Тайга, страшные истории

Моя лепта.
Охотничьи истории переплетались с житейскими, а те в свою очередь с некими таинственными, необъяснимыми случаями, произошедшими в тайге на промысле. Например, один из сидящих у костра охотников в молодости заплутал в лесу и на восемнадцатый день, когда уже не мог идти и замерзал, поскольку давно кончились спички, был спасен некими странными, откуда-то появившимися людьми непривычного вида — седобородым старцем в дубленом тулупе и девушкой в горностаевой широкополой шубе. Склонились они к умирающему и сказали, мол, вставай, пойдем греться к нашему огню. А девушка руку подает. Охотник подумал, это смерть пришла, и помощи не принял, сам встал и пошел за ними. Люди привели его к большому костру, горящему на поляне, велели раздеться до пояса, и девушка стала втирать в него огонь, черпая его ладонями, словно воду. Охотнику сразу тепло стало, но он все думает, что это перед смертью, и потому страх его одолевает, ведь молодой еще, не женатый, не хочется умирать.
А девушка грудь ему огнем растирает, глядит на него и только печально головой кивает. Охотник разогрелся, ожил и тут внимание обратил, что лесная эта незнакомка в горностаевой шубке на смерть вовсе и не похожа, напротив, так хороша, что сердце затрепетало, но старец говорит, дескать, довольно с него, пойдем своим путем, а он пусть идет своим. Девушке вроде бы уходить не хочется, должно, ей охотник тоже понравился, однако старик в тулупе застрожился, мол, оставь его, внучка, не годится он для нашего мира, ибо в трудную минуту о смерти думал, а не о жизни. Взял ее за руку и повел. На опушке остановился, начертал на снегу стрелу, говорит, в эту сторону пойдешь, и оба они скрылись в лесу. Охотник после этого словно от сна очнулся, огляделся — возле жаркого костра стоит, полуголый, и вокруг ни единого следа нет. Только стрела на снегу начертана. Охотник надел просохшую у огня одежду и отправился, куда старец путь указал, и в самом деле скоро вышел на ледянку, по которой колхозницы на быках лес возили. А его уж дома оплакали и похоронили давно, тут же стали расспрашивать, где был, чем питался, если вернулся розовощеким и совсем не утомленным. Охотнику же и ответить нечего — скажи правду, подумают, с ума сошел, пока блудил. Но у самого-то в голове засело, и стал он после этого место искать, поляну, где костер горел, потому что девушка в шубке так перед глазами и стоит, а на груди ее рука чувствуется, будто и доселе огонь втирает. И вот уже двадцать второй год ищет, потому бобылем остался — найти не может. Должно быть, и не найдет никогда, потому как разные пути у него и этих невиданных людей: они идут к жизни, а он — к смерти. Ведь и на самом деле так, поскольку едва человек родился, сразу же становится на эту дорогу. Эх, вот бы узнать другую!


Это сообщение отредактировал greensen - 6.02.2017 - 11:54

Вспомнилось,чисто поржать,хотя доля правды есть в каждой шутке.
"Как обычно, с наступлением лета в Раздорах закипели строительные работы. Соседская дача была выкуплена жизнерадостным генералом, обладателем прехорошенькой дочки, хозяйственной супруги и темно-синего «мерседеса». На объект были пригнаны солдаты из ближайшей части, завезена фура стройматериалов, и закипела работа.
Генеральша Екатерина Васильевна, женщина простая и незлобная, быстро познакомилась с соседями. Вслед за ритуальными обменами солью и спичками общение приобрело более сердечный характер. За вечерним чаем или на воскресных променадах Екатерине Васильевне рассказали мрачные предания здешних мест, впечатляя историями о призраках неправедно загубленных душ… Генеральша, женщина бывалая и храбрая, следовавшая за мужем и в Афганистан, и в Анголу, здесь проявляла неожиданную чувствительность и признавалась в неодолимом страхе перед потусторонними силами…
Пока папа укреплял обороноспособность страны, а дочка праздно поедала мороженое на терраске, рачительная генеральша руководила благоустройством. Под её бдительным надзором два белобрысых воина принялись копать огромный септик, призванный принимать и накапливать все отходы прожорливой генеральской фамилии. Вскоре яма была выкопана и забетонирована. В её жерло был вставлен люк, окруженный деревянной кабинкой, дабы славные бойцы Красной Армии могли справлять естественные надобности в относительном уединении. А далее случилось непредвиденное…
День шагал к вечеру. Долгие тени сосен полосатой зеброй разлиновали нашу и соседскую лужайку. Солнце игристо подмигивало через сизые верхушки леса, ослепляя, но уже не обжигая. Строители, завершив трудовой день, готовились к отбытию. Один из них, чубатый рядовой, не привыкший ещё к грубой солдатской пище, почувствовал, видимо, настойчивый позыв плоти и надолго угнездился в фанерной будке, выстроенной над выгребной ямой. Любое полезное дело надо совершать не спеша. Так и бравый солдат, расположившись поудобнее, решил закурить. Взял сигарету, достал из кармана зажигалку, нет — настоящую драгоценность, американский шедевр «Зиппо» в медном корпусе с серебряными гравировками и набойками в виде пикирующего клювастого орла, обнимающего своими крыльями холеное розовое тело чудесного огнива. Зажигалка была подарена любимой за два дня до ухода в армию и, наверное, была единственной ценной вещью, которой владел начинающий воин. Трудно сказать, как такое могло случиться. Возможно, руки, не привыкшие ещё к тяжкому ратному труду на генеральской даче, самопроизвольно разжались. Или вспотевшие пальцы не удержали скользкое металлическое чудо. Коварно выпрыгнув из ладоней, зажигалка глумливо звякнула о дощатый настил и со слабым хлюпом рухнула в черную мглу ямы.
Надо сказать, в столь раннем возрасте молодые люди не склонны предаваться ни долгим раздумьям, ни тяжким переживаниям. Будучи, видимо, человеком действия, храбрый воин стремительно разработал и реализовал план спасения утраченного шедевра. Облачившись в раздобытый в части противохимический костюм, он погрузился в смрадную черноту колодца с твердым намерением найти зажигалку. Толстая резина и противогаз надежно изолировали от ядовитых испарений. Движения, однако, были скованы и неловки, а потому поиски затягивались. Но худшее было впереди. Скоро выяснилось, что несчастный искатель не может выбраться из ямы самостоятельно.
Заметим, что канализация в доме ещё не была закончена, и потому фанерное заведение, помимо строителей, использовалось всей семьей. Несмотря на справедливый гнев генеральши, объятый демократизмом муж счел нецелесообразным усеивать участок сортирами для нижних чинов.
"Ничего, не графья, неделю-другую на улице погадите", — распорядился он. В результате кабинка блистала чистотой, обзавелась дезодорантами и туалетной бумагой, а снаружи к ней был прибит реликтовый рукомойник.
В этот день, когда розовые сумерки опоясали землю, ничто не предвещало появления зловещих сил тьмы. Екатерина Васильевна, бодро напевая строевой марш, двинулась к фанерным удобствам с очевидной целью воспользоваться ими по прямому назначению. Комфортно расположившись на специальной мягкой подстилочке и побрызгав вокруг персиковым дезодорантом, она углубилась в прихваченную по случаю газету. В этот миг внимание её привлек странный звук из ямы. Генеральша была хорошей хозяйкой, поэтому, на случай аварийного отключения электричества, в сортире висел армейский фонарик. В нем можно было менять стеклышки с красного на зеленый или синий, чтобы давать тайные сигналы своим или же путать неприятеля. Осталось неизвестным, чья недобрая рука переключила в тот день обычный свет на синий. Из глубины колодца на Екатерину Васильевну смотрело нечеловеческое лицо, светящееся цианистым неоном, с выпуклыми круглыми фарами вместо глаз и длинным ребристым хоботом в области носа. При виде генеральши чудище, по грудь в черной жиже, глухо забубнило и протянуло к ней свои осклизлые щупальца.Крик замерз в горле Екатерины Васильевны. Мелькнуло: "Вот оно, началось…" Она нашла в себе силы вырваться наружу, буквально выпав из фанерного склепа. Здесь силы вернулись к ней. "Говновой, говновой!.." гремел набат её командного баса, по тревоге поднимая окрестности.
Вид Екатерины Васильевны, с заголенным нижним бюстом и выпученными глазами, подымающей клубы пыли под окнами собственного дома, изрядно озадачил мирных граждан, оказавшихся неподалеку. Случилось, что именно в этот момент на дачу прибыл генерал в сопровождении нескольких боевых товарищей. Запланированным шашлыкам не суждено было случиться. Пока сконфуженная дочь приводила в порядок растрепанную маму, подоспевшие соседи и бойцы помогали несостоявшемуся привидению выбраться из дерьмового плена. Наконец, это удалось с помощью лебедки и троса. Призрак тяжко пыхтел и пытался жаловаться на превратности фортуны. К счастью, побелевший от злости муж потерпевшей не прихватил с собой табельного оружия и, таким образом, не исполнил первого естественного порыва — пристрелить нашкодившего недотепу. Бить его не стали, так как сильно брезговали. Вечное дежурство по кухне отпало по санитарным соображениям. В итоге возобладала гуманная позиция, и неудачливый отрок был отправлен в госпиталь. Долгое сидение в вонючей яме не прошло даром, юноша начал отчетливо зеленеть, что просматривалось даже под толстой коркой нечистот.
В дальнейшем судьба его сложилась вполне заурядно. Генерал был гневлив, но отходчив, а выпив водки, при упоминании о событиях того несчастного дня начинал ржать как полковой жеребец, вгоняя обычно уравновешенную супругу в состояние темной ярости. Злокозненный искатель в госпитале окреп, отъелся и позднее благополучно завершил службу ефрейтором, став отличником боевой и политической подготовки. История же о говновом, поселившемся в местной канализации, ещё долго будоражила умы, пополнив копилку местных сказаний".

Вот так. В доме — домовой, в лесу — леший, в воде — водяной, в говне говновой. Наше языческое подсознание требует картины мира объяснимой и цельной. Так и жить легче, и мир как-то роднее.(Липков.Толчек к размышлениям)

