Стальное поколение.

ИВАН МЕТЛИН
мы никого не жалели



Вопрос вопросов
Спустя жизнь после войны, я говорил и говорю: избави Господь туда попасть! Не всуе поминаю: сколько раз видел, как люди молились перед боем. Крест на себя, словно крест на себе, -и вперед! Помирать никому охота... Мы еще и на свете не пожили, а уж на войну! И куда Господь смотрел?

Дух побоища
Поле боя пахнет пахнет порохом и мертвечиной. С вонью скотобойни его не спутаешь.
Никого мы на поле боя не жалели. И к нам жалости не было ни капли. По немцам стрелял из автомата - они только кувыркались в разные стороны, как клоуны в цирке. Убил - не убил, это дело десятое. Атаку им сорвал и то хорошо. Сам жив, тем и счастлив.
Однажды в бою поймали мы немчика. Допросили его. Поставили, нам уже ненужного, в чисто поле и плачущего застрелили. Мне было все равно, что он там думал в последнюю минуту.
Мысли о том, чтобы выжить, я и в голове не держал. На войне пехотный народ вообще далеко не загадывает. Это пусть генерал в штабе стрелки рисует, куда он там собирается идти с войсками. А наше дело - вкусно пожрать, сладко поспать и чтоб поменьше стрельбы. Загад - не богат... Идешь в атаку и знаешь - идешь на смерть, понимая это безо печали. Мы знали, что погибнуть нам придется. Без выбора. При бомбежке осколком мне на спине сидор пополам разрезало вместе с барахлом. Ну и что? Разве я барахла нового не найду?
На поле боя - свои законы и свои запреты. Никто мне слова не сказал, когда я снял с мертвого немца сапоги. Жаль, взъем у них узкий, а вот голенище - широкое. Ходил в них, пока не ранило.
Потрофеить у немцев по мелочи не считалось зазорным - это больше от любопытства. Забирали часы, жратву, но в первую очередь - оружие. Остальное - баловство. Ползали на нейтралку дербанить подбитый грузовик с сахаром. Копали у немцев под носом картошку и потом варили ее в касках, выдрав подтулейку. Есть хотелось всегда. Вот только спиртным я, пацан, вообще брезговал. А были у нас любители - смотреть тошно. Еще и командира втянут...
С фронта я не привез ничего, кроме губной гармоники, взятую из кармана убитого немца. отдал своей двоюродной сестре - та мастерица была пиликать!

Разговор не вышел
Дисциплина и добрая воля редко рука об руку идут. Когда мы, новобранцы, шли пешком до Тамбова, то от телеги с харчами никто не отставал. Потом посадили нас в вагон, задвинули дверь и на стенке написали «добровольцы». Недалеко отъехали - больше половины разбежались...
Дисциплину у нас по-разному наводили. Как-то зацепил меня один старший лейтенант, которого все обычно сторонились, и предложил, мол, давай, прояви бдительность, слушай и примечай, кто водку пьет, кто в карты играет, кто по бабам бегает, а потом рассказывай мне...
Я знал, что обычно оперуполномоченным со страху не отказывают, но тут уперся рогами в землю: нет! И не стал, будь что будет. Не расстреляют. А он меня больше и не трепал: на нет, видать, точно суда нет!
По правде сказать, офицеры у нас горазды были по женскому вопросу. Даешь, молодежь! А солдаты никуда не ходили - не пускали нас. Один прыткий, правда, по бабам сходил прямиком в тюрьму... А ты не попадайся, милок!

Сволочи
Однажды над нашим расположением крутился немецкий самолет и докрутился до того, что его сшибли. Летчики выбросились с парашютами и их поймали. Представляешь, оказалось, что они - русские! Один из Белоруссии, другой - киевлянин. Обоих прилюдно повесили. И добровольцы среди нас нашлись казнить сволочей - ребята руки тянули... Потом мокрые штаны с мертвых стянули и задницы им палками истрепали.

Врезано в память
Последний свой бой я помню так, словно смотрю кинохронику. Мы, поднятые на ноги в четыре часа утра 29 декабря 1943 года, шли в прорыв, обеспеченный артиллерией. Перед тем, как начали громыхать пушки, нам сказали: «Откройте рты, чтоб уши не полопались». Орудия кидали снаряды два часа подряд. Поработали они хорошо - мы прошли вперед без боя и двигались до самого заката. На ночлег остановились в освобожденной деревне. Немцы отсюда драпанули, и разведка пошла искать их. Местный полицай убежать не успел. Мы прижучили его, забрав у него корову, и заставили забить ее для нас. Что ему оставалось делать? Я расставил часовых на охрану батальонного штаба и, придя на квартиру, отужинал большим куском хозяйского хлеба. В тепле спалось замечательно!
Утром, в восемь часов, оставив оружие в доме, пошли рыть окопы на задах. Шумнула тревога - немецкая контратака! Мы - бегом за автоматами. А по селу уже ломятся танки.
Впятером мы заскочили за избу. И в этот миг танковый снаряд снес ей крышу, запалив пожаром сруб. Чувствую, попало мне и крепко попало. Одной дыркой не обошлось...
Капитанова жена сняла с меня полушубок, поддевку и перевязала руку, ногу и лицо. Стал я пробираться в санбат. Подержали там меня дней пять и повезли на лечение в Киев. Там раньше был сумасшедший дом, а теперь стал госпиталь, но разница небольшая. И мотался я по госпиталям дольше, чем воевал. А потом и совсем списали меня в нестроевые.
О конце войны и о Победе узнал от прохожих парней. «Войне капут», - говорят. Ладно, думаю, туда ей и дорога. Хватит людей почем зря портить...

...

МАРИЯ БАБКИНА
товарищ студебеккер



Черный круг на зеленой траве
Войну я провела за рулем грузовика в отдельной женской авторанспортной роте. Сколько верст по России и по Европе намотала на кардан - не считала. Шоферское дело - знай свое место в колонне и не проспи бомбежку.
Наша авточасть обычно перевозила в двухсотлитровых бочках танковый соляр. Поэтому с огнем шутки были плохи. Остовы грузовиков по сторонам фронтовых дорог были нам лучшим предупреждением от ротозейства.
Выгоревшая трава черной траурной каймой обрамляла точку в чьей-то водительской судьбе.

Шоферский марш
Американские «студебеккеры» легко подчинялись даже девчоночьим рукам. Одевались мы без затей - куртки, брюки и ботинки. Сапогов на всех не хватало. Скудноватым казалось и питание: суп, каша, картошка, по праздникам - селедка. Но потом привыкли и из столовой ходили с бойкой строевой военных водителей: «Марш вперед, бравый взвод, славные шоферы...» Стекла дрожали!
Особенно острым этот вопрос был в те дни, когда наша пехота входила в немецкие города и пока не было комендатур безобразничала на всю портянку. Вот и шастают солдаты из дома в дом по улицам, зыркая - не пробегала ли тут какая баба? А тут мы...Гадостей не терпели - шли к командиру и рубили ему все как есть. Пусть разбирается и кому надо рвет уши за нас.

Плач в землю
Колонна обычно состояла из десяти машин. На головном «студебеккере» ехал старший, а замыкал вереницу командир части.
По сигналу «воздух!», бросали машины на обочину, в кусты, а сами выскакивали и бежали прочь. Бомбы били в землю взрывами, она же, как кулаками, била нас в грудь.
Я лежала ничком и плакала в землю. И после подойдет наш старшина дядя Ваня Пищулин и гладит по голове: «Не плачьте, девки, все пройдет...» И, правда, прошло: до Победы доехали.

...

АРКАДИЙ ЧИКИЛЕВ
танковые ребята



Два пуда счастья
Когда призвали меня в сентябре 1943 года, я, честно говоря, еще и в погонах не разбирался. Комиссия сортировала новобранцев на свое разумение. Лейтенант спросил меня: «Пойдешь на танки?» Я пожал плечами: «Да мне все равно. А снаряды здоровые?». - «Тридцать два килограмма». Я было отнекиваться, мол, не подниму. Да разве в армии много спрашивают, чего ты можешь, чего не хочешь. Знай, шуруй, раз приказано. Так повезли меня в Курган - зафуговали в танковую школу. Учили новому тогда 85-миллиметровому орудию, стоявшему на танках Т-34.

