курим, сыночки» - «А что ж дымом пахнет?» Проверили - ничего. А пацаны, смотрим, кучей жмутся. Подвинули их - вытащили мужика и повели. «Папа, папа!» На улице он вдруг ударил меня в лицо и побежал. Дал очередь в воздух. Мужик упал. Скрутили и повели...
На заводах тогда тащили все почти открыто. Ворье, хоть и было вооружено, но нас побаивалось. Увидишь их еще издалека - разбегаются. Для особо наглых хватало стрельбы в воздух. Человека с автоматом приходилось уважать, даже если ему всего пятнадцать...

ПОЛИНА ВАХРУШЕВА
сосуд страданий

Стеклянные ножи
Бомба - это страшная сила. Она бьет так, что даже обыкновенное оконное стекло вдали от разрыва может насмерть зарезать человека... Несколько раз за войну я попадала под авианалет, но привыкнуть к его беспощадности и избыть собственное чувство обреченности так и не смогла.
Бомба сильней человека. Он перед ней - никто. Ее не обмануть. Она как судьба - не ищет, а просто находит.

Ничего личного
Едва фронт начинал двигаться, поток раненых возрастал настолько, что мы, госпитальный персонал, сутками крутились, как заведенные. Таскали солдат на носилках - руки, казалось, обрывались от тяжести. Делали все, что требовалось и за санитаров, и за медсестер: надо, значит, надо.
Нам было по семнадцать лет, но взрослы мы были не годами. Люди, так хотевшие жить, умирали на моих руках - в счастливом беспамятстве, в полном сознании конца несбывшейся молодой жизни. Мертвых я не боюсь и сейчас, привыкла...
Присесть некогда, не то что вздремнуть. Ели на ходу, не разбирая, что загребаем ложкой в миске. Про себя мы забывали - ничего личного. Мы были для раненых, наверное, на одно лицо - доброе и сострадательное. Профессиональная помощь и человеческое участие без скидок на усталость - все, что требовалось от нас в эти напряженные сутки.
Раненые - это большие дети. Из-за увечий они, зачастую, не могут ни поесть, ни оправиться, а война нагоняет их в госпитале пустыми опасениями. Я усмиряла их истерики, писала за них письма домой, ободряла и порой развлекала. Раненые выздоравливали и уходили навсегда. Больше мы их не встречали. Передовая редко возвращала людей даже ранеными.
Мы пронесли свою военную службу в госпитале, словно хрупкий сосуд, наполненный страданиями и горем. И не расплескали ни капли...

...

АМПЛЕЙ ЛЯХОВ
вторая ошибка сапера



Артисты лопаты
Кто мы были - темнота деревенская из тайги выползли, людей не видели! До самого призыва тесал я на гражданке ружейную болванку. А 5 мая 1943 года вместе с братом на пароходе с призывной командой поплыли в Омск. Здесь нас посадили в военные лагеря в 15 километрах от города учить солдатскому делу. На самом же деле ничему нас толком не учили - знали мы там только лопату. Рыли противотанковый ров и закапывали окопы, оставшиеся от прежних новобранцев.. Из пустого в порожнее... В августе нас отправили воевать.

Один на минном поле
В Старой Торопе нас научили минному делу. На фронте это умение было в большом почете у пехоты.. Для них мы были отчаянными специалистами переднего края.
Как-то один пулеметчик мне сказал: «Как ты там, парень, ползаешь? Ведь кокнут и уволокут! Мы-то хоть раз в неделю сходим в атаку да и то скопом, а ты нам один пластаешься чуть не каждый день...» А я иду на минное задание - и волосы дыбом.
Ползали со щупом у немцев под самым носом, снимая их минные постановки. Ракеты - через каждые пять минут и едва ли не на спину падают догорать. Но маскхалат не выдал ни разу и сам не сплоховал - обошлось...
Мины пощады не знают, ума у них нет - примитивный и коварный механизм убийства. Сколько ребят зашибло и покалечило в этих вылазках на постановку минных полей и на разминирование проходов на нейтральной полосе. Глаза выбивало, руки отрывало...