Про трупы,яды. Вернее про трупный яд,шаманов и необычную кухню Крайнего Севера.
…Данная история о других ядах – о трупных. Название этой группы самообъясняющее – трупные яды образуются при гниении трупов. Наиболее известна троица так называемых птоаминов – нейрина, пудресцина и кадаверина. Это сильные яды. Считается, что у человека от них защиты нет. Другое дело шакалы, гиены, грифы – их эта отрава совсем не берёт. Оно и понятно – они же падальщики, трупные яды просто неотъемлемая «приправа» к их пище. Мы же вроде чистой едой питаемся, ферментные системы, способные нейтрализовать птоамины, нам не нужны. Но не торопитесь с выводами – эволюция человека полна тайн и загадок, и ещё очень большой вопрос, насколько чистой была пища наших далёких и не очень предков. Оказалось, что биологический механизм такой защиты у человека всё же есть. Но весьма своеобразный.
Это случилось в самом начале того периода, который ныне принято называть брежневским застоем. Специальная топографическая группа под началом подполковника Дузина облетала район между озером Кокора и озером Лабаз. Это в самом основании Таймырского полуострова. Летели на вертолёте Ми-8, что называется, дружною гурьбой – два летуна, трое топографов и один местный – некто Савелий Пересоль, ненец по национальности. Военные взяли его с собой как знатока местности, показывать болота, указывать местные ориентиры и их названия. И вот в воздухе произошла серьёзная поломка – что-то случилось с гидравликой, которая передаёт движения от пилотской ручки на ось винта. Ручка взбесилась, начала колотить лётчика по ногам, управления никакого, вертолёт падает. Высота, на счастье, была небольшой – случилось то, что называется жёсткой посадкой. Вертолёт завалился набок, винт с визгом врезался в землю и, раскидав чахлую растительность, обломался о вечную мерзлоту. Удар был сильным, однако никто особенно не пострадал. В ушибах и ссадинах, с разбитыми носами и с головокружением от лёгкого сотрясения мозга народ ошалело таращился друг на друга.
Первым очухался пилот – в вертолёте нестерпимо завоняло горелой проводкой, и к этому вдруг примешался знакомый запах авиационного керосина. А потом в нутро повалил дым. «Всем из машины!!!» – заорал он, распахивая дверку. Каждый моментально оценил ситуацию и ринулся наружу. В двери на секунду образовался затор из тел, но ещё через миг людской клубок вылетел из вертолёта, как пробка из бутылки.
И вовремя – внутри что-то негромко треснуло, и в салоне показались языки пламени, которое в секунды объяло весь вертолёт. Народ открыв рты, немигающими глазами, молча наблюдал это зрелище. Вначале даже с радостью – ведь все живы, потом с растерянностью – а что же делать?..
Вокруг на сотни километров ни души, рация сгорела, еды нет, тёплой одежды нет, оружия нет, ничего нет! А ведь «на дворе» сентябрь – ещё повезло, что снег не лежит, хотя пора бы уже. Ночами ощутимый морозец, да и днём не жарко. Вся надежда на поисковую группу: по идее, всего через несколько часов должны хватиться. Правда, район поиска великоват…
Первую ночь провели вблизи вертолёта – такой ориентир с воздуха легче всего обнаружат спасатели. Но никто не прилетел. Никто не прилетел и на второй день, а третий день был туманным – похоже, никто и не летал. На четвёртый день где-то вдали слышался вертолётный стрёкот, и ослабевшие люди побежали туда, но военную форму на фоне болотных кочек с воздуха трудно заметить, особенно если так далеко. Не помогла и надежда на маленький костерок, что постоянно жгли на месте аварии, – таймырский кустарник не мог обеспечить значительного огня, а попытки устроить дым кончились ничем – северный ветер разгонял его по тундре уже в десятке метров от костерка.
За всё время умудрились убить с десяток леммингов и дюжину мышей, в обгорелых останках вертолёта нашли куски, заменившие сковородку и кастрюлю. Постоянно варили отвар из брусники и морошки, но сильнее всего помогали грибы. Вот чудо – древесных пород практически никаких, но даже среди карликовой тундровой растительности встречаются лесные грибы. Да ещё какие – крепыши-гиганты! Вероятно, ещё августовские – сейчас уж и днём около нуля. Видать, поэтому в грибках ни единого червяка, все крепкие, как на подбор. Однако такое счастье долго длиться не может – припорошит первым снегом, и придёт смерть. Даже не от голода – от холода. Ведь более или менее одет один Пересоль – ненцы свою кухлянку не снимают ни зимой, ни летом. Ещё сам Дузин выскочил в ватнике, у пилота унты, у остальных – комбинезоны и полевое пэша. Верхняя одежда сгорела в вертолёте. Хоть и дают греться, предлагая по очереди ватник и кухлянку, но помогает такое не сильно – ночью сна практически нет, силы на исходе.
На следующее утро с первым взглядом на сереющее холодное небо в глазах каждого застыла безысходность – такое, пожалуй, к снегу. А если судить по едва заметной позёмке, что заструилась между болотными кочками и запела тонким голосом в веточках полярных ив, то это будет не просто снегопад – это будет метель. Подобие убежища, что сварганили из оставшейся вертолётной обшивки, от пурги не спасёт. Офицеры молча взялись за руки – вроде вместе бедовали, давайте, друзья, вместе и встретим неизбежное. Не разделял общего настроя один Пересоль:
– Ой-ой, какой мы все шибко глупый! Зачем сидели?! Кого ждали?! Сегодня ветер болото выморозит – копальхем найти трудно будет! Надо было в первый день болото обходить – обязательно бы копальхем нашли! Давно бы нашли, много бы наелись, много бы с собой взяли! Каждый день бы шли, кухлянку и ватник по очереди бы носили, копальхем бы кушали, уже бы до Хеты дошли! Я бы мало-мало посмотрел по берегу, а потом бы повёл вас куда ближе – на север в Жданиху или на юг в Хатангу. А потом туда бы за нами из Крестов вертолёт послали, где шибко сгущёнки, тушёнки и водки. Шибко много! Мы бы спаслись и веселились. А так подохнем!
Офицеры расценили план местного оленевода как полную авантюру – он предлагал маршрут не в одну сотню километров. И это пешком по тундре без еды и одежды? Глупость! Даже если бы они вышли в первый день, то всё равно к этому моменту не сделали бы и полпути. Хоть так, хоть иначе – всё равно помирать. Даже скорее всего пойди они к Хете, то уже были бы трупами – такой путь по-любому вымотал бы их силы намного быстрее. Однако про какой такой копальхем говорил ненец? Что за зверь такой?
– А-а-а, копальхем вкусный, копальхем жирный, от копальхема тепло, от копальхема сила, от копальхема жизнь! Копальхем духи берегут, потому что в том болоте, где копальхем лежит, живёт сам Дух Большого Оленя. А он самый главный, кто помогает человеку в тундре! Других богов, если плохо помогают, можно и плёткой выстегать, и в костёр бросить, а Духа Большого Оленя нельзя! И нельзя тут больше оставаться – пока болото совсем не выстыло и Дух Большого Оленя на зиму спать не лёг, надо за копальхемом идти, а то все помрём!
Такое объяснение сути мифического копальхема не раскрывало. Что-то вкусное и жирное, что связано с каким-то Духом Большого Оленя и при этом почему-то живущее в болоте, куда нормального оленя вовек не загнать. Насчёт других богов понятно – их фигурки ненцы вырезают из берёзы и хранят в стойбищах как божков-талисманов. Если талисман «плохо работает», счастья не приносит, его воспитывают методом кнута и пряника. Вначале задабривают оленьей кровью, а если тот не «исправился», могут и выпороть. Если и после этого удачи не прибавилось, то могут в сердцах ткнуть головой в полный дерьма подгузник из берёзовой коры, заменяющий туго спеленатым ненецким деткам памперсы и пелёнки. А уж если и это не помогло, то такому никчёмному богу одна дорога – в костёр. Тогда отчего же такое трепетное отношение к Духу Большого Оленя?
После многочисленных дополнительных расспросов наконец вырисовалась более или менее материалистическая картина. Самого духа мы оставим ненцам – это одна из ключевых фигур в пантеоне местного шаманизма. Но вот сопутствующий обряд, посвящённый этому духу, оказался весьма интересным. Периодически в оленьем стаде надо менять вожака. По каким-то местным эзотерическим приметам вычисляют, когда это надо делать особым способом – старого вожака необходимо отдать в жертву Духу Большого Оленя. Такого оленя отбивают от стада и пару дней ему ничего не дают есть для полной очистки кишечника. Дальше ритуал принесения жертвы прост – свергнутому вожаку (при этом обязательно надо, чтобы тот был жирным и в полном здравии) на шею накидывают сыромятный аркан и тянут его на ближайшее болото. Там его этой петлёй давят и оставляют в болоте. Но оставляют хитро – олень должен скрыться там полностью, потом это место ещё досыпают торфом или мхом-сфагнумом, а сверху обкладывают ветками и камнями. Давят оленя с великой осторожностью – нельзя, чтобы его шкура хоть где-нибудь повредилась, туша его должна быть абсолютно целой. Сам торфяник хорошо маскирует запахи, а поэтому случаи осквернения коальхема хищным зверем сравнительно редки. Возле копальхема на ближайшей кочке вбивают кол, обязательно из лиственницы, чтоб не гнил. Кол украшают пучками травы и ягеля, а часто ещё какой-нибудь яркой тряпочкой. В советское время, например, особой популярностью пользовались пионерские галстуки или вымпелы «Лучшему оленеводу».
Так вот, эта оленья туша может так пролежать столетиями. Вообще-то, с позиций танатологии, раздела судебной медицины, изучающей трупные изменения, тут ничего особенного нет. Ведь даже в Средней полосе России в торфяниках находили тела невинно убиенных купцов времён Средневековья. Да ещё при этом вызывали милицию – вроде как на недавнее убийство, настолько хорошо сохранились тело и рубленая рана на голове! А в болотах Ирландии находили даже людей каменного века. В тундре условия одновременно и хуже, и лучше. Из-за вечной мерзлоты вода там всегда холодная – несомненный плюс. В то же время холодная вода не позволяет бурно развиться болотной растительности. Не позволяет она и гнить тем скудным растительным остаткам, что, собственно, и создают торф. Поэтому вода там бедна гуминовыми кислотами, органическими соединениями типа широко известной янтарной кислоты, что являются дубящим агентом и губительным для бактерий консервантом. Относительно чистая вода – это главный минус. Там всё же трупное гниение идёт. Медленно, десятилетиями, но идёт. Прекращается оно только в одном случае – если болото поглотит вечная мерзлота.
Оказывается, у ненцев отношение к этим «мумиям оленьих фараонов» отнюдь не святое. Впрочем, как и ко всем их богам. Эти святыни запросто можно кушать! Прямо в гнило-сыром виде, с душком. Даже полная тухлятина не теряет своей калорийности. Едят такое не только в нужду или по форс-мажорным обстоятельствам, но и просто как своеобразный деликатес. Но всегда восполняют взятое: захотелось копальхема – смерть вожаку, Духа Большого Оленя тоже обижать не следует. Тысячелетия жизни в тундре такому научили – это ведь прекрасные консервы на чёрный день, не говоря уже о спасительной помощи тем, кто потерялся в тундре. Ведь главная их ценность – что они как бы ничьи, забытые и разбросанные по северной земле дары предков. Именно такую тушу и взялся разыскать Савелий Пересоль.
Идея разжиться мясцом офицерам очень понравилась – про то, что это тухлятина, не хотелось даже и думать. Если помираешь, то и такое съешь, а что запах… своеобразный… Так нос можно пальцами зажать! Короче, Пересоль, надевай свою кухлянку, хватай нож и бегом за консервами национальной ненецкой кухни. Всё равно никуда идти отсюда нельзя – ждать надо. Но на полный желудок шансов дождаться намного больше! Так что, товарищ оленевод, от тебя зависят наши жизни – не подведи.
И он не подвёл. К вечеру, когда уже стали закрадываться сомнения, а вернётся ли Пересоль, не дёрнул ли он в одиночку на Хету, из-за сопки на фоне ярко-оранжевого неба чёрным силуэтом медленно появилась его коренастая фигурка. Офицеры радостно побежали ему на встречу. Вот он идёт груженый, улыбается, за спиной висит здоровая оленья нога. Савелий нарезал ремней из оленьей шкуры и подцепил мясо на спину, словно рюкзак. Ого! Сегодня пируем.
Мясо как таковое уже слабо различимо – вместо него какая-то сероватая, дурно пахнущая масса. А вот жир ничего – просматривается. Грязно-серый и мылкий на ощупь, во рту он прилипал к нёбу, чем-то напоминая мягкий парафин, только холодный. Легко отдирался и грязно-серый слой, что сразу под шкурой. У свежей оленины такую мезгу не прожуешь, а тут ничего – мягкая, словно восковая корочка с сыра. Вкус же копальхема больше всего походил на жутко прогоркшее несолёное сало. Когда попробовали прожарить копальхем на костре или хотя бы разогреть его на сковородке, то получилось ещё хуже – вонь пошла такая, что кусок определённо нельзя было взять в рот. С него капал тягучий жир, который горел тёмным смрадным пламенем, словно резина. Да, такое «лакомство» лучше всего глотать холодным, хотя, по словам ненца, самый вкусный копальхем – вообще мороженый, тогда его нарезают тонкими ломтиками, которые сворачиваются под ножом в серенькие трубочки. Полученную строганину макают в соль и едят вместе с парными сырыми лёгкими только что забитого оленя.
Служившим на Севере частенько приходилось сталкиваться с местной традицией сыроедения. Из оленьей требухи – национального ненецкого лакомства – наиболее отважные из офицеров иногда пробовали сырую печень, а вот мясо любили слегка обжарить на сковородке. Внутри оно оставалось практически сырым, лишь чуть-чуть белело снаружи. Нарезанное мелкими кубиками, его называли «пастеризованной олениной». Это там пробовал практически каждый. Поэтому к вонючему копальхему отнеслись с доверием. Нарезали кусочками и, запивая брусничным отваром, не жуя, наглотались до отвала.
К ночи разыгралась непогода. Первый снег пришёл с порывами ветра. Теперь ему лежать до конца мая. Однако на удивление ночь со снегом оказалась не такой уж и холодной. Облака действовали как одеяло, сохраняя последнее тепло земли. Народ набился в убежище, там же запалили импровизированную «буржуйку». А к утру вообще всё стихло, воздух стал прозрачен, небо ясное. Побелевшая тундра словно надела подвенечный наряд. Или саван… Фатой к наряду по небу разбежалось северное сияние. Ух как крутит! Вот стратосферным дождём вытянулись зелёные всполохи. Вот кое-где они порозовели, развернулись поднятым занавесом божественного театра. Светящиеся складки пошли фиолетовым отливом, под ними опять зелёная бахрома… Ударил приличный морозец. Холодно, конечно, но на сытый желудок такое терпеть можно. Не смертельно…
Оказалось, смертельно. Не от холода – от копальхема. У кого начались боли в области печени, у кого рвота, под конец у всех галлюцинации, а к утру потеря сознания. Только Савелий Пересоль оставался в полном здравии, никаких симптомов у него не появилось, хоть он-то съел больше всех! Всю ночь он пытался хоть как-то помочь офицерам, но бесполезно. Уже когда совсем рассвело, остановилось дыхание у лётчика, а вот и тело старшего отпустило дузинскую душу в землю предков. К обеду умер механик. Двое топографов ещё были живы, но в тяжёлой коме.
Савелий не понимал, почему так. Давно подзабывший тонкости верований собственного народа, он вдруг вспомнил, что ещё в детстве ему говорила бабка и о чём со страхом в голосе полярными ночами шептал дед. В чуме тихо, лишь потрескивают дрова под чайником, а дед всё не ложится спать – первый снег ведь, надо вспомнить Духа Большого Оленя. Такая же ночь, как сейчас. Неужели Савелий чем-то тундру обидел? Эх, проклятая водка! Лучше бы деда слушал да заклинания учил как следует… Натянув портянку на их кастрюльку, Пересоль принялся бить в неё, как в бубен, пытаясь заговорить от смерти оставшихся. Потом прыгал вокруг вертолёта и что было силы кричал на ненецком те обрывки магических фраз, что всплыли в его памяти. Пытался разбудить духов, призывал деда прийти и, как в детстве, отвести беду.
И видать разбудил! На низкой высоте со стороны болота, где вчера вечером выходил он сам, из-за сопки внезапно выпрыгнула гигантская зелёная стрекоза с красными звёздами на боках. С высоты на белоснежном фоне тундры закопченный остов вертолёта выделялся особенно чётко. Перед лицом изумлённых лётчиков промелькнула смешная будочка, из которой шёл дымок, три безжизненных тела перед ней и выплясывающая фигурка какого-то местного с непонятным круглым барабаном. Стрекоча винтом, вертолёт заложил крутой вираж, развернулся, завис на минуту над своим сгоревшим собратом, а потом прыгнул в сторону и, погнав во все стороны позёмку, принялся снижаться. Всё, Дух Большого Оленя доказал, что он главный в тундре – пригнал-таки вертолёт! И всего-то стоило найти копальхем…
Эвакуацию произвели прямо на север, в Жданиху Всё равно до Крестов или даже до Хатанги горючки бы не хватило. Но в Жданихе был только фельдшер, врач аж в Крестах. Пока вертолёт заправишь, потом ещё сколько часов лёту… Решили не рисковать – связались с ним по рации. Заочные диагнозы – дело трудное и опасное, но что делать? К тому же абсолютно не понятно, почему местный без каких-либо отклонений, не обморожен и даже не кашляет, а двое военных без сознания. Спасибо, тот же местный разъяснил – было шибко мало кушать, с голоду оленьей тухлятины нажрались. Тогда рекомендации простые – внутривенно-капельно побольше жидкости, медикаментозно форсируйте диурез, для защиты печени дайте глюкозки и витаминов, если надо, то колите препараты, поддерживающие дыхание и деятельность сердца. Понятно, что всё это в миллиграммах, миллилитрах, процентах…Ночью умер один из топографов. Состояние последнего военного, старшего лейтенанта, оставалось "стабильно-критическим". Это значит, что в любой момент помереть может, да только вот чего-то долго не мрёт. Через день кризис, похоже, миновал. Дыхание стало глубже, вернулось нормальное давление. Кома незаметно перешла в сон. А вот и пробуждение. Именно выживший старший лейтенант и поведал всем о вкусовых качествах копальхема. На следующий день с ним вылетели в Кресты, где располагался поисковый штаб, и куда прибыла комиссия по расследованию происшествия. А с ней аж два следователя — один гражданский, другой офицер военной юстиции. И как вы понимаете, завели эти следователи уголовное дело на гражданина Савелия Пересоля за убийство четверых военнослужащих путём отравления. По ходу расследования статью за убийство поменяли на "непреднамеренное убийство", потом "за случайное убийство по неосторожности".
А какая ещё может быть осторожность при приёме внутрь местного пищевого суррогата, называемого по-ненецки «копальхем»? О такой осторожности тогда ни один профессор-токсиколог не знал. В Москву, в Центральную Лабораторию Судебной Экспертизы МО доставили замороженные куски копальхема. Ненца Пересоля тоже потаскали по военным заведениям — был он и в Институте Военной Медицины на Ржевке, и в разные другие токсикологические лаборатории захаживал. В военных интересовало лишь одно — какя же в его организме система противодействия и нейтрализации птоаминов? Очень интересно, а может и к другим ядам у ненцев такая устойчивость? Оказалось, что нет. Только к трупным ядам они не чувствительны. Но ничего, кроме повышенной активности специального белка, называемого цитохромом Пэ-450,[34] у него не нашли. Кстати, для науки бедняга Пересоль даже добровольно согласился на биопсию печени. Это когда толстой полой иглой с острыми краями из печёнки на живую столбик ткани вырезают.
Может из-за такой вот научной ценности и осудили Савелия лишь условно. Тот случай, когда из-за принципа неотвратимости наказания буква закона перевешивает его дух — по идее, нет никакого состава преступления в этом деле, как и в предыдущем, «метанольном». Там хоть траванулись ворованной социалистической, а значит общенародной собственностью. А здесь чем? Дарами предков. Хоть тоже общее достояние ненецкого народа, но ведь не воровство!
Аналог ненецкому копальхему есть у российских чукчей — они подобным образом сохраняли мясо моржей. Дальневосточные народности до прихода белого человека с его поваренной солью, раньше красную рыбу не солили — чуть подкоптят, чуть подвялят, но в общем хранили её "медвежьим методом" и ели вполне тухленькой. Американские эскимосы по сезону лезут на прибрежные скалы, так называемые птичьи базары, где большими сачками ловят морскую птицу. Особенно они предпочитают мелких крачек и тупиков — тёмных птичек с широкими ярко-оранжевыми клювами. Этих они даже не потрошат — набивают ими кожаные мешки, перекладывают слоями тюленьего жира и оставляют такое порой на годы. Едят это только тогда, когда содержимое «перебродит» в однообразную серую массу. Понятно, что косточки и пёрышки не в счёт — это остаётся, так что плеваться всё же приходится. По оценке FDA[35] калорийность такой пищи выше, чем у бекона! Кстати торговля этой «едой» категорически запрещена по всей территории Штатов, включая Аляску, а изготовление строго лимитировано резервациями северных "нэйтив американз[36]". Самое забавное в этом законе — а кто же, кроме самих эскимосов, такое купит? Ещё чуднее «консервы» у "нэйтив канадиенс[37]" — канадских инуитов. Эти умудряются «сгноить» целого кита!
Однако индивидуальная история такой вот толерантности к трупным ядам у каждого представителя северных народов отслеживается легко. И начинается она с самого-самого рождения. Чобы новорожденный не плакал, ему вместо соски дают сосать кусочек сырого мяса на нитке. Привяжут, чтоб не проглотил и в рот. А меняют эту «соску», когда мясцо, как бы это сказать… попахивать начинает. Потом вместо кашки кровушки оленьей попить дадут. Потом и ломтиком копальхема побалуют. Вот постепенно и развивается толерантность к птоаминам.
Ну и последнее, что известно любому судмедэксперту, работавшему с эксгумированными останками. Если захоронение производилось в плотную глинистую землю и в сравнительно герметичном гробу, то без доступа кислорода труп не гниёт, а переходит в состояние, называемое жировоском. Такое я видел, а вот копальхем не приходилось, но сдаётся мне, что биохимические превращения там весьма сходные. Хотя весьма затруднительно сей процесс отнести к кулинарии…(Ломачинский.Рассказы судмедэксперта)