Заводские боги
Выпустили меня сержантом, командиром орудия, и целой командой повезли нас в Нижний Тагил на завод для получения техники. здесь выпускали в сутки тридцать танков. Танковый батальон выходил ежесуточно из цехов!
Сели мы в машины готовыми экипажами и выехали на полигон. Стреляли боевыми снарядами по трофейным немецким самоходкам. С километровой дистанции дал я три раза - два из них попал, вышибая снопы искр. Заводские механики повитухами обдали новорожденные машины из брандспойтов и наше явление в свет состоялось. Заводчики отогнали машины и на станцию, ловко расставив технику по платформам.
Смотрел я снизу вверх на этих поджарых и ловких парней, завидуя их виртуозному умению держать в кулаке двадцатисемитонные танки: вертели ими играючи - ездили, как боги!
С колес - в бой!
На фронте никто из нас еще не бывал, даже комбат - свежая зелень с училищной грядки. Танковые мальчики набора 1943 года. Да и танки наши были тоже зелены, еще без красных звезд и тактических номеров на башнях. Но с такой техникой невозможно себя чувствовать неуверенно.
Мы рвались в бой и грезили фронтом, гремя эшелоном на Житомир. Сгрузившись в 91-й танковой бригаде полковника Ивана Якубовского, сразу заслышали бой, представляя, что вот сейчас мы с колес пойдем и намотаем немца на гусеницы. Фронтовики смотрели на этот пыл скептически: «Не горячитесь, ребята - сгорите понапрасну». Но мы рвали и метали. И настояли на своем. С утра мы пошли на Проскуров.

Проба смерти
В первом бою, колотясь в бегущем танке, я все ловил в пятнадцатикратный прицел, кого бы удобнее стрельнуть. То одна цель мелькнет, то другая заманчиво кольнет глаз, да все как-то не с руки - не поспеваю, не угадываю динамику их движения. Танковый бой - подвижный, маневренный, оборотистый. Без сноровки и привычки здесь ты просто легкая мишень.
Командир рычит по ТПУ: «Ты что там, мышей ловишь? Нас же щас долбанут!» И тут нам по башне как врезало! Болванкой, вскользь. На броне осталась промятая царапина. Вот тут я и понял, что лупить надо всех, кто попал в прицел: долбай их всех! Так что тогда во встречном танковом бою мы легко отделались.
Механик-водитель отвел душу, растирая пулеметные гнезда и машины. Сквозь толщину брони и рев дизеля было хорошо слышно, как смертно орали под гусянками немцы - живьем их давили...

Бей!
Самое трудное для танка на марше - грязь, в которой вязнет даже он. Думать, что броня вездеходна ошибочно. Буксуют танки и тонут в болотах, как мамонты! Ну и муторная это была работа - таскать наши «тридцатьчетверки» через грязи.
На поле боя для Т-34 самая большая проблема - немецкий танк «Тигр» с 88-миллиметровой пушкой. С расстояния более километра он пробивал нашу лобовую броню насквозь: у «тридцатьчетверки» вырывало задний бронелист и башня сходила с погона, как голова с богатырских плеч. Убить «тигра» было можно - все зависело от мастерства механика-водителя. Если он умел «вальсировать» на своей машине, то подходил к «зверю» на расстояние убойного выстрела. Это были отчаянные дуэли брони с броней...
На ходу пушка бесполезна - снаряд идет в белый свет, как в копеечку. Выбрав цель, я кричал: «Короткая!» Мехвод - по тормозам и ждал выстрела. На прицеливание в бою у меня уходило семь секунд: поймать, прицелиться и - «огонь!» - ударить наповал. Цель обычно сбивал сразу, мазал я редко. «Тридцатьчетверка» мгновенно, без команды срывалась с места: промедление было смерти подобно. Это усвоили с первого боя...

Нежность к ревущему зверю
Сейчас уже мало кто может рассказать, каково было там, в легендарном Т-34. Влезая в его бронированное нутро, мы чувствовали себя - ого-го! Ничего не боялись. Наоборот: дрожи, немецкая гадина!
Танковое орудие работало точно и безотказно. Дистанция боя - 600-700 метров. Кроме «тигров» никого мы не боялись. Если припекало, то пользовались двумя дымовыми шашками-бочками, закрепленными на корме танка. Когда подбивали, нажатием кнопки их подрывали пиропатронами. Дымшашки падали с брони и распухали дымным туманом. А мы выставляли по углом 45 градусов красный флаг - знак аварии: «вызываем ремонтника!»
Боекомплектом из 30 бронебойных снарядов, 20 осколочных и пяти подкалиберных лупили всех, кто попадал в прицел. Немецкой пехоты не опасались - ни разу они не кидались под танк с гранатами или противотанковой миной. Самоубийц у них не было.
Перед боем все люки плотно закрывали, чтоб не залетели ни пуля, ни осколок. Весь бой мы наблюдали через оптику - обзор был нормальный, нас устраивало.
Место танковой заправки нам сообщали по рации. Подъезжали, насосом закачивали полторы тонны солярки. Брешет тот, кто рассказывает, что под бомбежкой заливал топливо в танки ведрами. При живой совести врать тоже надо уметь!
Людей в нашей бригаде погибло больше, чем танков. Сколько сопровождающей пехоты и десантников - незнаемо. Идем в атаку - по броне пули колотят, как молотки. А рядом автоматчики бегут и падают мертвыми...

Броневые братья
Танк - не трактор. Это целое беспокойное хозяйство, над которым круглосуточно хлопочет весь экипаж. Танк на стоянке надо целиком закапывать в землю, выбивая лопатами яму длиной пять метров, шириной три метра и глубиной 130 сантиметров. Копали обычно всем экипажем вместе с танковым десантом. Копал вместе со всеми и наш командир, несмотря на офицерское звание: если жить хочешь, помогай - земля спрячет!
Все у нашего экипажа было по-братски. Жили, ели, спали, пели вместе. И вместе же ходили помирать.

Дать джазу напоследок...
В города мы без крайней нужды не входили. В поселки - да, а в городе танку плохо: узко и тесно, жги - не хочу. Но в Берлин войти все-таки пришлось. Тут нас крепко достали, хотя без десанта из пяти автоматчиков на броне никуда не совались. Пехота не спускала глаз с города, высматривая фаустников с кумулятивными гранатометами. Чуть что - снарядом в оконный проем, для верности прочистил все этажи из пулемета и - дальше.
На виду у рейхстага мы остановились и получили приказ идти через Рудные горы на Прагу.
Достигли ее в три часа утра и с ходу вступили в бой с немецкими танками. Казалось, что напоследок их специально собрали столько, чтобы окончательно проверить крепость русской брони. Бой был сокрушительный. Стрелял я твердой рукой: в набегающий танк целил под гусеницу и засаживал подкалиберным в самую серединку, под башню, а по тому, кто подставлял на ходу борт давал небольшое упреждение - и прощай. Дали мы там джазу - дрались не мешками...
Там был я ранен самым обидным образом. Уже после дела вылезал из машины. Встал на землю и упал: пуля подбила правую ногу.
Смершевцы, кстати, приезжали посмотреть на раненых - ловили нас за каждую чепуху. Нарисовались и тут. Я не вытерпел и говорю смершаку: «Вот вам бы самому чего прострелить - каково?» Он посмотрел и отошел...
Были у них ко мне вопросы. Ни о какой трусости и самострельстве в экипаже и речи быть не могло - тут же бы выкинули через люк к такой-то матери. ребята кипятком и паром исходят: «Да мы все в свидетелях. Докажете - мы его сами дострелим, чтоб вы тут больше не ходили со своими носами - нам воевать надо!» Отвязались: пистолетом ли танкиста пугать, если по нему из пушек лупят?
В боях был выбит весь экипаж, с которым начинал я свой путь с завода. Раскидало танковых мальчиков, не собрать...
Дома я, Чикилев из деревни Чикили, по военной злой надобности не был семь лет. Воевал честно, никому не в укор. Но когда пришел домой, припомнил одному крикуну, который в 41-м орал на всю округу «или грудь в крестах, или голова в кустах!» Где, говорю, кресты, да и голова вроде на месте? Молчит, как стреляная болванка.