Не забыть мне...
В войну я ни разу не спал в доме - все по каким-то военным ямам. Везде на фронте нас подхваливали, дескать, какие молодцы - два сибиряка - братья Ляховы! А сколько этой нашей сибири полегло в первые два года? Что там хвала...
Перед первым боем у озера я увидел наших убитых солдат, сложенных в мерзлые штабеля. Меня аж ожгло. Мы же идем туда, откуда их приволокли!
Когда ползал по минам не нейтралке, возвращался насквозь пропитанный трупным запахом. По три дня не мог есть... Там уже даже не разберешься, русского ты нашарил или немца. Распавшаяся плоть... Солдата на той войне не ценили - жизнь его была ничто. Не хочу и говорить об этом. Добром надо вспоминать мертвых, а не так...

Безумие переправы
В наступлении у Полоцка мы форсировали Западную Двину. В нашем саперном батальон было 30 автомобилей с понтонами. Ночью подвезли их к переправе. Скучились опасно, а назад - ни шагу - нам пригрозили. Чуть засветало. Немецкие самолеты навесили «фонарей». Нас остановили: продолжать бессмысленно. оставались на месте под начавшимся обстрелом. Тяжелая мина ударила в понтон с саперами. Покосило сразу целое отделение - двенадцать человек убило на месте. Убрали ребят. Оттащили остатки понтона... Бой - это кавардак, безумие любого, когда страхом сжатые люди делают то, что должны.
Ссунули в воду второй понтон. Пехота топочется на яру, вниз не идет - нерусские ребята боятся и обстрела, и воды. Ошалели. Командир их толкает с крутизны: давай, пошел, быстрей! Заскочили мы в греби понтона. А на руле - никого: наш саперный командир нос оттолкнул, а сам - в кусты. Во ты как!
Я тогда выжил и с командиром поссорился. Невзлюбил он меня. Оттого он чаще других посылал на задания, что б убило там поскорей. А тут еще, как назло вваливаюсь в блиндаж к нему с докладом, замерзший и мокрый, а он на себе новый орден примеряет. Нам все медальки покидывал, чтоб не шумели... Убился он глупо, по пьянке: «Эй, раздайся, грязь!» Все, что и сказал напоследок...
Тогда же понесло нас в понтоне по Двине. Пулеметы лупят так, что вода кипит. Смотреть невозможно, как эта струя подходит и вдруг обрывается в считанных метрах, едва не дотронувшись до тебя.

Пехота орет одним безумным голосом. Мертвые валятся на плечи живых: одним бежать невозможно, другим падать некуда. И несет нас вдоль берега наудачу...
Я на реке вырос - кинулся к рулю. Пехотный командир в меня пистолетом тычет: куда?! Я мигом оседлал корму и взялся за руль. Выправились, пошли к берегу... До сих пор не забуду, как кричала безумная пехота в том понтоне.

Пола шинели
Форсировав Венту, высадились мы в стрелковые ячейки. Кричат: «Воздух!» Мы пали втроем на дно окопа. У самолета звук сильный - гнет! Бомбы ошиблись - мимо. Заходит снова и кидает. Один из нас, Рягузов, вскочил на бруствер - тесно и обидно ему показалось, что ли: «Чего вы боитесь!» Тут 500-килограммовая как двинет!
Выползли наверх - от Рягузова только полу шинели и нашли. Разорвало в клоки, смахнуло в пыль...
Самолет - тот еще злодей. Как-то сидел на понтонном мосту, разувшись, ноги мочил в воде. Лениво посмотрел на четверку самолетов - э-э, тыл пошли ковырять. А они прошли сторонкой и - на нас. Бросили кассетные - вижу, что воздухе корыто раскрылось и мелочь бомбовая посыпалась. А это, скажу тебе, такая гадость - все издырявит!
Я повертел глазами - бежать некуда. Сунулся в воду, занырнул поглубже. Слышу - бухает глухо. вынырнул: на берегу все четыре понтона изрезало осколками, хоть брось...