Это сообщение отредактировал greensen - 6.02.2017 - 13:09

Расскажу свою историю: просыпаюсь как то утром в выходной день, на улице светло, муж рядом спит, лежу и думаю, что пора уже вставать, в этот момент чувствую как на меня наваливается кто то большой, волосатый (шерсть по всему телу, длиной около 15 см), и очень тяжелый(его рост по ощущениям 1м 90см), этот кто-то рукой закрывает мне рот, я пытаюсь крикнуть, но изо рта выходит только воздух. Меня сковал страх, ни крикнуть, ни пошевелиться, пришла мысль читать молитву и только я подумала "Отче наш...", все пропало, через пару минут я уснула снова. Наверно это был сонный паралич, но я четко ощущала Его тело, и вес и рост и шерсть...

Ещё моя история: умер мой старший брат и снился мне каждую ночь, все время повторял: Я не умер, я уехал... И вот просыпаюсь я опять одним утром, рядом все тот же муж спит, я придвигаюсь к нему, утыкаюсь лицом в его спину ..... и тут я понимаю, что муж лежит сзади меня, я в ужасе поворачиваюсь к нему, и другое тело рядом исчезло. Наверное это мой брат приходил.

У меня на работе одна барышня тоже думает, что расстояние от большого пальца до указательного - 30см. Загнула 25км по пересечёнке за 2 часа.

Тоже слышал нечто подобное в детстве, на даче. Был уже поздний вечер, я стоял в огороде, крик был очень громкий, исходил из глубины леса, который начинался только метрах в 200-х от нашего домика. Не сказать, что крик ужаса, скорее как-бы звала кого-то. Помню, что не очень испугался, потому-что в доме был дед, а у деда -ружьё.

Завтра день день домового,поздравляю ваших домовят,пусть любят вас и не обижают!!! Ну и сказка конечно.