...

КЛАВДИЯ ПЕРЕСАДА
мы были солдатами



Будь начеку!
Всю мою войну - с 1943 года - наш 4-й отдельный батальон ВНОС, сформированный в Уфе, смещался за фронтом на запад. Нашей передовой было небо Нижегородчины, Украины, Польши. Но в освобожденных районах остерегаться приходилось всего. Командиры не отпускали нас из расположения. Вокруг еще стояли не снятые минные поля, на которых погибали неосторожные солдаты и деревенский скот. Кроме того, лесами бродили переодетые в русскую форму немцы и вообще непонятно кто - убивали одиночек и нападали на небольшие группы наших военнослужащих. Вне пределов части встречный человек в форме мог быть кем угодно и что у него на уме неизвестно - в башку не заглянешь. Мы постоянно были настороже.

Солдатская красота
С роскошными косами мы, девушки из башкирских сел, прощались со слезами и обмороками. Жалко эту красоту было невозможно. На войне стрились мы не то, чтобы «под мальчиша-кибальчиша», но с некую интригу в свои прически вплетали. Косметикой не пользовались. Ее попросту не было... Некогда нам было корпеть над своей красотой. Солдат всегда занят, либо ест кашу, либо отдыхает. Болтаться без дела ему не дают.

Солдат есть солдат
Когда мы вошли в Чехословакию, помню, местные возмущались: почему у вас девчонки воюют, разве женское это дело? Мы даже не задумывались над этим, потому что наша Родина не очень разделяла нас на мальчиков и девочек - мы были солдатами. Прекрасному полу скидок почти не делали. Было железное правило - в пехоту девушек не брать - там могла справиться только мужицкая сила. Но опыт фронтовичек - снайперов и санинструкторов - говорит об обратном...
Мы шли на фронт, не задавая никаких вопросов и не интересуясь своим будущим. Нас призвали - мы пошли. А когда победили, вернулись домой и начали устраивать свою жизнь. Как говорится, не до ордена - была бы Родина! А там, бывалые, - не пропадем...

...

...

ПЕТР АРЫШЕВ
избыл до точки



Огненная купель
До Днепра мы шли сотни километров пешим ходом, волоча за собой три 45-миллиметровые пушки нашей батареи. Где Днепр, а где мое родное Арышево в Анджеро-Сунженском районе Кемеровской области! С января 1943 года началась моя дорога на фронт через училище младших командиров в Боготоле, через нашу отправку из Новосибирска в августе к огромной реке, третьей по величине в Европе. Велик и страшен был Днепр не только нам, необстрелянным новичкам, но и бывалым солдатам.
Погрузили наши орудия на плоты и оттолкнулись от левого берега. Следом, вплавь за нами, переправлялись лошади нашей батареи.
Форсирование Днепра стало долгой эпопеей, происходившей на 300-километровом участке фронта, но нам в тот день было важно перегрести ночную воду и живыми сойти на крутое правобережье. Немцев эти планы не устраивали. Обстрел реки в районе переправы был убойным. Огонь велся прицельно.
Добраться нам помогло лишь чудо, а скорее всего только потому, что нас там было слишком много, чтобы разом убить всех. Снаряды вырывали из воды огромные грохочущие столбы. Осколки с хрустом врезались в дерево плотов и блямкали по бревнам на излете. Живые и раненые люди падали в воду, пропадая в ней навсегда.
В один из наших плотов попал снаряд и перевернул его вместе с пушкой и расчетом. всплыли только разжеванные сталью деревяшки. Едва мы ступили на берег, торопливо скатывая свои орудия, как попали в зубы к минометам: место было пристреляно. Лишь «катюши», ахнувшие залпом с левого берега, дали нам передышку и возможность немедленно врыться в кровавый песок.
Когда оттуда дали еще огоньку да как следует, то и вовсе пошла вперед пехота, ломая и опрокидывая, давая возможность вдохнуть в силы плацдарма силу танков и тяжелой техники...
Переправа через Днепр была натиском, стоившим большой крови, пролитой холодно и терпеливо. Говорят, все днепровские плавни были забиты солдатскими трупами, всплывавшими через неделю после таких ночных переправ...
Мед и кровь
В селе Алферово под Днепропетровском сели мы на батарее позавтракать. Ребята где-то достали ведро меда. Но одно сладкое есть не станешь, верно? Подвоза с кухни не было и решили мы с полным правом неприкосновенный запас раскулачить. Только взяли ложки в руки, поднялась тревога - немцы валят в село!
Развернули пушку и открыли огонь через головы наших стрелковых цепей.
Ящики со снарядами стояли у нас на станинах, где были и снаряды в мешках, и бензин в канистре, и еда в сидорах. Я их сбросил и упал. Вовремя - пуля сбила с головы пилотку, попала в канистру и бензином изгадило все продукты...
Немцы пришли не только пешком - с танками. Впереди нас была пехота - сплошь нацмены. Завидев броню, они сразу драпанули без зазрения совести и без капли разума... Очень надежно всегда мы чувствовали себя, прикрывая огнем штрафников. Ребята они были отчаянные, хотя и заградотряда за ними не стояло. Воевали они не за страх, а на совесть. Славяне вообще в бою были устойчивые, а остальных я похвалю хотя бы через раз...
Мы огнем огрызаемся: танкам - по гусеницам, автоматчиков - осколочными. Одному танку разбили траки, он гусеницу сгоряча скинул и встал. А дело меж тем выходит худое - обходят нас. Мы развязки ждать не стали. Пушку на передок и меж домов отошли. Тут проснулись наши, двинули немцу танками и артиллерией по зубам.
Вернулись мы к брошенному завтраку. А там, вокруг ведра с медом, мертвые немцы лежат. Даже пол-ложки куснуть не успели, как их прибило. Как говорится, любишь медок - люби и холодок!
Взяли мы ведро и пошли оттуда в другое место завтракать. Видеть мертвых было неприятно, но привычно. Особо мы не брезговали, бывало, и ели обочь таких соседей, на аппетит никто не жаловался.

Большие малые заботы
Быт солдата прост. Питались иногда тем, что найдем сами и это называлось «тетекин аттестат» - что бабы подадут. На отдыхе плясали под гармошку и гитары временами у нас водились. Мылись в палатках во втором эшелоне обороны при первой возможности: один бок трешь мочалой, другой бок мерзнет. Белье ото вшей пропаривали в бочках. Кожаные пуговицы на гимнастерке изводило пропеллером. Постелью солдата была шинель да солома. В одной деревне пошел к навесу набрать из кучи этой самой соломы для ночлега. Руками захватил пошире, хапнул во всю мощь, чтоб сто раз не бегать, тащу, а там навалом немцы убитые сложены. Обнял, словом, их...
Когда для бодрости и тепла давали по 50 граммов водочки, поначалу не пил, меняя на сахар, а потом - расчухал! Моршанская махорка была плохая - там попадались такие поленья, что впору чай кипятить на той махре. при первой возможности набирали в селах табачных листьев, крошили и сушили их на листе железа над огнем. Такого табачку курнешь, аж сзади засвербит!