Без ума и жалости
В атаку через противотанковое поле 2 февраля 1945 года должны были пойти «тридцатьчетверки». Нам, сдернутым с какого-то задания, сказали: «Будете снимать мины». Мы возразили, что сейчас у нас ни миноискателей, ни щупов.
Нас одернули: «Вы что, танки? Идите и ставьте вешки. Мины там только против танков - не сработают от вашего веса. Выполнять! Ногами шарьте там, ногами...» Мы уже примерно по такому приказу искали мины танками. Гнали на Т-34, пока в ров не свалились: водитель - рожа в кровь и мы брони послетали с брони. Кто же мины танком ищет?.. Правду говорили, что нет у нас никакой хитрости, кроме собственной глупости!
Пошел я, пластая валенками снег. Удар! И я полетел разбитым, попав на противопехотную мину... Не очень умные у нас были командиры. Ну ты представляешь, послать искать мины ногами!
Ребята в два индпакета перевязали меня, посадили на палку и с трудом потащили - во мне 80 кило да сырая насквозь шинель... Когда опустили на плащ-палатку в ячейке, тут меня из памяти и выбило. Через пол-суток очнулся в луже крови: бинты протекли, рану надо было затягивать жгутом.
Нашел меня брат. Мы простились.
В госпитале хирург мне все объяснил: или сейчас отрежем пониже, или потом - повыше, или вообще - могила. Что делать, когда все решено за тебя?
Разрезали на мне брюки и так затянули на ноге жгут, аж мозги трещат! Отрезали ногу... Правильно говорят, что сапер на войне ошибается дважды - когда подрывается и когда выбирает эту военную специальность. Да еще послали без ума. Вот я и нашел на всю жизнь... Война теперь всегда со мной. Кто спросит - постучу по протезу: вот она...

...

...

ЕКАТЕРИНА НЕКРАСОВА
зеркальце памяти

Урожайный год
Двадцать первого июня в седьмом классе моей школы в Заводоуковске был выпускной. Через сутки на нас с подругой уже кричал военком Исупов: «Соплячки! Марш домой!» Эти сутки безвозвратно перевернули нашу судьбу одним только слово «война»...
Росту во мне было 152 сантиметра, размер обуви я носила детский, 32-й...
Райком комсомола не оставил нашу инициативу без дела, отправив на курсы весовщиков в МТС. Селу без мужиков, ушедших на фронт, нужно было помогать. Урожай в тот 41-й год выдался богатейшим. Старые люди говорили, такое случается только к войне...
Направили нас на курсы радиотелеграфистов. Кроме азбуки Морзе и работы на ключе, ползали с винтовками, кидали бутылки вместо гранат.
Пластаешься по грязи и норовишь лужу бочком обползти, а комвзвода сверху нависает: «На войне вы по навозу будете рады ползать, чтоб под пули не попасть!»
Туфли мои от сырости развалились. Дали мне такие армейские ботинки, что в них я вместе с туфлями и влезла. Но не унывала, закалялась и чувствовала себя в этой военной среде все уверенней. Грубые шутки нестроевиков, сопровождавшие наш девичий поход в баню, пропускала мимо ушей. Запевалой в строю была - звонче нет. Так старалась, что однажды резинка на трусах лопнула. Все мы были искренни в своем желании попасть на фронт и помочь Родине в час невиданных испытаний.

В эшелоне
Выдали нам теплое обмундирование. Посадили по товарным вагонам и отправили на фронт. Дежурный в дороге вовсю кочегарил буржуйку. А шинель к вагонной стенке примерзает! Что бы справить нужду кому-то одному, девчонки спинами вставали в кружок. Потом на одной станции я сперла с цистерны воронку и ее, пробив пол, приспособили под туалет. В Ярославле нас впервые бомбили и вели мы себя, как дети, бросаясь в кучу под стеклянным оскалом самолетного винта...

Фронт
Под Бежецком нас разобрали по войсковым частям. все рослые и красивые девахи попали в штаб фронта. А нас, маломерок, - в пехоту.
В свою часть ехали на грузовике со снарядами. По дороге нас нашел бомбардировщик. Шофер с руганью погнал всех прочь от машины. Самолет с завыванием скользнул - полуторка взорвалась на куски. В свою 5-ую стрелковую дивизию мы явились пешком.
Войну мы увидели и лиха хватили, когда наши освободили Калинин в декабре 1941 года. Несчастные тверские деревни! Люди возвращались на заснеженные пепелища с черными печными трубами, которые стояли немыми часовыми среди сельского разорения. Первым делом всегда раскапывали погреба с картошкой и припасами. Вдоль дороги непрерывной вереницей стояли развалины танков, сгоревшие автомобили, ржавые куски какой-то техники. Мертвецы из снега тянули руки к живым...
Бои шли с переменным успехом. Сутками приходилось не выпускать из рук ключ батальонной радиостанции РБ, прозванную «вас вижу, но не слышу». На ключе я работала хорошо. Там важно было передавать в темпе, не торопиться, чтобы не сбить руку...