ЛАПОТОК

Банька была протоплена правильно, как мог делать это один только дед Василий. Дуняша любила присматривать, как занимался он этим немешкотным важным делом. Как подбирал ровные берёзовые чурки, пластал их на полешки, занимавшиеся затем жарким пламенем. Да и каменка, сложенная его заботливыми руками, держала пар долго, и был он таким тугим, что даже мясо отставало от сомлевших костей и туманилась голова - плыла в жарком мареве. Мало кто мог продержаться долго на полке, а непривыкшие и вовсе лезли под лавку или жадно ловили прохладную струю воздуха у распахнутой двери. Дед Василий сердился тогда на неловких парильщиков и мог неделями подковыривать их насмешливыми словами при случайных встречах. Зато банька славилась на всю округу, и хаживали к деду Василию знающие бабки, чтобы пользовать в ней хворых и немощных людишек. Он не отказывал и не брал даже малую мзду за услугу. Одно только не терпел дед Василий - строго-настрого заказывал соваться в самый первый жар.
Но Дуняше до зарезу нужно было пройти в тот день наперёд всех. Вот и шмыгнула она крадом в узенький предбанник, суетливо сбросила с себя шубейку, сарафан и шитую рубаху - обнажила готовое уже к материнству тело. В бане в первый миг пробрал её странный озноб, который бывает только при быстром переходе из прохлады в самый жар. И от него, прошедшего по всему телу крупной дрожью, стало неловко и страшновато - банька показалась непривычной и какой-то чужой. Хотя всё было, как заведено семейным укладом ещё при дедах и прадедах. Решив побыстрее закончить задуманное, Дуняша плеснула из ковша на малиновые калёные камни и зажмурилась от опалившего тело знойного воздуха. Дыхание сразу перебилось, и сердце застучало, казалось, о самые рёбра. «А ведь не продохну», - мелькнула страшная мысль, и раскалённый жар ворвался в лёгкие. Упав на плахи пола, девушка стала губами хватать живой воздух, не убитый ещё пламенем. Двигаться сил недоставало, и только стекло скляницы, обжигавшее ладонь, напоминало о задуманном деле. Дуняша приспособилась к обмякшему безвольному телу и стала собирать с него испарину в украденный у матушки пузырёк.
Сколько было нужно, она не знала. Удобнее всего оказалось собирать у самого живота, куда пот стекал ручейком, обтекая некормившие и не ласканные ещё груди. И даже здесь удивлялась Дуняша своему, как-то враз изменившемуся телу. Ещё недавно угловатое и худое, налилось оно неведомой силой, рвущейся наружу, но не находящей выхода. Это было сладко и томно, как впервые отпробованное густое тягучее пиво, сваренное матушкой. Хотя и раскраснелась от жара кожа, Дуняша не могла нарадоваться на ладно очертившиеся колени, располневшие бедра, округлившийся живот - так всё было приспособлено к самому главному в жизни женщины.
Вдруг она вздрогнула от чужого прикосновения к самой ложбинке между крыльями лопаток. Прикосновение было жарким и сухим - будто скребли тихонько скрученным берёзовым листом с остренькими коготками. Постепенно оно набирало силу и толкало к самой каменке. А там, в горящем чреве, блестели тусклым светом чьи-то глаза. Дуняша застонала от надвигающейся неизбежности и попробовала сбросить со спины напиравший березовый лист. Только острая боль пронзила её до самой последней жилочки. Разом вспомнила она бабкины рассказы о пропавших в банях бабах и девках, о людях с содранной наполовину кожей, затолканных невесть кем в самую каменку. Она пробовала отбиваться от шарящих по всему телу липких пальцев, но попадала только в пустоту. Страх пронзил тысячью иголками всё тело и толкнул прямо к скобе. Ещё шажок, ещё одно движение - и распахнутся плотно притворённые двери, впустят звенящий инеем январский воздух, и всё станет, как обычно. Потекут новые дни, приближающие хорошее и плохое - то, что можно и должно пережить. Если только не встанет на пути преграда. И ожил вдруг банный ожег, которым так удобно мешать угли в каменке, застучал опалённым своим концом по полу и наискось пересёк дверное пространство. Он метался в нём, не давая протянуть руку и коснуться спасательной границы между жизнью и смертью. Веки налились тяжестью, и разом пропал тусклый свет, струившийся из узкого банного оконца.
Дуняша разобрала только, как чьи-то сильные руки сдавили ледяным обручем грудь, ухватили за ноги и поволокли куда-то. Кожа липла к полу, и было невыносимо больно, когда отставала она в быстром движении. Едва хватило силы разомкнуть спёкшиеся губы и зашептать единственное, что ещё могло спасти: "Матушка Богородица, пресвятая Дева Мария, блажен плод чрева твоего! Спаси мя и помилуй! Спаси!" Услышит ли, занятая своими непростыми делами, давшая жизнь младому Христу?
И тут же почуяла она, как отпрянули жёсткие ледышки чужих пальцев, как дохнуло прямо в лицо свежестью. В калёном колеблющемся воздухе возникло вдруг странное видение - масенький старичок с бородой кругом лица отмахивал от Дуняши кого-то, будто отгонял мух в жаркий полдень. И прямо на глазах рос он, вытесняя своим телом врага. И мяргнул кто-то за спиной, и спал жар, и мягкие руки обвили тело. Понесли, повлекли в спасительный холодный предбанник.
В память Дуняша вернулась только там - разглядела склонившегося над ней деда Василия. И тогда весь страх и бессилие человека перед неведомым прорвался горьким девичьим плачем. Был он тих - болело всё внутри: в горле царапало что-то сухое, гортань покрылась липким налётом спёкшейся слюны. В груди ныло и свербело сердце. "Что же это?" - подумала Дуняша и вдруг ощутила маленькую скляницу в сведённой судорогой ладони. Получилось! Хотя и плохо будет теперь от дедова вопросительного взгляда и матушкиных немых упрёков.
- Напарилась, девка? - только и спросил дед Василий.
- Досыта, - едва прошептала в ответ Дуняша.
- Ты, знать, напроситься забыла?
- Прости, деда, по недомыслию я.
- Вестимо так. Кто ж в первый-то жар лезет?! Не любит банный хозяин шибко смелых. Самое ведь его это время. Он же тоже грязь с себя снять должен да распариться. А ты ему помешала.
- По недомыслию я, прости меня, деда.
- Вот заладила, тёлка. Сама-то идти сможешь?
- Отдышусь и пойду. Только как ты меня услыхал, деда?
- Не слыхал я тебя, девка. Снег сбросить пошёл да и увидал, что дверка пола. А там уж и тебя.
Дуняша вспомнила вдруг незнакомое лицо с бородой кругом и подивилась про себя, решив не сказывать деде о нежданном спасителе. Дед поворчал ещё немного, но уже за дверью. Смутило его налившееся девичье тело, и страх уступил место стыду - внучке нужно было одеться. За дверью подумал он, что нужно перенести баньку на другое место - поближе к жилью, чтобы не было больше тревоги. Давно знал он о каверзах банного хозяина, но сам никогда не ссорился с ним, уважая и ублажая в силу своего разумения. Запаривал для него веники, а они оставались потом едва живые, исхлёстанные до веточек о крепкое тело. Не приходилось деду Василию самому встречаться с банником, но рассказов он наслушался много.
В избе они, не сговариваясь, скрыли случившееся от матери и чинно присели за стол. Мать хлопотала, готовясь к баньке, и была несказанно удивлена, когда Дуняша отказалась идти с ней.
- И ты бы не ходила, доченька, - попросил её дед Василий.
- А что такое?
- Да дюже угарно сегодня. В другой раз сходишь.
Мать не стала задавать лишних вопросов и занялась хозяйством.
А Дуняше нужно было довершить своё дело так, чтобы никто не догадался о задуманном.
Способ приготовления приворотного зелья выпытала она у бабки Долганихи - доки по этой части, принимавшей чуть не всех младенцев в деревне. Говаривали ещё, что много на её совести семейных ссор и бабьих слёзок. Грозились тяжко жившие с мужиками, что отольются на том свете Долганихе каждая слезиночка, каждый лишний мужнин тычок или затрещина. Но побаивались её, как знающую и много умеющую старуху. Матери чуть не пороли своих девок, бегавших тайно к старой ведунье, но поделать ничего не могли. Долганиха была неуязвима для их гнева, помня наперечёт все девичьи тайности солидных уже баб и даже своих одногодок. Потому-то и дала она, поломавшись по обычаю, и способ получения зелья, и слова к нему заневестившейся Дуняше. Правда, не без корысти, получив с девки пяток свеженьких яичек.
Едва дождалась Дуняша самого подходящего времени на святки для присушивания. Только на ком испытать силу, она долго не могла решиться. Парни были ладные в деревне - один Сенька-малодурок пускал слюни и не обращал на девок никакого внимания. Остальные поглядывали сторожко, норовя на гулянках задеть руками, задержать их подольше у девичьего тела. Наконец, Дуняша остановила свой выбор на Митьше. Был он на завид другим парням - сильный, умелый уже в крестьянской работе, весёлый на празднике. И, как прознали девки, именно ему доверили старшие парни срядиться на игрищах в Атамана. В "Шайку" играли так давно, что даже самые старые не могли вспомнить, когда пришла эта любимая всеми игра. Готовились к ней загодя - поправляли костюмы, слежавшиеся за год в сундуках, вырезывали новые деревянные шашки для лихих разбойничков, сговаривались с одинокими на откуп избы.
Этим-то временем и решила попользоваться Дуняша, чтобы присушить приглянувшегося парня. Оставалось только довести зелье. Дело оставалось за немногим. Нужно было набрать в голбце тенета, сжечь их на венчальной свече, добавить толчёный мышиный помёт и замешать всё на собранной испарине. И уже над этим зельем прошептать затверженные на память слова, подсказанные бабкой Долганихой. Вот и пыталась Дуняша выбрать предлог, чтобы спуститься в голбец. И он нашёлся, когда за трапезой дед Василий запросил квашеной капусты, славившейся в деревне за ядрёный и пряный вкус, за крепкий рассол и приятный хруст на зубах. Дуняша быстро выскочила из-за стола и загремела с миской в руках в западёнку.
В голбце тянуло плесенью и ледяным холодом. Она зажгла огарочек, накрутила на припасённую щепочку тенёта, набросала капусты в миску. Дело было почти и закончено - оставалось только вынуть припасённый помёт и сотворить зелье. Было Дуняше неловко, но любопытно, и всё, что делала она, помогало хоть как-то погасить рвущуюся наружу силу, успокоить, приблизить минуту её торжества.
Небольшой задержки в голбце не заметили ни мать, ни дед. Оттрапезничав, они завели разговор о нескором пока, но приближающемся севе, о припасах, оставшихся до урожая, - порадовались, что должно хватить с лихвой и не придётся трогать семенной запас. Редкий год получалось так удачно, пожалуй, последний раз тогда, когда загинули оба сына и мужик - не вернулись с вышедшей из берегов реки, где пытались добыть топляки, да, видно, не рассчитали сил. Река поглотила всех троих, не отдав даже тел, чтобы предать их земле. Это несчастье тяжким грузом придавило деда Василия - согнуло его всегда прямую спину и опустило широкие плечи. Сватов, пришедших к невестке через год после пропажи, он просто спустил с крыльца, пригрозив вслед кулаком: "Жив сын, жив! Пока тело его не увижу своими глазами - не видать вам Дарью, как своих ушей! Проваливайте да дорогу сюда забудьте!" Люди поняли деда, не осудили, зная его крутой характер. Но не вечно же будет успевать он по всем делам - и его силам есть предел. Значит, ждать скоро новых сватов. Только уж не к Дарье, а к Дуняше.
Пока шёл разговор, Дуняша прокралась за печь, где была припрятана склянка с испариной, вынула из свёрточка помёт и щепку с тенётами, сожгла их на огарке матушкиной венчальной свечи и замешала зелье. Долго потом всматривалась она в мутную жидкость, пыталась представить, каков окажется избранник, беспокоилась за будущую свою жизнь. И не зря - не раз приходилось слушать ей рассказы о незадачливой жизни за мужиком тех баб, что в девках приколдовывали, присушивали тайно завидных парней. Смертным боем били их избранники, уходили в тяжёлые запои, напропалую гуляли с солдатками и вдовушками. И пожаловаться было некому. Не принимала дурную бабью слезу Матушка Казанская Богородица, верно, чуяла ложь и ведовство, и помощи тем бабам ждать было не от кого. Но Дуняша решила, что это не про неё сказано, ведь хранит же её девичество кто-то сильный, оберегает от напастей и каверз.
Грядущий день показался ей самым подходящим, чтобы свершить задуманное. Оставалось только дождаться глухой полночи, чтобы прошептать страшные слова - иначе не будут они иметь своей силы, и ничего путного не выйдет из всей затеи.
Матушка и дед Василий улеглись рано, и Дуняша, пристроившись на лежанке у самой двери, силилась не уснуть за то время, что оставалось до полночи, но не сдержалась - сморил её молодое тело и беспокойную голову сон - отрывочный и беспонятный. Снилась Дуняше баня, их, родная, но странная и неузнаваемая. Была она велика и рублена из камня. Те же брёвна, только тяжёлые и холодные могильной стылостью. Алтарём возвышалась каменка с пылающим в нутре огнём. Всё было, как в церкве, только недоставало икон и скорбных ликов святых. Вместо них были голые холодные стены, испещрённые таинственными загогулинами вместо букв. И вдруг распахнулась каменка и вышел оттуда опалённый нестерпимым жаром мужик - не мужик с бородатым лицом, в армяке, но на коровьих мохнатых ногах. Глаза его светились тусклым огнём, прощупывали душу до самого донышка, добрались до заветной скляницы, и страшное лицо расплылось в улыбке. Внезапно появившиеся юркие парнишки ухватили Дуняшу за руки, бросили на холодный пол и стали срывать холщовую рубаху. Сил сопротивляться не было - все они вышли через небольшое пятнышко величиной с сухой берёзовый лист на спине. Сейчас пятно жгло и пронзало болью всё тело.
Мужик на коровьих ногах забрался в банную шайку и гнусавым голосом затвердил незнакомую молитву. Юркие парнишки подали ему рукомойник с тлеющим куриным помётом. С другой стороны под руку с перепончатыми пальцами подвели они треснувшую корчагу с какой-то жидкостью. Мужик смрадно кадил рукомойником в сторону Дуняши и гнусил всё чаще и чаще. Потом он зачерпнул лапой жидкость из корчаги и начал обильно кропить обнажённое тело распростёртой перед ним девушки. Жидкость растекалась бурыми пятнами на груди, на животе, скатывалась по бедрам и пятнала пол. Дуняша закрыла глаза в ожидании самого страшного.
Но тут появился давешний её спаситель с бородой кругом старого лица, выхватил из-за пазухи невеликий комочек и развернул над Дуняшей шёлковую ризу. Шёлк мягко обнял исстрадавшееся тело, и боль унялась. Дальше Дуняша видела только, как поплыли и растеклись фигуры мужика на коровьих ногах и юрких парнишек. Потом рассыпалась по брёвнышкам баня, и Дуняша почувствовала ледяное прикосновение снега. От того и проснулась.
Заглянувшая в окно луна указала, что полночь уже наступила и пора довершить задуманное. Сон сразу забылся, и Дуняша, накинув шубейку, отправилась на задний мост. Она решила, что там будет самое место для свершения тайного грешного дела. Морозный воздух крытого двора холодил голые коленки, пробирался сквозь поры надетых на босу ногу лаптей. Беспоясна, без креста, с распущенными волосами вышла на двор Дуняша и стала разом похожа на молодую ведьму, творящую первое своё чёрное дело.
Дуняша зашептала слова бабки Долганихи, и застывшие лапти поскрипывали в такт им - девушка переминалась с ноги на ногу от пробирающего морозца. Слова звучали глухо и оседали в воздухе белесым паром над самой скляницей.
Стану я, раба божия Дуня, благославясь,
Пойду, перекрестясь, из дверей в двери,
Из ворот в ворота, со двора на двор.
Выйду я, раба божия Дуня, в чистое поле,
В подвосточную сторону, под светел месяц.
В подвосточной стороне, под светлым месяцем
Стоит изба-избушка с четырьмя окошками.
Среди избы лежит доска, под доской Тоска.
Плачет Тоска, рыдает Тоска, белого света дожидается!
Белый свет красного солнышка дожидается,
Радуется и веселится!
Так бы и меня, рабу божию Дуню, дожидался,