О солдатской смерти
Бывалые фронтовики нас, зеленых, учили: при бомбежке не бегай - будь смелей, труса смерть всегда найдет.
Случались в траншеях и трагикомедии. Однажды при бомбежке один бежит и орет: «Ой, убило меня! Ой, всю требуху из меня вырвало!» А это кишки разорванного человека на него налепило...
Жалко нам было видеть в разоренных селах чумазых плачущих детей. Так своих детушек и вспомнишь - словно острым полоснет. А еще у немцев была сволочная манера не только разбрасывать листовки с агитацией, но и подолгу крутить на всю передовую детский плач. Ох, как это резало по сердцу - пожилые солдаты всегда плакали. И какая гадина до этого додумалась?
Смерть у солдата вездесущая. Не обязательно в бою. Копали мы как-то укрытие для орудия. Один солдат крестовиной зацепил кольцо гранаты-«лимонки», висевшей у пояса. Взрыв. Похоронили тут же, никуда не потащили...
Меня не убили едва ли не так же просто. В утреннем тумане у железнодорожной насыпи мы устанавливали пушку на позицию и рыли окоп. Поднялось солнце и туман чуть отошел от земли. Понизу все стало видно. Снайпер меня ударил так, что остался я едва живой и на фронт уж больше не вернулся... Избыл до точки.

...

БОРИС БАРАНОВ
махнем, не глядя!



Пятеро в броне
Мое поколение, как в той фронтовой игре «махнем не глядя», поступилось своими лучшими молодыми годами за Победу. И горести сожаления в том ни капли - Россию отстояли. Такая честь не каждому дана...
Конечно, совсем не об этом думали мы, танковая молодежь в Верхнем Уфалее, когда из нас в мае 1944 года начали складывать боевые экипажи танков Т-34. Личные качества во внимание не принимались - броня все лишнее стешет, а нехватку восполнит. все решалось в бою - выживут сильнейшие и самые везучие. В Нижнем Тагиле мы - радист, механик-водитель и командир орудия - поступили под начало младшего лейтенанта Сиротина, командира танкового взвода.
Впятером мы без излишеств помещались в броне. прямо передо мной, радистом, стояла рация 29ТР, пулемет ДТ с «толстыми» дисками (гильзы при стрельбе валились прямо на пол).
Слева от меня за рычагами управления - механик-водитель. Наверху за ним, буквально стоя в башне, находились командир танка с орудийным, а позади всей команды помещался заряжающий. Теснота такая, что книжки лишней в танк не засунешь. Зато при скачке по пересеченной местности меньше болтаешь - сидишь туго, как патрон в обойме. Правда, обзор у меня был неважный - радист в танке был немного зрячее, заряжающего, который вообще видел только свои унитарные патроны да спины ребят. При всей своей компактности «тридцатьчетверка» вряд ли бы влезла в комнату городской квартиры. Отправляясь на фронт из Нижнего Тагила, я все досадовал, что не мог найти красную ленточку для лычек на свои сержантские погоны. Меня успокоили: ничего, после первого боя дадут одну широкую, во весь погон...

Доброе слово о «тридцатьчетверке»
Все слабое в этом танке подавлено его преимуществами. Однажды Сиротин сказал нам: «Все, хлопцы, ночью идем в цех получать свои машины». Даже дремать не прикладывались, ожидая встречи с Т-34.
Пошли по громным цехам,немного оглушенные их грохотом и деловитым многозвучием. Танки тут были везде. Наставлены вдоль стен, выстроены на платформах, висят на цепях под самой крышей...
Церемония получения простая: заводские парни загнали нашу роту Т-34 на железнодорожные площадки, мне вручили круглые и плоские танковые часы в эбонитовой коробке.
По бетонным и металлическим дорогам вышли на испытания машин. Т-34 в болото зайдет - лезет, протаскивая по хлябям свои тридцать тонн. Лес ему тоже не помеха. Подходили к вековому дереву и аккуратно, бочком спихивали его с корней, оно валилось на землю.

Военная хитрость
К фронту мы ехали витиевато. Когда проследили свой путь по карте, почесали затылки: мудрено ехали, напетляли. Объяснялось же это военной хитростью - командованию виднее где и когда показать эшелоны с танками.
«Тридцатьчетверки» двигают фронт! Эту истину мы знали назубок. Оттого и был хитер наш путь к фронту, скрывавший настоящее направление удара. И вот разгрузившись, мы увидели такую армейскую мощь, что поневоле вспомнили горький сорок первый год.
Тогда бы нам такую силищу! Соотношение к немецкой броне было теперь устрашающим: 10-15 к одному панцеру, нас было просто навалом против немцев.
Мы не были азиатскими ордами. В наших танках сидели подготовленные и организованные люди, которые осознавали, смертельную трудность конечной цели в этой войне..

Танковый быт
Общались мы по-товарищески, звали друг друга по именам. Звания в танке излишни. На пожарный случай в бою был у нас крепкий уговор: раненых и убитых непременно вытаскивать, не бросать. так и делали, оттаскивая в сторону от машины метров на 10-15. Мертвых оставляли похоронной команде... Танк, вообще-то, строгая, жесткая штука во всем. По духу и по сути.
В танке мы подолгу не сиживали - осточертеет. При первой возможности старались выбраться из брони на свежий воздух, на волю. А мне, как радисту, приходилось оставаться на рации там дольше всех - дежурил по связи, ловил левитановский баритон сообщений Совинформбюро.
Одели нас в бушлаты в прочные брюки английского сукна. Стирались изредка мылом, в бензине обмундирование не мыли. Не до того было - танкисты все время в движении. Долго испытывали наше терпение ботинки с обмотками. Мы с этим архаизмом волоклись с самого училища до Берлина! Наконец, умельцы в походной мастерской пошили нам легкие сапоги из сдвоенного брезента плащ-палаток. Нагуталинили до зеркального блеска - отлично!

Святое знамя
Однажды наша танковая рота охраняла знамя части. Нас позвали на НП командира полка. Лейтенант Изотов разделся до пояса, а на нем - широкий ремень, из которого он достал знамя части. Командир полка торжественно сказал: «Сыны мои, что бы ни случилось - берегите его». Сложили обратно и лейтенант снова обернул им тело. А бой вокруг погромыхивает так недобро, что душу потряхивает... В мирное время такое зная пылится, а на войне, прикасаясь к нему, колено преклоненно, ты чувствуешь губами совсем не кусок материи...

Танки на светофоре не подрезают...
Оказаться в Берлине мне было очень удивительно. Этот город я знал только по урокам географии. А война все крошила щебень.
В Берлине дом за домом брали так. Били по дверям подъездов, по окнам и крышам, разметая укрывища. Близко подходить мы не рисковали - фаустники жгли «тридцатьчетверки» с легкостью - это, как папироску прикурить. Бах - и нет ребят, просто гадство какое-то.
Артиллеристы с орудиями свыше 100 миллиметров били такие дома вообще наповал - час работы. Развалины зачищали автоматчики. Стрельба там шла - дай бог: никаких пленных, раньше надо было думать. Только наши прореженные хлопцы оттуда и выходят - волокутся еле живы.

Невольники войны
Наши ребята, освобожденные из плена, были все еще в гимнастерках старого образца с петлицами. Говорили, глядя на нас: «Эх, если бы нам в 41-м году такую мощь!» Мы это не комментировали, а пленные офицеры больше помалкивали...
К захваченным немцам мы относились индифферентно - без чувств. Однажды лишь видел, как наши конвоировали строй немцев верхами. Один пленный зашатался и упал на обочину. Конвойный подъехал и добил из пистолета. Был, правда, и один дикий случай. На остановке пиликали мы возле машин на гармошке, а танкист по фамилии Шеер отбивал чечетку. И вдруг упал - немец в него с крыши выстрелил. Поймали: «Ты?» - «Я» - «Ладно, иди». Он пошел, и старшина выстрелил ему из нагана в затылок. Легко умер...