Радистка Колька
Фронтовой быт прост. Косметику нам заменяла копоть от светильников, сделанных из обрезка снарядной гильзы с куском шинельного сукна вместо фитиля и соленым бензином. Эта сажа садилась на ресницы лучше всякой туши. А в носу вечно было черно, как в дымоходной трубе...
Ходила я в мужском обмундировании и меня часто окликали: «Эй, пацан, тебя как зовут?» - «Колька», - отвечаю.
Один солдат, заметив у меня в руках зеркальце - маленькая девичья радость - отобрал его: «Ты не броешься - тебе ни к чему!» После войны я на встрече ветеранов ему это припомнила: «Что, захамил зеркальце?» Он и рот разинул. Тоже мужику повезло - выжил... В нашей дивизии таких оказалось немного.

О низменном и возвышенном
Сегодня слышу голосочки, мол, они на фронте с генералами спали! Эх, сколько стало вранья гадкого и лжи прилипчивой! Гулящая не родит, так в народе говорят. А то, что видела я...
Моя подруга Саша доверилась своему Саше, зачала от него сына. А парень умер в госпитале. Подруга «по приказу 009» поехала и родила дома парнишку. Сохранила память о любимом человеке, выдержала все недалекие насмешки. Кто такую вдову защитит от огульной «славы»: «Ишь, навоевала...»?
Ротный старшина мне все руки царапал - просил. А я в армию пошла, год себе приписав, в женских делах - ноль. И чего думаю, он скребется? Этого негодяя потом судили и расстреляли за изнасилование девчонки. Ее мать пришла с особистом и все вскрылось. Жене его написали, что погиб в бою...
Еще, помню, одного расстреляли за мародерство. Он дорезал штыком нашего раненного солдата, чтобы взять его часы. Когда у мерзавца нашли противогазную сумку, полную часов, колец, цепочек, а лесу - прикопки барахла - от сапог до швейных машинок, то участь сволочи была решена.
Выл он в амбаре запертый перед расстрелом, как собака. И подох, как собака...
Шла в оперотдел после дежурства. Услышала шум - и все, полетела... Оглушило во время бомбежки в лесу, моя карьера была закончена: глухой - не радист. Если при передаче точку не добил или перебил лишнего, то на том конце связи из-за этого могут погибнуть люди. А передачу я слышала плохо.
В конце марта 1943 года меня снова приложило - подо Ржевом побило мерзлой землей - снаряд. В госпитале я не могла смотреть при электрическом свете - резало глаза... Дали вторую группу инвалидности. Отправили в Трудармию восстанавливать Ленинград: разбирали завалы, убирали трупы из квартир. Город стоял пустым...
Всю войну я прошла в разведке. Передок был рядом - в полутора километрах. Не пряталась ни в тыл, ни за широкую спину. То, что выжила, - это не заслуга и не вина. Судьба...

ПАВЕЛ ЛИСИЦКИЙ
на полную железку



Грузовичок-фронтовичок
Первым автомобилем в моей жизни была газовская «полуторка». За руль сел в 17 лет. Пусть она стала одним из символов Великой Отечественной войны, но душу мне ГАЗ-АА помотал - и наездился я на нем, и намаялся.
На этом грузовике я работал с 1942 года в родном Троицке на Урале. На этой же машине, старой и много раз ремонтированной, пошел на войну. Когда прощался с полуторкой, слез не лил - вышел и дверкой хлопнул: прощай! За войну я сменил два таких грузовика...
Урал нас не забывал. Слал и танки, и посылки: окроют, а там кисет с махоркой и чекушка водки! Что еще солдату надо? Чувствует, что помнят его дома и ждут...
Крещение фронтом получил в июле 1943 года на Курской дуге в составе 10-го добровольческого Уральского танкового корпуса. Вместе со мной на войну со своими автомобилями уезжали еще восемнадцать шоферов-троичан, а вернулись только шестеро...
Под Курском у полей было два цвета - желтый и черной. В сгоревших хлебах стояли смрадные мертвые танки. В желтой ржи стонали и кричали раненые люди. Но останавливаться нам было нельзя - шли мимо, в танковый прорыв...