Радовался и веселился раб божий Митрий.
Не мог бы без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить
Ни на утренней заре, ни на вечерней.
Как рыба без воды, как младенец без матери,
Без материна молока, без материной груди,
Без материна чрева жить-быть не может,
Так бы раб божий Митрий без рабы божьей Дуни
Не мог бы ни жить, ни быть, ни есть, ни пить
Ни на утренней заре, ни на вечерней заре,
Ни в обыден, ни в полдень.
Ни при частых звёздах,
Ни при буйных ветрах, ни в день при солнце,
Ни в ночь при месяце!
Впивайся, Тоска, въедайся, Тоска, в грудь!
В сердце, во весь живот рабу божию Митрию,
Разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям
Ноетой и сухотой по рабе божьей Дуне!
Дело было сделано, и Дуняша с облегчением вернулась в избу, под тёплое одеяло и привычные образа. Дед Василий уже ждал её, поднявшись на локте в своей постели.
- Двери-то плотно притворила, Дуняша?
- Плотно, плотно, деда. Спи, родной.
- Да что-то сон перебило. Покалякай со мной, внученька.
Дед смотрел на Дуняшу долгим взглядом, пытаясь понять, чем так встревожена девка. А та старательно смотрела в сторону, будто боялась показать глаза.
- Ты чего выходила-то?
- Да на задний мост, деда. Сам, поди, знаешь, зачем на задний мост ходят? По нужде.
- Ладно, коли так. Хошь расскажу тебе сказенёк, как с девками-то бывает?
- Хочу, деда. Сказывай.
- Ну, слушай. Старые люди рассказывали, давно это было, уж и не упомню где. Жила девка одна, в бога веровала. Мать у неё строгая была - в чистоте её содержала, по вечоркам шастать не позволяла. Так бы и дожила она до мужа без хлопот, но на то время случилась в деревне колдунья зловредная. Ходила она по селам и посадам, слабых людишек выискивала, с пути истинного сбивала. А чтобы не раскрыли её вредности, надела она клобук монашеский, посохом опиралась - вроде как на богомолье идёт. Вот и принимали её люди как святую. Так ведь положено у нас со странниками - не оскудеет рука дающего. В той деревне она на постой к самым набожным напросилась. Так и получилось, что к девке этой с матерью попала. Жила у них тихо, молитвы творила, только слов не разобрать. И захотела колдунья к девке прикоснуться, отдать её душу дьяволу. Для того у неё много припасено было хитромудростей.
Вот раз, когда матери дома не было, заговорила с девкой колдунья. Стала расспрашивать тайны её: кого на сердце держит, с кем дружбу водит. Та чистосердечно всё рассказала, как на исповеди. Это ж понятно - люди колдунью за монашку принимали. Пообещала гостья ей слова дать божеские, чтобы парня приглянувшегося за собой укрепить. У девки-то, видать, глаза застило. Согласилась она. А чтобы люди не прознали, повела её колдунья в амбар старый. Как пришли туда, она её опоила снадобьем зловредным, заставила делать всё, что повелит. А вместо имени суженого сатанинское подсказала говорить. Пришёл сам сатана, сотворил с девкой блуд. Ему девки и бабы сырые, после родов - самая сласть. Колдунью отблагодарил, а девке память отнял.
Ушла монашка дальше по деревням пакостить. А время прошло, стала мать замечать, что у девки брюхо растёт. Осердилась она: вроде, ни куда вольно и не отпускала, при себе всё время держала, а тут такая напасть. И девка слезьми ревёт, воет - не помнит ничего. Чтобы от людей укрыть грех, отправила мать дочь свою согрешившую к дальней родне. А в тётках у неё знахарка была знающая. Как приехали, повела тётка её в баню - пыль дорожную смыть. Стала ополаскивать, а у самого пупка маленький такой знак разглядела - вроде воробушек лапку свою приложил. Испугалась тётка. Ведь лапа птичья - и есть печать сатанинская. Всё, как было, поняла она. Да время уж упущено плод травить. Никакая бабка за такое дело не возьмётся. К батюшке идти тоже нельзя - не жалует он знахарок да и навряд ли поверит. Собрала она тогда по окрестным деревням знающих людей, стали совет держать. Все книги божественные перечли, и в одной было сказано: сойдёт на землю Антихрист, и зачат он будет во блуде от набожной девки. Один только способ и есть уберечь род человеческий от беды - это отпеть живой девку понёсшую, отпеть плод её. И перед самыми родами нужно зажечь семь свечей, у них семь яиц пасхальных положить, иконы на божнице ликом к стене повернуть. А когда появится младенчик, нужно его до матери не допускать, чтобы ни капли молока материнского на губы не попало. И зарыть нужно его живым на росстани, чтобы прохожие и проезжие землю над ним плотно убили.
Всё так и свершили знахари. Хотя и тяжко было, а довели дело до конца. И всё бы ничего, да только на третий день нашли они яму разрытую на самом перепутье. А младенчика в ней уже и не было.
Так вот старые люди сказывают.
- Страсть-то какая, деда. А с девкой-то что приключилось?
- Интересуешься? Было с ней вот что. Как узнала, какой смертью лютой кровь её погибла, умом тронулась. Стала по дорогам ходить, кликать младенчика своего.
- А младенчик-то куда делся?
- Ничего про это не сказывали. Может, тоже по дорогам бродит по земле нашей. А, может, и сгинул, кто его знает. Ладно, хватит об этом. Спи, внученька. Твоё дело молодое, это мне уж на покой пора, каждая минутка на счету.
И дед Василий замолк на своей лежанке. Слышно было только его дыхание с хрипотцой. А Дуняша всю ночь спать не могла, всё думала, как же быть ей со скляницей заветной. Но потом решила, что слова у неё правильные, и никакой сатана ей не страшен. Упрямые девки - коли что задумают, трудно их в сторону сбить.
Поутру, убравшись в избе и на дворе, Дуняша сказалась, что пошла к подругам, а сама тихим шагом направила стопы свои к откупленной на святки избе. Неспокойное сердце точно подсказывало, что Митьша там, готовит всё к вечернему игрищу. Так и оказалось. Он сидел у тёплой печки и достругивал деревянную шашку, которой предстояло вечером сразиться с главным недругом Атамана. А ещё нужен был туес с кваском. Его подавала Атаману Анюта, когда пели маскароны последние слова из песни:
Тут Анюта выходила,
Графин водки выносила,
Стокан водки наливала -
Атаману подавала.
И, верно, подавала, только не алую водочку, а простой квас. Да и Анюту играл срядившийся парень. Всё в этой игре было понарошку, не по настоящему, но интересно. И сейчас Дуняша задумала простенькую девичью хитрость. Она вошла в избу, обтряся в сенях катанки, и ласково заговорила с Митьшей.
- Здравствуй, Митьша. Никак работаешь?
Митьша посмотрел на вошедшую девку, глаза его радостно блеснули - он даже остановил свою работу ради неожиданной гостьи.
- Здравствуй. Работаю вот. Вечером приходи - "Шайку" играть будем.
- Приду, спасибо. А всё ли готово у вас?
- Да, вроде. Шашку сейчас доделаю, гуни уже все перетряхнули, поправили, где надо.
- А квас-то есть?
- За ним задержки не будет. А чего спрашиваешь?
- Ты, поди, знаешь, что наш квасок на всю деревню славится. Вот и хотела помочь, ежели что не готово. Да и туеса у нас баские - дед Василий на них листики да веточки вырезывает.
- Ладно, неси свой туес.
И тут Дуняшу как подтолкнул кто-то. Дело было сговорено, и пора было уходить, но что-то остановило её, заставило вступить в незнакомую ещё игру. Она не ушла, а выступила в самую серёдку избы, распахнув шубейку. В груди у неё сладко сдавило, и даже голос зазвучал мягко и глубоко.
- Жарко тут у тебя. Протоплено.
- Да где же жарко, Дуняша? - начал было Митьша, но осёкся. Перед ним стояла совсем другая девка, не та, которую знал он ещё по детским играм, лупил иногда, обидевшись, но не сильно. Только сейчас заметил он, как раздалась в груди Дуняша, как округлилось ещё недавно острое скуластое лицо, как мал был ей девчоночий сарафан, морщившая обычно кофта разгладилась.
- Жарко, Митьша, - совсем перешла на шёпот Дуняша и отбросила шубейку на лавку. Тот застыл, не зная, что делать. Перед ним стояла совсем взрослая женщина, вовсе не похожая на привычную Дуняшу. А она повернулась к заиндевевшему окошку, поведя округло плечами, закинула руки за голову и стала разглядывать морозные письмена. Пальцы она запустила под толстую косу, тоже ещё совсем недавно тоненькую и незавидную.
И тут Митьша сделал два неровных шага, приблизился к девушке и обнял её со спины. Дуняша замерла. Пальцы сначала осторожно, потом всё уверенней пробирались к самому краешку проймы на груди - совсем на границе толстого шва и мягкой кожи. Неловко, с дрожью, запускал Митьша свою ладонь всё глубже и глубже, приподнимая тихонько тонкое полотно. Слегка влажная кожа девушки, таившаяся под ней плоть становились всё мягче и податливей. Митьша совсем было взял в руку эту податливую плоть, но тут Дуняша почувствовала, наконец, влажную дрожь. И всё вспомнила. Липкие пальцы, шарившие по всему телу, от которых не было спасения, опалявший холодный воздух, тускло светящиеся глаза в каменке. Она резко развернулась и в упор посмотрела Митьше прямо в лицо. А тот уже осмелел и плотно притянул Дуняшу своими сильными руками. Но она вырвалась, схватила шубейку и кинулась к двери. Вслед смотрели насмешливые глаза, и летели такие же насмешливые слова, ожёгшие сильнее банного воздуха, что бывает только в первый жар, в какой нельзя ходить человеку.
- Туес-то с квасом не забудь, обещалась ведь!
Домой она почти что бежала. Лицо пылало от стыда и даже студёный воздух не белил его. К Митьше не было ненависти, но чувство сладкой мести билось в груди, и она повторяла и повторяла одни и те же слова бабки Долганихи: "Впивайся, Тоска, въедайся, Тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу божию Митрию... Впивайся, въедайся... Впивайся... Въедайся..."
В избе она сказалась, что пойдёт вечером на игрище, как и было договорено, и попросила для "Шайки" самый красивый туес деда Василия. Он не отказал - помочь маскаронам было почётно для любой семьи, которая не гнушалась этой старинной забавы. Дуняша налила в туес квасу, чтобы было его не очень много и, выйдя в сени, влила туда припрятанное зелье. Теперь Митьше деваться будет некуда, и сладкая месть стала неотвратимой, как кара небесная, положенная за работу в Ильин день.
Испугалась Дуняша, что неловкое сравнение вызвало страшное воспоминание, и снова закрался в её сердце червь сомнения, пробуженный ещё ночным сказеньком деда Василия. Да и неспроста было случившееся в баньке, и удушливый предполуночный сон. Но ведь кончилось всё счастливо - не достал её банный хозяин; не наказал за девичью глупость. Да и во сне спас кто-то от напасти, прикрыл шёлковой ризой пресвятой Матушки Богородицы. Дуняша была уверена, что риза была её - кому больше заступиться за девушку, как не Деве Марии. Её это крест и святая обязанность - разбирать дела сердечные, жалобы девичьи, предохранять от каверз. А с той, из дединова сказенька, случилось непоправимое из-за скверной наушницы, подтолкнувшей к бездне греха. Не могло такое быть с Дуняшей!
Она успокоилась и укрепилась в задуманном. Весь день, хлопоча по хозяйству, прислушивалась Дуняша к собственному сердцу: что-то скажет, чем утешит и успокоит. Сердце билось уверенно и спокойно, кольнуло только, когда нужно было собираться на игрища. Дуняша пошла пораньше, чтобы передать загодя туес. Она успела ко времени, когда маскароны уже стали переживать, принесёт ли девка обещанное. А Митьша и вовсе не думал увидеть её в этот вечер. Но она пришла, была ровной и спокойной со всеми. И парни по секрету сказали, что на сей раз они придумали для "Шайки" такое, чего никогда не бывало в их деревне. Дуняша выслушала их невнимательно - совсем другое занимало её в ту минуту: как бы не отпробовал кто другой квасу из принесённого туеса. Но парни поставили его на лавку к самой печи среди другого необходимого для игры скарба и забыли на время.
Народ уже подбирался: слушок о придуманном парнями секрете прошёл по деревне, и людей набилось больше обычного. Пришли даже степенные матери немаленьких семейств, обременённые хлопотами по дому. И вот игра началась. Неожиданным было уже то, что парни погасили почти все свечи и натыканные по стенам лучины, и в избе воцарились сумерки, не разбавленные даже задержавшейся за облаками луной. И тут скрипнули двери, показался маленький мерцающий огонёчек и две белесые тени. Одна из них фыркнула на свечу, и прямо на зрителей полыхнуло пламя. "Ратуйте!" - раздался сдавленный бабий голос, но враз загорелись свечи и лучины, и люди увидели Атамана и Есаула.
- Крепок ли мой табак, Есаул? - зычным голосом спросил Атаман.
- Крепок, крепок, могучий Атаман, как твоё ярое сердце.
Задумка понравилась, и зрители зашумели. Дальше игра шла, как положено, вплоть до того момента, когда Анюта подавала Атаману туес. Сердце Дуняши упало в этот миг на самое донышко. Но нежданное препятствие встало на совсем было завершенном пути. Угланы, пришедшие всем гуртом в избу, толпились в сенях за порогом. Тёрся между ними чужой чей-то кобель. Вокруг морды торчком стояла белая шерсть, и глаза сверкали в полутьме сеней. В тот самый момент, когда Атаман подносил уже туес к губам, вырвался кобель из слабых ручонок и бросился к Митьше.
Туес выпал из рук от сильного удара собачьих лап и покатился по полу. Дуняша чуть не заревела с досады в голос. Не дождавшись конца игры, вытащила она кобеля за загривок на улицу и принялась неловко бить его по спине занемевшей рукой. Но кобель стоял спокойно, покачивая почему-то головой. Тогда Дуняша в сердцах схватила попавшееся под руку полено и огрела кобеля по лапам. Он закрутился беззвучно на месте и вдруг пропал. А Дуняша ушла домой, всхлипывая с досады, что такое верное дело вдруг не заладилось из-за паршивого пса. Чем кончилась игра, что сталось с её туесом, она уже и знать не хотела. Обида душила и мучила девушку.
А святки уже заканчивались, и Дуняша твёрдо решила хотя бы узнать, что ожидает её в ближайший год. Для этого нужно было немногое: свеча, два зеркала и блюдце с водой. И ещё - доброе расположение домового. Вершить таинство гадания нужно было в его владениях. И Дуняша решила загодя задобрить старого, нянчившегося с ней ещё в колыбели Ивана Кузьмича. Такое у него было прозвище. Ещё в те времена, когда лежала она в колыбельке, тараща бессмысленные глаза в закоптелый потолок, успокаивал и утешал её ласковый Иван Кузьмич. Оставленная на попечение старших братьев, вечно затевавших свои шумные игры, Дуняша быстро лишалась их заботы. Но, удивительное дело, - забегавшиеся братья всегда находили сестрёнку сытой и спокойной - будто бы была она под покровительством заботливой мамки. И ещё запомнила Дуняша его добрые, похожие на дедовы, глаза и странные, но удивительно спокойные, вовсе без слов, колыбельные песенки. Их она ни за что бы не спутала с теми, что пела матушка о сером котике, валенках и лапотках. И сейчас, когда задумывалась она о предстоящей жизни, очень хотелось, чтобы чадо её слушало те же песенки, которыми байкал её домовой.
Жил он в голбце так давно, что не упомнит никто момента, когда появился Иван Кузьмич в избе. Только от поколения к поколению передавали в семье, будто раньше был другой домовой. И жил он тоже долго, но стал неповоротлив и ленив. Даже скотина оставалась ночами некормленной и стала подвержена всяким болезням и испугам. А о том, чтобы плести косы лошадям, и разговору не было. Совсем плох стал предшественник Ивана Кузьмича, и тогда появился он, хозяйственный и молодой. Только место пришлось отвоёвывать - так привык к частым подношениям и блаженной лени старик. Силой мерились недолго - Иван Кузьмич побил бывшего хозяина и воцарился в доме единолично. С годами приобрёл он степенность, не летал уже по избе, как в молодости, не пугал обезумевших от его присутствия кур и взятых на зиму в избу ягнят. Всё делалось несуетно и прочно. Оттого и любили его все поколения, жившие в избе, доверяли и немного побаивались. Бояться было чего - Иван Кузьмич лучше других чуял обман и тогда выказывал крутой свой норов. Стоило хоть одному прибегнуть ко лжи - сразу ночами поднимались половицы, скрипели и угрожали обрушиться подати и сыпался мусор из-под матицы. Так же выпроваживал он нехороших гостей, замысливших худое дело. А коли домовой выживает, с этим уж не совладать.