Эра тишины
Немцы-мальчишки молча протягивали руки за едой. Старшина наш разрежет пару булок хлеба и раздаст. И мы своих пайков не жалели. Дети же...
Когда бои закончились, пехота расслаблялась, как умела. Вот наберется такой ваня и лежит поперек дороги - сам себя победил, а немцы тут же нашим сообщат, чтоб урону Красной армии не вышло. Ну, подберут... Выпить в то время можно было повсеместно. Добра этого хватало, под замками ничего не держали: увидел - отпил, если горазд.
Ходили к немцам в гости и мы. Волновались и ожидали подвоха, но по приглашению шли. Неудобно было показать, что ты, победитель, боишься мирного жителя. пришли нак к одному немцу, он ставит нам пластинку русских песен. Лейтенант глянул исподлобья: «А «Майн кампф» у тебя есть?» Немец испугался . «Да, ладно, не надо, пошутили...» А он - несет: точно - «Mein Kampf»...
Жили немцы в то время очень плохо. Все к ним даже не спиной повернулось, хуже. Народ их погибал ежедневно по всякой причине. Помню, что колокола на храмах Берлина били беспрестанно. Оказалось, по покойникам...
Когда объявили о Победе, мы попросту разинули рты - не могли поверить, что не надо больше прятаться и хвататься за автоматы. Ну, как это так - войны нет?
Без наград нас домой не отпускали - тогда их уже чуть не горстями раздавали. Писаря с парикмахерами кавалерами боевых орденов гогольками ходили! Мы, боевые ребята, на медали обижались: где орден?! Командиры нас отрезвили: «Ребята, у вас голова на плечах осталась - вот ваш самый главный орден!»

...

...

МАРИЯ СЕВАСТЬЯНОВА
обед с наркомами



Запятая в Указе
В полковой школе НКВД в Москве мы с первого дня уяснили - служба наша будет особой - без скидок и послаблений. Нас направили в 173 полк НКВД, укомплектованный женским составом. Он нес службу по охране особо важных объектов и коммуникаций Москвы.
Меня определили на техническую работу в наградной отдел Совета народных комиссаров. Раз в месяц по трое суток непрерывно, без сна шла считка указа правительства о награждениях - ни одной запятой упустить было нельзя. Речь шла о наградах, доставшихся людям жизнью и кровью. Для нормального самочувствия в такие авралы нам выдавали специальные драже. В будние дни нас и на пост выставляли, и в усиление посылали.
Однажды стою часовым, одетая в мороз, как капуста. Идет комбат, я кричу: «Стой, кто идет - убью!» Он подошел, пальцем меня ткнул, и я кулем в сугроб...

Инициатива наказуема
Нас эта рутинная жизнь заедала. Казалось обидным прозябать в тылу, когда на фронте наши сверстники совершают великие подвиги во имя родины. И мы, три дурочки, решили проситься на фронт у самого наркома, прыгнув через головы своих прямых начальников.
У главы НКВД Лаврентия Берии на Кузнецком мосту был почтовый ящик для писем на его имя. У ящика стоял часовой. Мы написали ему воодушевленное письмо, в котором горячо изложили свою просьбу направить нас в Действующую армию. С разрешения часового конверт бросили в ящик и радостные пошли ждать ответа.
Через некоторое время нас вызывает командир полка: «Писали?» Мы возликовали молчком: «Ура, Берия нам ответил!»
Командир вызвал адьютанта и приказал: «Заберите у них ремни, погоны и береты со звездочками. И двадцать суток гауптвахты! Всем писателям!» Лейтенант нас мигом «разоружил».
И мыли мы за свою дурость всю четырехэтажную казарму полка с утра до вечера, довольствуясь лишь хлебом и водой. Вот какая дисциплина была в НКВД.

Парад героев
Однажды с КПП позвонили: срочно прибыть на пропускной пункт! бегом туда, а там - мой одноклассник Миша Попов, уроженец нашего Шенталинского района Самарской области. И не один: с ним еще двенадцать молодцов. Я глянула на них и ахнула - все ребята с золотыми Звездами Героев Советского Союза на груди! Оказалось, что их на днях наградили за групповой подвиг при форсировании Свири, когда они, толкая перед собой плоты с чучелами, демонстрировали ложную переправу и тем раскрыли огневую систему обороны финнов.
Миша говорит так попросту: «Маша, мы к тебе в гости». Наш народ побежал к командирам и те дали «добро», ведь не каждый день в часть дюжина героев приходит. А они - мальчишки-мальчишками, зашли во внутренний двор, расселись, как воробьи, на бревнах... Командир полка лично подошел к ним: «Прошу в столовую». Таким было мое свидание с невозвратимым школьным детством. Миша стал десантником, служил в ВВС и погиб в 1947 году на майском параде при парашютном прыжке - убило динамическим ударом при раскрытии купола.

Восьмимарточки
Я не хочу вспоминать горькое о войне, но и не хочу романтизировать ее. Она, честно говоря, не стоит того. Это не романтика, когда долг гражданина платят самым дорогим - жизнью, здоровьем, молодстью.
Я расскажу вам о том, как на женский праздник 8 марта нас наградили обедом в столовой СНК, куда кушать ходили наркомы СССР.
Почистились и погладились мы до звона, сапожки кирзовые надраили - хоть глядись и пошли на наградной обед. Зашли и ступить не решаемся: в столовой на полу такой ковер лежит, какого мы ни на одной стене у начальников не видели. Мы давай по стеночке, чтоб не топтать такую дорогу красоту. На говорят: «Вы что? Паркет поцарапаете!» Оказывается роскошный ковер этот вроде половичка был постелен, чтобы пол не заширкали. Так что шли мы дальше, не дыша.
Посадили нас за стол к гражданской паре прибалтов. Шелковая белоснежная скатерть, куча столовых приборов, где разных ложек и вилок - глаза разбегаются. Официантка с наколкой в прическе, как царица в аккуратном передничке: «Что закажете?» Мы молчим, все что знаем - щи да каша. Наши соседи, деликатно улыбнувшись, заказали по меню, а чуть не хором: «И нам того же самого!» Официантка говорит: «Девушки, лучше посмотрите в меню. Есть утка...» Словом, взяли мы борщ, потому что это было понятно, утку, потому что о ней упомянули, и пирожное, потому что сто лет уже о нем мечтали.
Принесли нам все. Борща такого я и в мирное время не ела, настолько вкусный у него был запах. Не поели и тут. Не знали куда положить ложку, чтоб не испачкать скатерть. Утку ножом пилили-пилили - не подается. Руками схватили грызть - тоже как-то по-дикарски. Не знаем, как и поесть! Чуть не плачем... Завернули в носовые платочки нежные пирожные, а они просочились...
Мы скорей бежать от такого позора - на трамвай и в полк! Пирожные к черту выбросили на улице вместе с платками. Девки нам говорят: «Дуры вы! Вот мы бы там нарубались, как звери!»
Вспоминали мы наркомовскую столовую и думали: «Господи, да неужели есть где-то война с ее ржавой окопчиной и радостью ведерной баланды из капустных листьев?»

АЛЕКСАНДР КИРЕЕВ
дать немцу рвани



Крестьянская жила
Я сын алтайского крестьянина, живший до войны бедно, но сытно, с отцом и матерью, с двумя братьями и двумя сестрами. Вкалывал с молоду на огороде в 36 соток, так что картошки у нас всегда было навалом, держали корову, телят, свиней, куриц, овец, иногда и хлеб видали, а с деньгами всегда было худо. А на одной картошке далеко не упрыгаешь...
Закончил я в войну курсы трактористов и до самого призыва работал в колхозе на технике. Повестка пришла после праздников, поэтому ноябрьские в 1943 году мы еще успели отметить самогонкой... А дальше...
В 83 запасном стрелковом полку в Бийске померяли мой рост в 170, пощупали тройную крестьянскую жилу и направили в минометный батальон, куда брали ребятишек покрепче. Плита минометная весит немало да и у ствола тяжесть нешутейная. С первых стрельб я увидел. что оружие это сильное при всей его простоте и для пехоты безнадежное.
Вот только по минометному делу на фронте я не пригодился. Когда нас привезли поближе к фронту в Гатчине, на формировке отщипнули справа от строя четверых человек, в том числе и меня - в батарею 45-миллиметровых орудий, шестым номером, подносчиком снарядов. Определили в 92-й штурмовой полк 2-й стрелковой дивизии.