Крути «колхозницу»!
Слабым местом «полуторки» на войне была колесная резина и промежуточный вал на заднем мосту, вылетавший всегда не вовремя. Стартер работал у редких машин. Слабые аккумуляторы были скорее правилом, чем исключением. В широком ходу у шоферов была «колхозница» - короткая рукоятка ручного запуска, которую удлиняли, чтобы эффективно крутнуть вдвоем...

Иномарки Второго фронта
Иностранная техника, поступавшая в наши войска по ленд-лизу, выгодно отличалась от отечественной качеством заводской отделки и общей культурой автомобильного замысла. Это в большинстве своем были машины, сделанные для человека, работающего в экстремальных условиях. По всему было видно, что эту технику делали люди, с мышлением, отличным от нашего.
Они не были сложными, но они не были примитивными, как наши ГАЗ-АА, которые к концу войны упростились - дальше некуда... Простота вэтих машинах была увязана с надежностью, а не вступала с ней в конфликт. Из всех фронтовых иномарок мне не понравился только грузовик «шевроле» коммерческого выпуска. Это была все-таки гражданская машина, без военной хребтины. Двигатель у него работал так тихо, что это было заметно только по колебанию стрелки амперметра. Первая же зима в России оказалась для «шевроле» и последней.
Для войны машина была непригодна. В холода нужно было калить свечи, чтобы запустить мотор. В условиях фронта вещь неприемлемая. И зеленые «шевроле», полученные в подмосковной Кубинке, сдали назад почти сразу.

Трехосный дракон
Настоящим зверем фронтовых дорог был «студебеккер», грузовик, достойный быть легендой той войны. Себя он показал: парень что надо!
Под Владимиром, где мы получали автомобили, было целое поле машин - глазом не окинуть: стояли «студебеккеры» рядами во всю его ширь... Лучше этого грузовика, пожалуй, и не было. Крепчайшая рама, три моста, все колеса одеты-обуты в штатные цепи. Железный кузов с тентованной решеткой. Мощный мотор. Везде пройдет, лишь бы на мосты не сел. Грязи под колесами он не замечал. Вез много и все, что угодно, перегрузить его не удавалось никогда.
«Студебеккер» - настоящая машина-солдат: этакий простяга-американец с русским характером.
Вместе с грузовиками пришли коричневые шоферские комбинезоны. Инструмент на «студере» был капитальный - полный комплект. Наши ключи долбанешь - и пополам. А здесь сталь шла качественная. Сиденья в машине - мягкие, белые. И вообще грузовик выглядел каким-то холеным!
За войну из-за немецкой авиации я потерял два «студера». За колоннами немцы охотились упорно. Не отступятся, пока не сожгут. Обычно в кузове сидел человек, следивший за воздухом и в случае опасности подавал сигнал. Разбегались... С воздуха они стреляли по людям метко, нагло, набитой рукой. Машины горели быстро и чадно.
Нас прикрывали зенитки да и мы палили из автоматов, но все без толку. Они заходили против солнца и чесали вдоль по колонне. Пулемет чешет - только брызги летят: не отскочишь, не убежишь. мы уже были опытные: если бомба пошла от самолета над тобой - ерунда, мимо. А вот если капнул на подходе - молись... Эх, обидно было, когда вычесали нас против шерсти свои же штурмовики.

Вражье племя
На фронтовой дороге подобрал я грузовик «Форд-8» с восьмицилиндровым двигателем. Слева сзади был выдвижной ящичек с инструментом. где было все от торцевых ключей до клея с зачисткой для ремонта камер.
Когда взяли Каменец-Подольский, там я с удовольствием опробовал в деле самые разные немецкие автомобили. Помню, что дизельный грузовик «Бюссинг» и в гору давал 70, и под гору - 70 километров в час. Там автомат обороты держал. Завел эту конягу и он - клац-клац-клац - хоть всю ночь работает. Часики! Тяговитый, но не приемистый, дизелек же!
Кто только не попался мне в руки - «опели», «ауди», «рено», «мерседесы», «ганомаги», «маны»... Всеми европейцами порулил! Конечно, куда там нашим «эмкам» за «Опелем супер», что тут говорить. И сегодня российские легковушки не ровня иномаркам. Так что вопрос приоритетов остается открытым...
Я работал водителем до 73 лет. Но и сейчас каждое лето сажусь за руль и самостоятельно еду к сестре на Урал. Это в удовольствие, а вот война была для меня, фронтового шофера, тяжелой и опасной работой. Машина - не человек. Железку я не жалел. Забирал от нее все. И даже немного больше...