Потому-то и побаивалась Дуняша немного Ивана Кузьмича, что дело её было не самым честным, и хотела поскорее задобрить. За годы постоянного общения в семье уже знали, чем можно угодить домовому, и всякий раз поздравляли его с праздниками нехитрым угощением. Родится ли в доме ребёнок, отелится ли благополучно корова, удастся ли урожай - всегда на ночь ставили у открытой западёнки, ведущей в голбец, круто присоленный хлеб, луковку и маленький стаканчик бражки. А по самым большим праздникам добавляли к подношению лоскут красной материи. Сказывали старшие, что шил из него Иван Кузьмич колпак, в котором и хаживал всё время. Но материя-то не вечная, вот и приходилось колпак обновлять, когда нужда заставляла.
Дуняшу Иван Кузьмич полюбил и выделил среди всех остальных сразу, ещё с рождения. Даже деда удивлялся, как ухаживал он за девчонкой-недоростком - заботливо поил молочком из коровьего рога, когда мать была в поле, качал в колыбельке и даже отгонял мух. А когда увозили Дуняшу гостевать к родным, выл и всхлипывал ночами. Однажды и вовсе невиданное дело приключилось в их избе.
Дед Василий наготовил по весне лыка для разных хозяйственных поделок. Пока лыко сохло в тени, о нём стали подзабывать. Но когда пришло время, деда обнаружил пропажу изрядного пучка. Сначала он заподозрил внуков, тароватых на разные проделки, но те божились и готовы были землю есть, что не их рук это дело. Другим в доме было не до лыка, да и потеря-то невелика - вскоре забылась и она. Только через какое-то время лыко снова появилось, да не просто, а сплетённое в чудные лапотки, прямо по ноге Дуняше. Были лапотки не такими, как плели их в деревне: прямо и без затей. Неведомый мастер сделал их на косую колодку, с островатыми носками. И лыко было располосовано мельче, чем принято. Лапти получились на заглядение, бисерной работы. И были опушены они знакомой красной тряпицей, а шнурки свиты и вовсе так, как мог плести косы один только Иван Кузьмич. Поначалу Дуняшка нашивала их только по праздникам, опасаясь обидеть повседневной ноской. Но потом матушка заметила, что так и нога скоро вырастет, и придётся тогда забрасывать чудо-лапти на вышку, к другим использованным и никому не нужным вещам. Они хранились там из-за извечной деревенской привычки не терять заработанное потом и потому очень дорогое сердцу. Не случайно хоть раз в году забирался на вышку дед Василий и показывал Дуняше старые негодные вещи, имевшие когда-то своих хозяев. И получалось так, что рассказывал он больше о людях, владевших ими.
А лапотки и вправду оказались чудными. Росли они вместе с ногой, и пальцам никак не становилось тесно. Странно это, необъяснимо, ну да не всё на Божьем свете можно и должно объяснить. Дуняша просто носила их, не задумываясь над странностями и чудесами. А за этот подарок полюбила она своего покровителя и всякий раз старалась отблагодарить подношением.
Сейчас его нужно было не благодарить, а задабривать, чтобы помог, не осудил грешное занятие. То, что гадания были грехом, Дуняша слыхала на проповеди в церкви в соседнем селе. Но понять этого так и не смогла, помня рассказы матушки о гаданиях и разговоры других баб, когда собирались они на супрядках и калякали обо всем на свете. По её разумению, Иван Кузьмич не должен был осудить, но предостеречься всё-таки следовало. Вот и выставила она в голбец стакан бражки, круто присоленный ломоть хлеба и сшитый недавно из красного материала колпак. Самым трудным было сшить по размеру, и Дуняша долго допытывала у деда и матери, каков же обликом Иван Кузьмич, каков ростком, большая ли голова. Дед, видевший домового только раз много лет назад, так и не смог ничего толком разъяснить. Зато матушка уверенно и точно описала хозяина. Его она видела дважды, а раз даже пыталась поймать за бороду.
Иван Кузьмич тогда начал проказить: не давал пить-есть даже бывшей своей любимице - корове Машке, - опрокидывал пойло и разбрасывал по двору сено. А тут ещё ночью однажды взялся давить Дарью, да так, что у той дыхание перехватило и не было сил ни охнуть, ни вздохнуть. Тогда-то она и успела спросить у него: "К худу ли давит". Иван Кузьмич выдохнул так: "К ху-у", и с досады Дарья ухватила его за бороду. А как раскрыла глаза, увидала маленького старичка, ростом с кошку, взгромоздившегося прямо на грудь. Иван Кузьмич брыкался и силился уйти с глаз долой. Пока ему это удалось, матушка успела разглядеть всё до ниточки. На ногах у Ивана Кузьмича были такие же, как у Дуняши, лапоточки, странно только, что надеты были неверно: правый лапоть на левую ногу. Онучи были чистыми и аккуратными, холщовая рубашонка с опояской тоже блистали чистотой. Одна только голова была несуразной - вовсе не подходила она к этому маленькому тельцу. Таким запомнила Дарья домового хозяина. И запомнила накрепко. Как раз после той ночи пропали на реке муж и оба сына. Знать, не к доброму приходил Иван Кузьмич - накликал беду, а, может, и хотел предостеречь. Да только как убережёшься от напасти, когда не знаешь, откуда её ожидать.
В другой раз Дарья сбежала, не сдюжила, с поля к доченьке и увидала его, качающего колыбельку. Пел он ту странную песенку, запомнившуюся Дуняше с младенчества. Матушка не стала пугать его и потихоньку ушла.
Так что Дуняше ладить отношения с Иваном Кузьмичом было не трудно. Лапотки носились и не снашивались, в избе было чисто стараниями их обоих, а ночью, когда не могла заснуть, слышала она шёпот и шелест в самом голбце, и знала - это Иван Кузьмич бережёт покой их и сон. Подношение она спустила загодя, чтобы тот успел потрапезничать. Теперь нужно было вновь дождаться полночи и втайне от родных прокрасться в голбец, где всё уже было налажено для гадания.
Как и накануне, деда с матушкой унялись рано, намаявшись за день, и Дуняша лежала тихонечко, чтобы ненароком не разбудить их. Лежала без сна и всё думала о том, что случилось на игрищах. Был ли виновен кобель, как быть теперь с Митьшей. Жалко ей было тех страхов, которых натерпелась она в бане, - всё ушло зря. А, может, и не зря. Может, кобель стал просто послушным орудием в руках Божьих и предохранил от греха. Ещё вспомнила она то, как обнял её Митьша, как ласкал не по-отцовски, а по-мужицки. Наверное, есть ласки и послаще, но их ещё не знает Дуняша. Так и думалось ей - легко и спокойно. До той самой минуты, когда нужно стало спускаться в голбец.
В голбце она запалила свечу и с радостью обнаружила, что подношение её принято. Бражки в стаканчике почти не осталось, хлеб был обкусан мелкими зубками до половины, а колпачка не было видно. Знать, впору пришёлся на седую голову. Оставшееся полагалось доесть и допить самой, чтобы разделить трапезу. Тогда только можно было положиться на доброе расположение Ивана Кузьмича. Дуняша расположила одно зеркало у себя за спиной на кадке с капустой, а свечку, блюдце с водой и другое зеркало пристроила на бочке с огурцами. Сама же расположилась между ними и стала внимательно вглядываться в зеркало.
Неожиданно она увидела в нём бессчётное количество коридоров с арками. Коридоры убегали куда-то далеко, так далеко, что вдали в тумане терялся даже след от них и целой вереницы огней горящей свечи. Как сказывали Дуняше старшие девки, из этих-то коридоров и должен был появиться жених. Лицом будет - значит из своей деревни. Выглядывать только нужно, каков он, чтобы знать, кто определён судьбой в суженые. А вот если спиной пойдёт - можно дальше и не смотреть - муж будет из чужой деревни, и лица он ни за что не покажет. Бывало и так, что ничего не выказывалось в зеркале - значит, год ещё сидеть в девках несчастной.
Больше всего Дуняша боялась не увидеть никого. Это было позорно и обидно. А из коридора никто почему-то не показывался. Зеркало стало туманиться, а свечное пламя заметалось и погасло. Тут только вспомнила девушка о невыполненном условии. Крест нательный оставался при ней, а это предвещало обязательную неудачу. Девки сказывали ещё, что суженого кажут черти, а уж они-то ни в какую не появятся человеку при кресте. Исправив забытое условие, Дуняша вновь запалила свечу и стала ловить в зеркале вереницу коридоров и пламени. Поймав её, она до рези в глазах стала вглядываться в бездонную прорву. И тут на самом конце её заклубилось облачко. В нём мелькали грозовые проблески, мешались все цвета. Облачко не вдруг, но приближалось всё явственнее. Вот оно стало приобретать контуры, очерчиваться, и перед Дуняшей проявилась мужская фигура. Пока понять было трудно: лицом или спиной. Фигура приближалась и укрупнялась. И видно стало, что идёт кто-то вовсе не так, как должен идти суженый, а боком. Дуняша силилась понять, что ж означает такое, но не могла - ничего не говорили девки об этом.
А фигура всё приближалась и приближалась. Уже точно было видно лицо, повёрнутое боком и почему-то очень знакомое. Только вот где видала его девка, она не могла вспомнить. И тут внезапно тело пронзила боль, идущая от маленького пятна между крыльями лопаток. Дуняшу качнуло прямо на зеркало, и она сразу вспомнила свой ночной страх. Мужик был оттуда, из сна, из каменной бани - это он кропил обнажённое Дуняшино тело зловонной жидкостью и кадил рукомойником. От него укрыл шёлковой ризой неведомый спаситель. Дуняша хотела крикнуть, но разбившая зеркало лапа с перепончатыми пальцами страшно схватила за горло, чуть не вырвав его совсем. Вышедший из зеркала приблизил своё лицо к Дуняше. Он усмехался жутким образом, дёргал бровями, а нос его хищно шевелился.
- Вот я и добрался до тебя, девка!
Дуняша силилась ответить, но не могла. Сердце её трепетало, как осиновый листочек на ветру, а руки и ноги стали слабыми и бесчувственными. Будто целый сонм мурашей хлопотливо перебегал по всему телу. Дуняша выкатила глаза и стала умирать. Но быстрая её смерть, видно, не нужна была человеку из зеркала, и он ослабил свою хватку. Девка сползла, привалившись спиной к кадке, на земляной холодный пол голбца. Человек вышел уже весь и сидел, расставив ноги, прямо перед ней. Дуняша не могла понять, как он, такой большой, помещался в узеньких зеркальных коридорах, как выбрался оттуда, что хочет от неё.
- Что вам, дяденька, надо? - еле шевеля губами, прошептала она.
- Да вот, толковать с тобой хочу. О том, как обидела меня.
- А мне это без надобности.
- Ну, как же, ждала, звала суженого, а как он появился, отказываешься. Нам теперь с тобой на роду написано весь век вместе коротать.
- Да кто ж ты такой?
- Суженый твой. У нас ведь не так положено, как у человека. Не жених сватов засылает, а невеста. А ты ко мне сама дважды пришла. Так что теперь моя, не обессудь.
- Когда я приходила?
- В баню пришла - раз. В голбец спустилась - два. Другие-то девки, если жених не по нраву, зеркало захлопнут и с тем уходят. А ты меня дождалась. Значит, по нраву жених пришёлся.
- Да я ж по недомыслию, простите меня.
- Не-ет, что сделано, то сделано. Не ты первая, не тебе последней быть. У меня девки-то есть в услужении. Это когда роженка младенчика одного оставляет, мы его и прибираем. Иди девка до свадьбы в петлю полезет - тоже наша будет. А таких, как ты, в жены берём. Жизнь у нас не тяжёлая - в услужении народу много. Знай только, людишек подкарауливай, которые Бога забыли да нас поминают не ко времени.
- И мне то же делать придётся? - ужаснулась Дуняша.
- И тебе. Только сначала очищение пройдёшь через огненный поток, через кровавый поток да через ледяной. Потом уж и свадьбу сыграем. Всё честь по чести.
- А в церкву-то как же? - удивилась девка.
- Ох, и дура ты, Дунька! У нас церква своя имеется. Да ты в ней тоже уже побывала. Вражина тебя ризой укрыл шёлковой, спас.
- Дак то ж баня была, - Дуняша уже отдышалась и лихорадочно соображала, что делать. Хотела было руку поднять для крестного знамения, но она оказалась налитой тяжестью. Хотела сказать "Да воскреснет Бог", да язык сковало льдом. Мужик с перепончатыми лапами усмехался и веселился глазами от нелепых этих попыток совладеть с несокрушимой силой.
- И не старайся, девка, не выйдет ничего. Не достанет здесь меня Господь ваш. Не его это владения, и не человеческие. Здесь только мы силу свою имеем.
Тут Дуняша вспомнила об Иване Кузьмиче, который заворчал вдруг и зашебуршал в своём углу. Она ойкнула, поднялась и крикнула: "Дядька Иван, спаси меня, родненький!". Пала под ударом мужика с перепончатыми лапами и остальное видела, как в тумане.
Иван Кузьмич заворчал громче, выбрался из своего угла и уставился в упор на своего нежданного гостя. А тот радостно ухмыльнулся и протянул лапу, чтобы потрепать, погладить хозяина по бороде кругом морщинистого лица. Но тот увернулся и поднял правую свою руку. Была она обвязана окровавленной тряпкой. Большой мужик пошатнулся, как от удара, но усидел на месте. В ответ он только шевельнул пальцами, и Иван Кузьмич тут же кубарем покатился в угол. Но удержался и выскочил из него уже с ухватом в руках. Им-то и начал охаживать мужика домовой, но не касаясь. Соперник мотал головой из стороны в сторону, пока глаза его не сверкнули тусклым огнём. От него ухват съёжился и протёк огненным ручейком на самый земляной пол.
Иван Кузьмич лишился своего оружия, но не смелости. Как петушок-недоросток продолжал наскакивать он на своего недруга, а сам делал Дуняше рукой какие-то знаки. Она никак не могла уразуметь, что же ей надо делать. И тут только поняла - домовой отвлекал мужика с перепончатыми лапами, давая возможность укрыться девушке под образами или на печке. Дуняша кинулась к ступенькам, успев заметить, что Иван Кузьмич вцепился в лицо банному хозяину и стал одолевать. Соперник его начал съёживаться, уменьшаться в размерах и вполне уж мог пройти в дыру, пробитую в зеркале. Туда и загонял его, как метёлкой, тетеревиным крылышком, которым мазала сковороды матушка, Иван Кузьмич.
Что было дальше, Дуняша, выбравшись на волю, уже не видала. Одно только порадовало - матушка и дед спали без движения и вряд ли слышали возню и разговор в прикрытом голбце. Дуняша накинула крест, помолилась, попросила прощения у Матушки Пресвятой Богородицы и забралась на печь. На печи было тепло, сухо и безопасно. Девушка забылась сном. И он пришёл. Во сне Иван Кузьмич всё снимал со своей седой головы красный колпачок, кланялся и грустно посматривал на свою любимицу. Другое за ночь не пришло, и поутру Дуняша проснулась посвежевшей. Матушка удивилась, что она перебралась на печку, но Дуняша объяснила, что ей стало зябко, а печь держит тепло долго - до самого утра. Матушка поверила и принялась за стряпню. Только дед Василий с сомнением покачал головой. Неверие его укрепилось, когда вынул он из голбца прогоревшую дотла свечу, блюдце и два зеркала - одно разбитое вдребезги. Но Дуняша сделала вид, что эти находки её не касаются и скрылась на двор ходить за скотиной.
Тут только она поняла, что святки кончаются, что матушка затеяла стряпню уже к Крещению, и для гадания оставалось совсем немного времени. Слушаться она уже не успевала, смотреться в зеркало больше не хотела, курицу кружа?ть - нужны подруги. Других способов она просто не знала. Что было делать? Но тут нежданно на помощь пришла матушка. Она за трапезой вспомнила, как выгадывала жениха её бабка, и со смехом рассказала об этом. Нужно-то было немногое - обутка и высокие ворота. Бабка по молодости бросала через ворота собственные катанки, а потом долго гадала, в какой стороне будет жених: оттуда, куда показал носок или голенище. И то и другое было неладно: носок уткнулся прямо в избу бездетной бобылки, а голенище казало на собственный дом. Бабка тогда сильно расстроилась и больше не гадала. И ничего - не прошло и двух месяцев, как появились сваты.