Сохрани и пронеси!
Что такое война, узнал на себе при переправе через Нарву. Мне, впервые попавшему в перепалку, эта безобразная канитель показалась самым ужасным делом, затеянным людьми.
Там все было пристреляно не по сапогу и у нас, и у них. Как начали наяривать друг по другу - сохрани и пронеси! Долбили на совесть. Снарядами сосны толщиной в обхват выдирало из земли, как обгрызенные карандаши. Людей расшвыривало, как тряпичных кукол.
Помню еще подумал, неужели человек отсюда может выбраться живым и в своем уме? Да черта с два! Словом, обвыкался я на фронте, вздрагивая в артиллерийском ровике. Вижу: бежит раненый мальчишка-солдат. Ты чего, говорю, цыпленок, тут снуешь, ведь убьет! перевязал его, затащил отлежаться к себе в укрытие. А оно периодически от долбежки осыпается. Огонь гулом идет, непрерывно: дадут да еще поддадут да еще навалят! До траншеи метров десять. Под таким огнем - не десять верст, вечность, чтоб до нее добраться...

Тот, кому везет
Слышу команду «расчет - к орудию!» А пушечка наша на боку лежит и снаряды вокруг раскиданы. Окучили свое хозяйство и поволокли на плот. Встречному связисту говорю, мол, помоги заволочь! Он только взялся за станину - шесть пуль в грудь, всего истрепало на месте, упал. мы гуртом отпрянули за пушечный щит...
Нарва-речка - неширокая,но глубокая. Вода сентябрьская лютая. С грехом пополам переплавили «сорокапятку» на тот берег,оказавшись перед немецкой обороной в три траншеи полного профиля. Меня командир послал: «Саша, сходи - посмотри».
Побоище стихло уже. Я помаленьку лезу, согнувшись, и оказался совсем рядом с немцами. Дурачок! Не долетев, падает граната, и я еле успеваю отскочить, чтоб не нахватать осколков. Конечно, вел я себя совершенно неправильно и глупо. Снял каску и выставил над бруствером на палке. Бух - пуля! Ага, понял - тут вы! И побежал обратно... В этот день я должен был помереть аж четыре раза.
В этот день мы отбили шесть немецких атак. Под утро собрали десять автоматов, по мешку патронов и гранат. Немец-то тогда уже некрепкий пошел к тому времени.
Нас оставалось меньше двадцати человек. Встали в оборону пореже, «ура» кричали, постреливали густо, не считая патронов. Чего их беречь, если, кажись, пришел последний час? Командир вызвал с того берега «катюшу» и реактивные минометы ударили ракетами прямо у нас под носом.
Скрякало за речкой, а у нас такой громобой начался - лес вспыхнул! Траншею с немцами просто наизнанку вывернуло. У нас даже раненые позади стонать забыли.
Пришел к нам после дела партработник - собрание, говорит, проведи. А с кем? Расчет весь выбыл убитыми и ранеными. Говорю: «Иди давай, политик, некого тут воспитывать»... Он и убежал. Утром построили нас и выдали мне медаль «За отвагу». Значит, был я заяц отважный! С поля боя не убежал, потому что бежать было некуда.
Извини за иронию - горько. От полка нашего живыми осталось 20 человек да 400 раненых. Людей у нас и в 44-м не жалели...
Сыграть в «двадцать одно»
Дальше мы шли по хуторам, освобождая их по десятку в день. Уютные крестьянские места - речки-озера, пастбища, сенокосы да лес. Немцы, отходя, жгли все подряд, оставляя несчастным людям только землю и пепел. Огрызались контратаками. Однажды немцы раздухарились и кинулись на нас чистым полем. Это стоило им дорого. Мы изладили пушку к работе. Я наводил и бил в упор шрапнелью по колонне. Сначала - в лоб, а потом - в спину. Рвало их здорово, что вдоль, что поперек. «Сорокапятка» была у нас маленькая, но шальная. Сечет так, что никто не устоит. Ошметки валялись по всему полю. Пленных не взяли ни одного. Раненых немцев ребята добивали, как собак.
Зато назавтра нас прищучили немецкие корректировщики и гоняли без пощады. И такая катавасия каждый день. Народ возле пушки менялся едва ли не ежесуточно. Наше орудие на поле боя - цель номер один. всяк в нее метит. Кого убивало, кого калечило. Сильно я не считал, но человек сто ранеными с поля вытащил, пока шли с боями до Риги.
Мне везло до времени. А потом оно кончилось - с войной, со смертью не играют в азартные игры: попался я по-дурацки. Зачем-то вышел из ровика и сел у пушки. Бабахнуло по ноге, вырвало все колено. нога осталась у меня на одной жилке висеть. Упал я на четвереньки. Автомат, перерубленный тем же осколком, остался в правой руке. Взматерился, увидя такое с собой. А убить себя нечем! Командир мне говорит: «Терпи, Саша, нельзя так». Пока то-се, началась гангрена. Девчонки в санбате мне наркоз суют, а я их отталкиваю... Усыпили - ногу отрезали... Отвоевался вчистую.
Был я на фронте ровно 21 день. Все, что там почувствовал - ненависть и остервенение, страха не испытал ни разу. Сходил, называется, по-быстрому на войну - одна нога здесь, а другая - там...

...

ВЛАДИМИР БОБЫКИН
противотанкисты

Увидел - стреляй!
Нас подвезли на Курскую дугу целой батареей - 70 необстрелянных артиллеристов с 57-миллиметровыми противотанковыми орудиями ЗИС-2. Старшина Дмитриев, хороший ивановский мужик, нас не отдавал на передовую. Он-то знал: снесут насмерть в первом же бою. Но мы же были все молодые, лихие и злые. Не понимали, что бой не переиграть, а жизнь - одна. Все дается на раз.
Однажды старшина пришел и сказал нам: «Все, сынки, - надо!» Добрый и мудрый человек! Провожая нас он сказал: «Храни вас Бог!» И перекрестил. Молились люди на фронте - каждый по своей вере... Кто запретит?
Нас выдвинули на передний край: воюйте. И немец под рассвет ударил.

Артиллерийский ад
С первого часа мы поняли, что учили нас одному, а сражаться придется по-другому. Все войны таковы - готовятся к той бойне, которая миновала, а новая никогда не повторяет старую...
Мы схватили сразу главный принцип выживания на поле боя: увидел - бей, иначе раздавит! Немец может тебя запросто разнести с одного километра, а твоя боевая дистанция начинается только с 500 метров.
Наши пушки на фронте метко, с черным юморком окрестили, назвав «длинный ствол - короткая жизнь». До первого выстрела спасала только грамотная маскировка. Пыль предательски открывала нашу позицию... Орудие закапывали поглубже, так, чтобы ствол был поближе к земле. Расчет во время боя тоже гнулся, стелясь пониже. Все решала выучка, мастерство и удачливость расчета. В танках сидели далеко не дураки - немцы вертелись на той же раскаленной сковородке, что и мы...
Бой был - спасу нет! Все ринулось на нас разом: танки, артиллерия и авиация. В первом бою на батарее у нас около сорока человек было убито, раздавлено и ранено. Своих убитых мы не закапывали, надеясь на похоронные команды. Самые «популярные» ранения у противотанкистов - осколочные. До сих пор с жалостью вспоминаю наших медсестер, занятых на поле боя грязной, тяжелой и отчаянной работой. Отношусь к ним с глубоким почтением и кланяюсь до земли...