...

...

ЛИДИЯ ПЕРШИНА
осколки падают вниз



Как только Обь вскрылась, нас первым пароходом весной 1943 года отправили на военную службу. Была она, пожалуй, без подвигов, но вытерпеть пришлось много. Держали нас строго. Никуда не пускали. Кормили терпимо: когда голодно - наши парни шатаются от слабости, но зато в небе тихо, а если кормят нормально - жди налетов.
Всерьез немецкие самолеты стали беспокоить нас на станции Дарница у Киева. Прилетали они ночью и сбрасывали светящиеся авиабомбы. Вся земля была залита каким-то неживым, бледным светом, в котором все было видно, как днем. При этом самолеты оставались для нас вне видимости, скрытые чернотой ночного неба.
Местные жители в такие ночи в страхе уходили в лес и там сидели до рассвета, ожидая окончания налета.
Давящий гул и внезапные раскаты мощных взрывов с разливающимися морем пожаров. Хлопотанье пушек расчерчивает небо пунктирами, которые бессильно гаснут в вышине. Яркие клинки прожекторов качаются в небе, нашаривая бомбовозы... Первые бомбежки мне запомнились безотчетным страхом - нервы так и гуляли. Трясет всю, пока не стихнет.
Страхи эти были совсем не пустые. Однажды я стояла на посту и во время отражения авианалета в лопатку мне попал осколок зенитного снаряда, упавший огромной высоты.
В санчасти сказали, что мне повезло - в падении этот кусок металла разогнался так, что стал убойным, как осколок разорвавшегося снаряда. Две недели в тепле и покое - небольшое вознаграждение за все страхи...
Пушки поначалу у нас были худые - маломощные. Но потом поступили зенитные автоматы большего калибра и тут уже дело пошло гораздо лучше: педаль нажал - и попал. А немцы начинают нервничать и мазать, скидывая бомбы куда ни попадя.
Снарядов за войну мы из нашей пушки извели много, а сбили всего один самолет. Ничего, зато этих бешеных летать отвадили...

...

...

НИКОЛАЙ ПАХОМОВ
память моя угасает...

Капля и камень
Поздно вы пришли - память моя угасает. Она теперь словно огромный тяжелый валун, изрезанный шрамами. Я читаю на нем лишь отдельные знаки...
Пули тупые - у них, пули острые - у нас. Свистят они одинаково. И мертвые выглядят одинаково, когда над нейтральной полосой простоит жаркое лето. День похож на день в обороне и даже солдатская смерть не вносит в них никакого разнообразия.
Пусть сегодня погибнет один, а завтра - тысячи. Это ровным счетом ничего не меняет.
Война - огромный механизм, запущенный на годы. Капля твоего мужества - всего лишь капля, упавшая на камень.
Вы смотрите старую фронтовую кинохронику, где жизнерадостные ребята с танками и пушками целой дивизией катят на фронт, готовые хоть с колес рвануть в бой. Но ничего в мире не меняется, когда эти десять тысяч человек через сутки ложатся в сугробах мертвым покрывалом из добротных сибирских полушубков. Они исчезают за одну ночь, оставаясь живыми только в игре света и тени на экране.

Ремесло Победы
Где-то в ленинградских лесах, наверное, все еще лежит автомат, разбитый пулей прямо в моей руке. Он был страшной машиной. Так и людей моего поколения вам сложно представить теперь молодежью, полной сил и огня. Нас называют зодчими Победы, поколением победителей. А я думаю, что мы просто сделали то, что потребовало от нас время. В войне мы прошли ужасную школу, поднявшись от простого ремесленного умения до высокого военного искусства. Мы прожили свою жизнь так, как она сложилась. Святость - не наш удел. Святой стала наша Победа, возведенная трудами, кровью, страданиями, словно величественный и огромный храм. В ней живет душа нашего поколения. От нее исходит свет для вас, потомков. Берегите ее, неугасимую лампаду памяти...