Дуняша выслушала рассказ внимательно, но немного не поняла.
- Матушка, откуда же сваты должны быть?
- Как носок покажет, Дуняша. А чтоб не маяться, бросают обычно обутку без голенища. С ней-то не перевернёшься - она завсегда в одно место показывает. А ты что, попробовать решила?
- Да нет, я так.
- Ладно, коли так. Но ты не сомневайся - в том греха нет, чтобы обутку бросать. Это ж не сатану вызываешь.
Дуняша вспыхнула, но не подала виду, что задело её это. Как бы то ни было - решение найдено. Оставалось только взять обутку с носком и улучить минутку, когда за ней никто не наблюдает. И тут ей пришли на память лапотки Ивана Кузьмича - они как раз подходили для такой цели. И были даже лучше, чем калоши или обрезанные катанки. Их-то и взяла с собой Дуняша, сказавшись, что идёт к подруге.
Но на дворе случилась заминка. К избе шёл Митьша с туесом в руках. Деваться было некуда, и Дуняша пошла ему навстречу, глядя прямо перед собой. Не доходя, Митьша остановился и протянул туес.
- Вот, возьми, Дуняша. А то так спешила с игрищ, что не захватила с собой. Спасибо тебе за помощь.
Митьша говорил, не опуская глаз, и насмешки в них не было. Наоборот, Дуняша явственно почувствовала грусть и ожидание.
- Хорошо у вас получилось, - заговорила ласково девушка. - Мне понравилось. Теперь к нам в деревню на святки со всех сторон съезжаться будут, чтобы только на вас посмотреть. Я не поняла, как это ты огнём плевался?
- Да в том секрета нет, Дуняша. Я керосину за щеку набрал да брызнул на огонек. Вот и вся недолга.
- А хорошо получилось. Жаль только, кобель на тебя кинулся. Так и не довелось кваску нашего отпробовать. А то, может, вынести сейчас?
- Да нет, не надо, Дуняша. Ты мне скажи лучше... - и тут Митьша споткнулся и замолчал.
Дуняша поняла, что сейчас произойдёт что-то важное и подбодрила Митьшу взглядом. Мол, давай, парень, не журись, смелее будь.
- Ты вот что, Дуняша, - снова начал Митьша. - Скажи мне... Когда сватов засылать?
Выпалив последние слова, Митьша вздохнул с облегчением, будто самое важное в жизни уже свершилось. Дуняша растерялась. Ей казалось непонятным, как, отчего задуманное сбывается само собой, без всякого чужого вмешательства. Она совсем было ответила согласием, но вспомнила вдруг Митьшины влажные пальцы, дрожащие от нетерпения, хватающие её плоть уже по-хозяйски, и неожиданно даже для себя резко сказала: "Никогда!" Митьша опешил от удивления, но продолжать разговор не стал. Обида и изумление так ударили по сердцу, что слёзы сами собой потекли по щекам. Он сунул туес с вырезанными листиками и веточками Дуняше прямо в руки и побежал, не оглядываясь.
Дуняша и сама чуть не прослезилась - остановили её лапотки, висевшие через плечо. Задуманное ещё не было выполнено, и будущее давало возможность исправить все ошибки. Вот и ворота. Дуняша развязала лапотки и выбрала правый, чтобы он показал, откуда приедут сваты в их дом. Она надела его, не завязывая, и мотнула ногой так, что лапоток перелетел за ворота. Голова гудела после ночного приключения, и Дуняша даже не услышала, как лапоток упал в снег. Дальше она не знала, что делать, и решила выждать какое-то время, чтобы не испортить суетностью важное дело.
Переждав, она вышла за ворота и... не увидела своего лапотка. По её разумению, он должен был лежать совсем рядом, на плотно убитой дороге, пересекающей деревню надвое. По ней ходили обозы куда-то на север, прогоняли колонны арестантов хмурые конвоиры в серых шинелях. Дорога замирала только зимой, и бывали даже недели, когда по ней не проезжал никто чужой. Только редкие санки местных уходили в лес за припрятанными лесинами или на луга за хранившимся под снегом сеном. Дуняша со всем тщанием осмотрелась вокруг дороги. Но свежий, выпавший ночью снежок, не прятал следы, но и не показывал. Он был чист и нетронут. Думая пройти дальше, Дуняша по пояс увязла в придорожном сугробе и едва выбралась. Лапоток исчез, будто и не было его.
В доме ждала весть ещё страшнее. Посмурневший дед Василий стоял над голбцем с красным колпачком в руках. Сердце Дуняши дрогнуло, и она без сил опустилась на лавку. Явно что-то плохое случилось с Иваном Кузьмичом. Никогда не терял он до этого свой колпак и без нужды не обнажал седую голову. Дед, не глядя на Дуняшу, заговорил глухо и страшно:
- Беда у нас, внученька. Неладно что-то с Иваном Кузьмичом. Полез вот за купусткой в голбец, а там на кадке колпак его лежит. Он же его никогда не бросал. Тогда я ему угощение спроворил, спустил. Посмотри иди - нетронутое стоит.
- Как же это, деда? Как же это, матушка? - прошептала Дуняша, отчётливо понимая, что есть в этом и её вина.
- Да так, доченька, - заговорила матушка. - Мне ещё бабка твоя сказывала, что к худу такое. Либо ушёл вовсе от нас за какую-то провинность, либо ещё того хуже - помер.
- Помер, видно, - сказала Дуняша звенящим шепотом и разрыдалась. Не сдержалась она и рассказала всё, что было с ней за два этих страшных дня. Деда и матушка утешали, как могли, отпаивали водой. Деда гладил широкой своей ладонью выбившиеся из-под съехавшего на сторону платка волосы, ласково приговаривал в самое ухо. Сомнений почти не было - Иван Кузьмич не выдержал драки с молодым нахальным гостем и закончил свой путь в их избе.
* * *
Прошло время. Минула ранняя и быстрая весна, сменилась обильным дождями летом. Урожай был собран, и люди вновь радовались, что должно хватить его не только на собственный прокорм, но и на худенькую торговлю. В доме, где верховодил дед Василий, тоже был достаток, хотя пришлось обращаться и за помощью - троим трудно было управиться со всей работой. Ещё и корова отелилась, всласть нагулявшись в стаде. И тоже удачно - принесла двойню, что случается совсем уж редко. Одна была незадача. Выпало две недели в самой серёдке лета, когда солнце палило нещадно и иссушило, видно, все постройки в деревне. Тогда-то и оплошал дед Василий в самом любимом своём деле. Взявшись топить баньку, сделал он это слишком рано, чуть не в полдень, и проследить было некому. От случайной искры ли, от какой ли другой причины, но банька вспыхнула дружно, как горит стог пересушенного сена от удара громовой стрелы. Баньку спасти не удалось, и дед Василий разворошил пепелище, выбрав только скобы, петли, покореженные страшным жаром. Он отбил их на наковаленке и отложил до осени, чтобы срубить новую баньку, ещё лучше прежней.
Иван Кузьмич в избе больше не появлялся. Но странно, что предупредил семью о начавшемся отёле странный писклявый голосок, кричавший без слов. И когда прибежали они на двор, оказалось, что корова стоит спокойно, будто кто-то приласкал её, нашептал хорошие слова в самое ушко. И ещё стала замечать Дарья, что прялка, оставленная на ночь в одном месте, перебирается к утру в другое. И однажды решила укараулить ночную пряху, мусолившую куделю так, что приходилось её замачивать и сушить наново. Ждать пришлось недолго - сразу за полночь появился в уголке у печки синенький огонёчек, приблизился, дрожа, к прялке, и Дарья увидела маленькую бабёнку в платочке, повязанном по-кержацки. Она хозяйски осмотрела прялку и пристроилась работать. Потом появились ещё три огонька, и к бабёнке присоединился мужичок с редкой бородёнкой и пара смешных и неуклюжих мальцов, совсем крошечных. Мужичонка починял лапоть - ковырял его кадочигом, а мальцы игрались клубками шерсти, выкатившимися из дарьиного короба для рукоделия.
Дарья решила их не беспокоить, порадовавшись, что у избы появились новые дружные хозяева. И тогда поутру они с дедом Василием решили проверить - не причудилось ли ей, не наводит ли морок враг рода человеческого. Они спустили в голбец угощение на четверых, и были очень рады, что оно пришлось по вкусу. С той поры и повелось, что мальцам нового домового подносили сладкие паренки из репы, самому - ржаной хлебец, а домовихе - мисочку похлёбки. И все бывали довольны, хотя Дуняша до слёз жалела пропавшего Ивана Кузьмича. А он перестал являться даже во сне, после пожара в баньке ни разу больше она не видала и мужика с перепончатыми лапами, так напугавшего её в святочную ночь.
Митьша уже на Пасху высватал за себя Дуняшину подружку, и Дуняша даже не загоревала. Ей было почему-то безразлично, кого возьмёт её бывший избранник. Ведь миновавшие святки определённо показали, что в этом году Дуняше сватов не дождаться, а знающие опытные девки сказывали, что, может, никогда их уже не будет. Но матушка только посмеялась над ними и дала совет подождать ещё: парней было немало, и остаться в старых девках в деревне было немыслимо для пригожей, налившейся, как яблочко, дочери.
Дарья оказалась права. В том, что дочь скоро просватают, она была уверена и потихонечку обучала её поведению в невестах: как говорить со сватами, как плакать, как заканчивать приданое с подружками. И оказалось это очень впору. На самый Покров в избе появились сваты. Дуняша спряталась от двух бородатых мужиков за печку и силилась услышать, за кого же её высватывают. Жених оказался из соседней деревни. Звали его Фёдором, и был он по-русски прочен и надёжен. Конечно, не едва оперившийся юнец, пускающий ещё слюни, а степенный солидный мужик. Да вдобавок ещё и не вдовец - просто засиделся в холостежи из-за ранней смерти отца. Пока заменял его за старшего, было не до девок. А потом одногодки повыходили за друзей, так и припоздал до двадцати с гаком. Дуняша не знала, что и сказать: жениха она видела только два-три раза, когда приезжал он в их деревню на престольные праздники. Да раз прошлись они в кадрили, когда Дуняша выезжала с дедом на торги.
И вдруг за печкой почудились ей новые домовые. Хозяин ходил вокруг жены вприсядку, а она выкаблучивала, упершись рукой в бок и размахивая платочком над головой. Вокруг мельтешили по-смешному мальцы. Дуняша решила, что радуются они неспроста и поняла, что нужно соглашаться. Деда зашёл за печку и заговорил с ней ласково, как умел только он один.
- Ну, родная моя внученька. Время пришло упархивать тебе из гнезда. Век бы не отпускал от себя, да понимаю, что к старику не привяжешься. Тебе многое в жизни ещё сделать предстоит. Так что сама решай.
- Что решать-то, деда? Боюсь я.
- А ты не бойся. Фёдор - человек правильный, так о нём говорят. А то, что без жены засиделся, - в том его вины нет. Вона семья какая, он за старшего. Сейчас-то угланы поднялись - роздых ему хоть какой. Да и деньжат подкопил. Ты, Дуняша, не сомневайся. Если люб он тебе, так скажи - с нашей стороны покору не будет. Если кого другого ждёшь - тоже понятное дело, тогда здесь откажем. Ну как, внученька?
- Ой, деда, страшно мне. Я и видала-то его только три раза.
- Нет в том беды, стерпится - слюбится.
- Согласна я, деда!
- Вот и славно, вот и хорошо. Пойду скажусь сватам, а то негоже так людей маять.
Свадьба пролетела быстро, даже не заметила Дуняша, как оказалась в чужом дому. На второй день свадебного пира положено было молодой потчевать гостей собственными блинками. Дуняше удались они на славу - Дарья знала один секрет, делавший хорошо пропечённое тесто и хрустким, и полным одновременно. А первый блин, как и заведено, бросила Дуняша за печку - местному домовому. Вечером, когда гости унялись, она проверила - блинок был обкусан с самой серединки. "Слава те, Господи, - подумала молодая. - Принял, не оттолкнул моё подношение". И тут же она вспомнила Ивана Кузьмича и немного поплакала, хотя не положено плакать на второй день пира. Ну да Федор поймёт, простит. Он понятливый и добрый. И в первую ночь всё случилось так, как она вовсе и не ожидала - больно почти не было, а была одна ласка и нежность. Дуняша наслушалась от неудачливых баб многое о грубости нелюбимых мужей, об их постоянном желании причинить боль, обидеть, и ей было не по себе на широкой супружеской лежанке. Но происшедшее не только не было грубым, оно вселило новые силы, и Дуняша с Федором проговорили до самого утра. Сговорились они, когда подойдут младшие его братья, переехать к деду Василию и матушке, чтобы не остыло Дуняшино семейное гнездо. Федор сам предложил такое, и молодая сразу же согласилась.
Так ладом да добром жили они вместе. Дуняша почувствовала в себе новую жизнь и радостно томилась в ожидании того сладкого времени, когда младенчик начнёт биться под самым сердцем. Оно приближалось неспешно, растягивая минуты в часы, а часы в дни. Даже ночи стали казаться ей непомерно длинными, и Дуняша поднималась ни свет, ни заря, чтобы сварить всей семье. Свекровка была добра и приветлива. Она совсем не походила на "злобную медведицу", как пелось в грустной девичьей песне о жизни в чужой семье. Дуняша расцветала с каждым днём, и Федор не мог нарадоваться на свою молодую жену. Однажды она не выдержала и решилась задать вопрос, мучивший ещё со сватовства.
- Родненький, Феденька, как же ты меня выбрал-то? Девок-то и у вас в деревне полно. Да такие ладные: гладкие да бойкие.
Федор смутился. Видно, и ему самому не всё было ясно.
- Знаешь, зоренька моя, сам не могу тебе сказать. Видел-то я тебя пару раз, не больше, и едва запомнил. Ты ж тогда совсем девчушкой была. А тут слушок о тебе прошёл, что заневестилась, налилась. Вот я и подумал: ты -
сирота, я - сирота. Так нам с тобой лучше понять друг друга будет. И про
деда Василия только хорошее говорили, и про матушку твою. Так само собой и
получилось. Пришли ко мне дружки раз вечером, посидели, потолковали, а
наутро я их к вам и направил.
- Может, тебе кто подсказал, Феденька?
- Да нет. Сам не знаю, как так получилось.
Однажды свекровка попросила Дуняшу перебрать сундуки. Она любила это занятие ещё по дому. Как наступало тёплое время, выносили бабы свои богатства, чтобы проветрило их ласковым ветерком, сдуло пыль и скопившуюся затхлость. Считалось, что ничего не повредит лежащим чуть не веками сокровищам, переходящим от бабки к внучке. А здесь Дуняшу одолело ещё и любопытство: как живёт новая её семья, что скоплено предыдущими поколениями. И она с радостью взялась за любимую работу. Целое утро открывала она сундуки, вытаскивала на вольный воздух, разглаживала каждый шовчик, каждую складочку.
И, наконец, в последнем она обнаружила совершенно неожиданную находку. Откинув тяжёлую крышку, Дуняша увидела на самом дне одинокий лапоть. Больше в сундуке ничего не было. Лапоть был выплетен на косую колодку из мелкого лыка. Опушка выделана из красной тряпицы, а шнурки заплетены причудливым узором. Это был Дуняшин лапоток, подаренный когда-то Иваном Кузьмичем. Она позвала мужа и прерывистым от волнения голосом поинтересовалась находкой.
- Это-то? - переспросил Федор. - Это, Дуняша, сам не знаю откуда взялся. Прошлым годом я аккурат на святках, чуть не в последний день, может, уже и на Крещение, ездил рыбу торговать. Нам тогда улов привалил хороший - вот часть наморозили да решил свозить. Обратно-то ехал налегке - всё распродал, короб пустой и был. Точно пустой, сам проверял. А как до дома доехал, гляжу - лапоть. И откуда от взялся, ума не приложу.
- А что ж ты его сохранил? Чего не выбросил? Он же без пары.
- Да не знаю. Чудной лапоток - у нас такие не выплетают.
- Слушай-ка, Фёдор. А как же ты ехал?
- Известно как: по тракту. Дорога-то по зиме одна.
- И через нашу деревню проезжал?
- А как же. Даже мимо вашей избы. Я ж тогда не знал ещё, что тебя высватаю. А так бы обязательно завернул погостить.
Дуняша всё поняла, но смолчала об этом. Не ровен час, не по нраву придётся Фёдору эта историйка, как говаривает деда - "сказенёк". Только лапоток она сохранила и наказывала внукам и правнукам хранить его пуще всего. А Ивану Кузьмичу она ещё раз спасибо сказала и поплакала об его кончине.(В.Тихов, Страшные сказки)
Страсть люблю такие сказки,всем хорошего настроения и добрых суседков!