То-то матушка ахнет...
Тот не фронтовик, кто не любит свое оружие. А свою пушку солдаты называли «матушкой». Звук ее голоса был резкий, но не глушащий. Сначала и зубы стискивали, и уши руками закрывали, а потом об этой ерунде и думать забыли: разговаривай, матушка! Кстати сказать, артиллеристы ПТО в отличие от гаубичников не страдали потерей слуха ни в войну, ни после. Об этом сужу в том числе и по себе...
За войну я потерял два орудия. Первому осколком ударило в прицел и тут же снаряд ударил внизу орудия. Нас отбросило назад и контузило. Вторая пушка погибла при бомбежке - ее разорвало, а ребят разбросало мертвыми. Впрочем, техника и люди поступали в ПТО без задержки...
В наступлении дивизионы ПТО поддерживали друг друга: одни бьют по танкам, другие меняют позицию. Страшно было, когда на твоих глазах гибли ребята, которых ты не смог прикрыть. Чувство вины долго грызло, пока не покрывали другие утраты и заботы. По мертвым мы не убивались и не печалились покаянно. Надо было думать о живых.
В случае прямой опасности танкового тарана от орудия расчеты не бегали - некуда да и мысли такой не было. Если было уже невмоготу, в ход шли противотанковые гранаты. Если испугался - пропал.
Слабые танковые места знали наперечет: башня, гусеницы, двигатель. Ссадишь ему башню - замолчит ее орудие. Собьешь гусеницу - развернет лакомым бортом: сажай в него под прямым углом - верняк! И помни что под углом снаряд, не «прилипнув» к броне даст досадный рикошет. И тебе - капут. Танк под острым углом можно взять только выстрелом по гусеницам.
Огонь открывали с полукилометра. Идет в лоб - бей под пушку, заклинишь ему башенный погон. Если по гусенице, бери по земле. Стреляли мы с «холодного» ствола. И нас было видно танкистам с первого выстрела. Это было, как красная тряпка для быка.
Если что-то пошло не так, то перестрелка с идущим на тебя танком возможна лишь на отрезке 200 метров. Броня проходила на полном ходу это смешное расстояние за двадцать секунд! Предельная дистанция дуэли - 300 метров. Не убил его - все, конец, аут. Пропало дело. Ближе - смертельная финишная прямая, которую танк съедал рывком и тут уже не было никаких нервов, которые могли бы это выдержать.
Разумные, надеючись, прыгали в ровик. Неразумные прятались за орудийный щит, бежали прочь, получая в спину пулеметные очереди. Никто за всю войну так и не придумал здравых рекомендаций, как поступать в таких случаях расчету. Я видел немецкий танк всего в 50 метрах от своего орудия - зрелище ужасное и неприятное....
Убивая орудие, панцер с полного хода бил углом корпуса под пушечный ствол, переворачивал и наваливался, подминая под себя с дерущим скрежетом, и запахивал гусеницами ровик. Вечная память, ребятам!
Позади танка оставался изжеванное, раздавленное в лепешку, плоское, как лягушка, орудие с разваленными по сторонам колесами и растерзанными телами расчета.
Не вошкались с немецкими танкистами и мы. Если они выскакивали из люков, то расстреливали на месте, не давая ни шанса на спасение. Хватать их в плен было нам некогда да и незачем...
Когда ходил после боя смотреть на свои подбитые танки, чувствовал гордость: хорошо поработал.
Противотанковый бой обычно длился не больше часа. И час этот для многих из нас был смертным... Танки могли пойти снова лишь часа через четыре. В это время приходили в себя и мы. Набирали побольше гранат и патронов к ППШ. Если из тыла приволакивали в термосах еду, то жевали ее прямо из касок, потому что котелки и противогазы мы выбрасывали сразу, едва прибыв на фронт...

Бей ближнего!
Противотанкисты не доставляли забот СМЕРШу. У нас не бегали. Ребята подбирались сознательные, с крепкими нервами и с запасом злости на пятерых. Если нет у тебя качеств артиллериста ПТО, то либо появятся, либо погибнешь. Выбора не было.
Боевого счета я как наводчик не вел. Там некогда этим заниматься. Цель в своем секторе выбирал сам по простому принципу - бей ближнего!
Фронтовик - этот тот, кто порох нюхал. Но и без тыла нет успешной войны. Кто правильно подаст армии все - от танков до портянок? На «ура» да штычком Победу не возьмешь...
Награждали нас, противотанкистов, не так щедро, как штабных, но все ж не забывали - перепадало кое-что и нам, спасибо.
Профессионально глядя на фронтовую работу наших Т-34, я оценивал машину по мощи как более слабую, чем немецкие танки, но более проворную. Наши ребята-танкисты били немцев злобно, напористо, умело. Настоящие драчуны! В госпитале со мной лежал наполовину обгоревший снизу танкист-воронежец. Дадут ему спирту перед перевязкой, тогда он терпит. А хмель выйдет - страшно кричит...

Самурайская стать
Кроме немцев, бил я и японцев. Но на войне у с ними нас целей было мало. Там больше работали минометы. К японцам, как к противнику, отношение было немножко такое, знаешь, с брезгливцей: азиатчина отталкивала. Кому приятно находить мертвых пулеметчиков и артиллеристов, прикованных к своему оружию? Это нормальная армия? С немцев можно было брать хоть какой-то человеческий пример по части организации и дисциплины войск. Но при этом ошибочно думать, что японский солдат - слабак, мартышка и фигня на постном масле, как это у нас осталось с агиток 1905 года... Японец - боец страшный в рукопашном бою: их нельзя было подпускать близко - сразу башку отшибет. Штыками пыряться с ними бесполезно, сомнут. Нас там сразу предупредили - чуть что, крошите их из автомата, япона мать...

Гарь невыносимая
Война пахнет пожаром. И ты в этом огне. Печет отовсюду. Все горит и взрывается. И ты должен кого-то убить. Невыносимая гарь - бензина, дерева, человеческого мяса, броневого железа. Непередаваемая вонь... Казалось, что она будет преследовать меня всегда. Даже во сне.
Спустя несколько боев, словно прожив вечность, я смотрел, как тишком молятся люди и думал, что Бога на войне нет. Тут все решает удача. Бог здесь - огонь, дым и металл артиллерии.

...

МАРИЯ ВАГИНА
бомбовый реквием



Когда объявили начало войны, словно жизнь моя кончилась. Весь наш Ленинск-Кузнецк забурлил - шахтеры пошли на фронт...
В первую фронтовую зиму холода стояли лютые - воробьи на лету мерзли насмерть. Паровоз ФД по линии пройдет - всю линию водой зальет: стрелку не передвинуть! Давай ее кайлом очищать. Оно тяжелое, мороз кусает - слезы на глазах стынут...
Повестку из военкомата мне принес пожилой человек с палочкой. Смотрел на меня он очень печально. Взяла я бумажку, а руки мои ходуном ходят
В городе уже знали войну наощупь. Под открытым небом работал эвакуированный завод. С фронта шли похоронки и изувеченные люди. В новостях с передовой просвета не было.
Нас выучили на санинструкторов и направили на фронт. Сгрузились на станции Лиски Воронежской области. Вместо зданий груды битого камня. Вечером - авианалет. Мы сидели с хохоточками, как дурочки, пока майор с красной повязкой страшным голосом не закричал на нас: «В укрытие!»
Спрыгнули в воронку. А над нами рой самолетов снесся тем, что притащил с собой. Вой, скрежет, свист, гул, дребезг!
Такое чувство, что плотное, тяжелое, душное, невыносимое навалилось на тебя и вколачивает, вдавливает в землю, а она колотит тебя прямо в лицо... Добежав до траншей, скорчились там и сидели, дрожа, до утра.
Пройдя войну, я скажу так: к бомбежке нельзя привыкнуть, даже если ты понимаешь ее баллистику, небесную механику и теорию вероятности. Невозможно ничего поделать с тем ужасающим чувством беззащитности, которое вместе с армейским ватником сдирает с тебя саму кожу и рвет тебя заживо на куски одним только свистяще-режущим звуком. Чаще он обрывался гулким ударом. А иногда - тишиной. И когда ты после пережитого, пошатываясь, шла смотреть, то вместо дымящейся воронки видела смятую в блин дырявую бочку или воткнутый в землю обрезок рельса... Кто не выдерживал их голоса и бросался бежать, тот наверняка попадал под бомбовые осколки. Немцы знали толк в убийстве.

...

АЙСМАТУЛЛА ЧАБАРОВ
похоронено в себе

Сибирская поросль
В Омске на солдата я выучился в том, в чем в армию пошел из дома в конце 1942 года. Народу на войну собрали много и отправили нас 5 мая 1943 года на фронт сразу тремя эшелонами. Сразу было видно, какая силища едет бить немца! Сибирская молодежь - ребята крепкие, ко всему привычные, Попросят немного, а делов наделают, только тронь...