...

ОЛЬГА ДЕМКИНА
живая вода



Санаторно-курортная зона Кавминвод в годы войны стала госпитальным районом. Тогда я такими масштабами, конечно, не мыслила. Знала одно: началась война и вместо веселых отдыхающих к нам станут привозить раненых.
Живая вода Кавминвод ставила на ноги и мертвых. Война проверила эту шутливую поговорку всерьез.
С первого дня повсеместно убрали большие зеркала - раненым людям ни к чему видеть свои увечья во весь рост. Днем вся грязная и тяжелая работа по госпиталю была наша. Ночью мы ездили разгружать эшелоны с ранеными, сортирую их по профилю госпиталей. Люди иногда были в таком состоянии, что их нельзя было тронуть с места - кричат, мечутся, бредят, спрыгивают с носилок. Ведь в дороге у них было зачастую лишь одно лекарство - обезболивающее...
Иногда мы не успевали довезти раненых до госпиталя, и они умирали на его пороге... Ночью не было видно, как мы, плакали над этими несчастными.
Я крутила раненым фронтовую кинохронику. Ребята порой вскакивали, узнавая на экране своих однополчан. И плакали. «На фильму» приползали все...
Привозили в наш госпиталь сошедших с ума солдат. Жутко было видеть этих молодых ребят: сам - целый, а в голове - каша. Их лечили гипнозом и иногда даже успешно...
Я работала в палате тяжелых. Однажды привели к нам контуженого человека с нарушением нервной системы. Его так колотило, что по коридору мы вели его втроем. Бился он, как отбойный молоток, но на носилки лечь отказывался категорически. Была в нем какая-то упрямая воля к жизни!
Отходил он долго. В госпитале стал чемпионом по шахматам. Потом - лучший бильярдист: в момент удара он мог так сосредоточиться, что унимал болезненную тряску, и шар с треском летел в лузу...
Живая вода Кавминвод не воскрешала мертвых, но возвращала к жизни людей, безжалостно растоптанных войной.

...

...

БОРИС МЫЛЬНИКОВ
болотные солдаты

Ничего легкого на войне нет. Ничего из того, что я там видел, хорошим словом помянуть не могу. Слезы у меня вышибает, едва лишь подумаю о том времени...
Ни поесть, ни попить, ни поспать по-человечески. За два года войны я не видел ни постели, ни кухни, ни стола. Негодная скудная жизнь в страхе и лишениях. Я не мог позволить себе думать о вещах, которые были хоть немного выше траншейного бруствера. Я не мог планировать свое будущее дальше отлетевшего мгновения. Я не принадлежал себе, а если бы смел так подумать, то заплатил бы за это очень дорого. Я был выучен на радиста, но на фронте делал то, чему меня и не думали учить.
В марте 1944 года под Бобруйском нас выгрузили из вагонов в снег. Нежравших трое суток повели в лес жить в хлипких, кое-как понастроенных шалашах. А работать определили на болота, где мы стелили гати, чтобы наши танки могли пройти по немыслимым белорусским топям.
Торф - не земля: брошенное бревно глотает без следа. Сверху кладем еще и еще, пока в бучиле не появляется опора. В шесть бревен клеткой клали танковые гати шириной восемь метров. Мы, болотные солдаты, гнали их без сна и отдыха, круглосуточно, сбривая окрестные леса.
Обстрел уже дырявит вокруг. Снаряд за снарядом нащупывает наши труды немец. Танк идет потихоньку, бормоча дизелем. Ударил тяжелый снаряд, рванул бревенчатую крепь. Броня покосилась, заскользила гусеницами и медленно сошла с гати, нырнув в болото сразу по башню. А спустя час - только люки торчат изо мха... Одна радость, что снаряды рвутся камуфлетом. Гукнет в глубях и - тишина.
Вымучили мы Победу, выгрызли немцам глотку и вырвали ее последними зубами! Смотрю я сегодня на нашу жизнь, и думаю - перейдем ли мы, наконец, это болото, перекроем ли гатями или догадаемся построить дороги, ведь ума и сил нам не занимать.
Где ж ты, наша победа?