Дегтяреносец
Когда наш эшелон пришел на станцию Котовск, нас переобмундировали и вооружили. Парень я был широкой кости и завидного здоровья, поэтому вместо винтовки мне сразу дали пулемет Дегтярева. Отличная машинка, работавшая без торопливости, но очень убедительно. Мне оставалось только беречь его от песка, чтоб не заклинил в ответственный момент. Пулемет охотно ел патроны, а мы с утра расправлялись с кашей - жить становилось гораздо веселей. Бывало, что отправляли нас воевать и голодом. Тогда мы на ходу грызли сухой паек. А когда останавливались, то первым делом врывались в землю так глубоко и быстро, насколько успевали до первых пуль и снарядных разрывов.
Когда дело доходило до серьезной стрельбы, то голос моего пулемета солировал в хоре автоматов и винтовок отчетливым и сердитым речитативом...

Напарник
Вместе с пулеметом мне дали во вторые номера еще и парнишку, чтоб таскал запасные диски, снаряженные винтовочными патронами. Много я с ним не разговаривал и чаще всего он слышал от меня: «Диск давай, диск давай!»
Я потерял его в своем последнем бою и даже не помню, как звали. Снаряд разорвался так близко, что его жар и металл встал между мной и напарником навсегда. Этот парнишка так и остался там, откуда мне повезло вернуться израненным, но живым, чтобы прожить один век и распечатать другое столетие. А самое страшное, что бросила мне под ноги война, я похоронил в себе...

...

ДМИТРИЙ КОСАРЕВ
чечетка на броне



От тоски и грусти погрызи капусты...
Вспоминая учебные лагеря в челябинском Чебаркуле многие, прошедшие их, не знают, то ли плакать, то ли смеяться. Для меня Чебаркуль - это голод: хлеб - сразу в рот, суп из турнепса - хоть вылей, хоть выпей, каши - ложка.
Голодом меня было не удивить с детства. Дома спали на полу, кровати не знали. В колхоз на моей Курганщине шестиклассником пошел таскать мешки, чтоб хоть какой еды заработать...
Бывал я и в Еланских учебных лагерях под Свердловском. Тут было не лучше: на первое, на второе - капуста. Жареная, пареная и варена. Охраняли мы тоже капусту.
Капусту же и воровали у своих же ребят-часовых, чтобы вдоволь почесать зубы о капустные кочерыжки.
И такой хруст вечером по землянке шел - никакого хора песни и пляски не надо! На все лады это хрум-хрум-хрум да грызь-грызь-грызь... Как зайчики!
Смешного мало. Ослабли мы так, что моча не держалась. Ботинок одел, встал, чуть напрягшись, и уже сырой... Даже на октябрьские праздники водицу в супе нам не замутили мукой. Ремень я всегда на поясе затягивал потуже, чтобы не обожраться этой водой. Иначе - понос... как-то выстроили полк. Я стою и в голос как зареву: «Отправляйте на фронт!» Мне - десять суток гауптвахты за нарушение дисциплины. А там - хорошо: тепло и не беспокоят.

Истина фронта
Попытался хитростью удрать на фронт из этой учебной беды. Когда Златоустовское пехотное училище отправляло солдат с маршевой ротой, я втесался в строй. Но меня вычислили. За руку вывели и поступили по-человечески - даже не поругали за такое самовольство.
Образование у меня было шесть классов со справкой о законченных семи. Стали меня отправлять в Самарканд учиться на танкиста. Я забрыкался - хочу на фронт. Командир вскричал: «Ты - щенок, молокосос! Ты что, не понимаешь: там - мясо!» И по щеке меня - хлесь: в чувство привел. Но я плакал отчаянными слезами: «Что хотите делайте со мной, только отправляйте отсюда на фронт!»
Отправили меня учиться дальше - на станцию Шерстни в Челябинской области. Там погоняли с ребятами ползком по кочкам в снегу и воде, я и простудился. У фельдшера из медикаментов только стрептоцид и сульфидин от триппера. А я уже кровью хожу - рези и боль терпеть невозможно. Дело худое: завалили меня на лошадь и в госпиталь оттащили. Когда починили, отправили на артиллерийские курсы. Так я стал заряжающим на самоходных артустановках, определившись со своей солдатской судьбой. С голодухи не помер, фершала не замучили, так теперь потягаемся со снарядами в броне.

Самоходы
В Танкограде, прямо на Челябинском заводе нам дали артиллерийские самоходные установки ИСУ-152. Погрузили их на платформы, закрыли брезентовыми пологами и - поехали. На броневом листе я выбивал веселую чечетку, держась за ствол мощной пушки. Еще бы - 1945 год стоял на дворе и я еще успевал на войну!
Вошли мы в состав 374-го гвардейского тяжелого артиллерийско-самоходного полка. Был он должен поддерживать пробойным огнем танковые атаки, а на деле сам пошел в прорыв вместо танков: выбил немцев с позиций - догоняй и убивай. Так и было. Освобожденная Западная Украина встречала нас отравленными колодцами, а Польша - цветами, в которых могли подбросить и гранату...

Сухая броня
Туго пришлось нам в Берлине. Для самоходок и танков его столичные улицы все равно узки и опасны. Вражеская пехота легко расправлялась с нашей броней. От нас требовалась постоянная осмотрительность и маневр.
Пушка наша не остывала. Били беспрерывно, выпуская боекомплект за боекомплектом. Один снаряд - один дом. Снаряд у нас здоровенный: железобетонные стены отваливались картонками, а деревяшки брызгали - в пыль и в доски! Командира нашего вскоре ранило. Наводчика чуть позже убили из пулемета: он высунулся из люка наполовину и - в сердце. Успел только сказать: «Ой, ребята, перевяжите!» И упал нам на руки в боевое отделение... Воевали втроем, неполным экипажем.
30 апреля меня тяжело ранили. Все случилось в одно мгновение. Удар и вспышка совпали. Ниже пояса все, как отшибленное.
Оглушенный, я кнопку нажал - люк отошел, а ноги мои огнем жжет. Вывалился на трансмиссию. Подтянулся и упал с кормы самоходки на асфальт.
И тут стал я, как палка, прямой и недвижимый. Лежу на земле. Машина горит. Думаю, все - сейчас снаряды начнут в броне рваться и добьет меня на месте. Вот и напишут маме... Тут меня слезы прошибли, накатили... Я потерял сознание.

Врешь - не убьешь!
Справа у меня была такая рана, что стакан воды можно было налить в нее целиком. Слева - четыре раны: одну зашивают, берутся за другую - первая расходится... Нашу самоходку не пробил снаряд, но «сухая» броня легко кололась от удара и ее осколки были страшнее ручной гранаты, разорвись она внутри машины.
Очнулся я в медсанбате голым, когда в меня вливали кровь. все на мне разрезано и сам я весь раскромсанный. Лежал в лангете восемь месяцев. Ухаживали за мной немки.
Ходить учился заново. Выпросил у сестричек клюшку, когда почувствовал первые силенки - надо двигаться, чтобы не было пролежней. Здоровое молодое начало стало брать верх над тяжелыми ранами. Понемногу научился самостоятельно садиться, ходил, держась руками за стеночку. Радовался каждому вновь открытому движению!
С силами вернулась и мальчишеская дерзость. Однажды в палату пришел парикмахер. Я попросил его сделать стрижку, а он смахнул мне все наголо. Ну и я его прибор на пол скинул. Меня на носилки и - на гауптвахту. Ничего, полежал я там, почитал на стенках, кто сколько клопов убил...
На выписке мне сказали: тридцать два осколка в ногах - до кости прошибло. И они до сих пор гуляют у меня по телу - не могут хирурги их выловить... После госпиталя десять лет я был, как без ног - раны не закрывались. А потом таким плясуном стал, что первые места брал!
А тогда в майский День Победы 1945 года я был неподвижен и в горло ревел на своей госпитальной койке.

...