Это сообщение отредактировал greensen - 9.02.2017 - 13:25

Все реально есть.. Мы можем это отрицать. Но все это живет, хотим мы этого ил нет.

Вот моя реальная история:
Есть такое место:
Над прудом красота стоит... Есть пруд называют "Барский"
Лет с 8 со своим дядей там рыбачила, а сколько ягод...если земляника -всех крупней, а полуника так вообще. Короче, бегала я туда без памяти всегда. И рыбалка, и грибы а ягоды вообще..
Житья нет мне, если в деревню приеду,а на Барский пруд не схожу! И чист и тепл и как-то мой!!!
И мы с подругой туда поскакали! Как чист, как тепл, как шикарен... ААААААААААААААААААА, классно. Нам было по 17..
Приехали, лето жарит на пруд.. На НАШ ШИКаРНЫЙ. Накупавшись,мы оделись и пошли через платину..
И тут... Переходя через платину, весело щебечя, моя ножки Из -за кустов, оврага... (Я даже не могу Вам передать, на нас вырвался такой "Рык" От рыка у меня аж стали развиваться волосы) Мы дернули, мы так испугались.!!! Мы бежали по полю почти спелой ржи... Колени в кровь!!! дома рассказав обо всем, мой дядя сказал, что нас напугали..специально...там они собираются с округи все охотники...(не забивай голову, веселились).
Ну да.. И я стала забывать.. Мы толпой как всегда, пошли на пруд и все было тихо и спокойно....
Вот ведь!
Прошло 14 лет.
Мы приехали купаться на семьей на чистый пруд... И мама, и Вася(который говорил,что все херня .
Я спокойно иду по платине..И вдруг из кустов на меня несется ни "ЭТОТ РЫК" все быстро собрались ... и многие смеялись... Что я, выдумщица!!!!
Но скажу я Вам, после этого
там умерли 6 человек(рыбаки, грибники)
когда его сливали(пруд) все передрались(брат убил брата) Теперь мне верят все..
Мой муж храбрец...(Не надо лезть, туда куда не просят) И даже уже дядька родной, меня туда не пускает...НЕ ходи туда.. А я пойду....

А про ЛЕШЕГО скажу так, есть он..Шума не любит...

Мой папа, ныне покойный... всегда говорил так....
УПАВШИЙ ДУХОМ, ГИБНЕТ РАНЬШЕ СРОКА!

Ладные сказки, а слова-то всё уральские, зачиталась я. Спасибо!

Ой, парой совсем не сказки!

Ребята, в окрестностях Норильска примерно вот такая картина

Ну или такая, так что зря заминусили человека!

У меня похожее было во взрослом возрасте. Я болела, грипп был, температура под 40, поворачиваю голову к стене, а там сидит гигантская стрекоза. Такая красивая, изящная, а больше всего поразили ее длинные красные сапожки как ботфорты на всех лапках. :)))
Может это проявления арахнофобии (боязни пауков) ? Надо покопаться в себе, найти причину - должно исчезнуть, если еще быаает. Может в детстве напугали.

Пожалуйста,рад был доставить удовольствие! Прочтите книжку,там много интересного.

Опять же не про Тайгу, хотя лучше для меня там, чем вот это всё здесь....
....Сон помню с того момента, как я осознал что эта женщина, как то не равнодушна ко мне, более того, с каждой минутой, я больше понимал что она ведьма, и она желает моей смерти....
Я человек не буйный, и не конфликтный, но тем не мение- у меня в руках оказались вилы. Я ни разу не убивал людей, и тем ужаснее было мне её колоть в шею, раз за разом, но она сука, не хотела умирать от таких ранений....
Дом, в котором я отбивался от этой нечисти, напоминал сруб из фильма Вий.
... устав от таких попыток, я решил бежать по лестнице вверх, тут и проснулся.
....на улице был слышен вой собак, и громкий лай, посмотрел на часы - 12,02....
выглянул в окно- там свора собак атакует детскую, деревянную песочницу.
Вспомнил спросонья, что там котята от кошки, хозяйкой которой была соседка по дому - бабушка поведунья. !!!
Накидываю штаны, бегу к входной двери и выбираю оружие...В нормальном доме, есть: меч, булава, дубина, арбалет, ружьё, но почему то я выбрал зонтик... и им же переибал первую, не успевшую сибса собаку !
котята были спасены, но сам факт моей защиты их, меня долго ещё беспокоил- как это стало возможным !?

А у неверующих и дети в никуда не смотрят, и молитвы читать не надо. Вот почему так?

Back to top!

Осилил! 3 дня отрыва от производства ,но дочитал!
Раз тема про тайгу, то с нее и начну. Жил там 5 лет. Из них 3 в поселке, со всех сторон окруженном тайгой. От нас до ближайшего поселка километров 100 точно, по бетонке через тайгу.
Поселок молодой был, строить начали в конце 80-х прошлого века.
А потому, жути кроме гуляющих волков по ночам не было. Когда поселок разрастаться стал, так и они пропали.
Хотя с одноклассником часто ходили к речушке Ендырь, там километров 5. Ходили и зимой прогуляться и летом. Зимой следы волков видели, лис. Кого то более крупного ,но страшно не было.
А летом могли и с протоптанных тропинок сходить. Однажды такое путешествие закончилось тем, что нашли полуразрушенный полусгнивший дом. Дом размерами 2 метра на 3 или 4 метра сбитый четырехуголными гвоздями. Больше там и не нашли ничего. Что за дом, чей он ни тогда, ни сейчас не знаю. Может геологи, может охотники. Из самых страшных звуков когда идешь в тишине ,в окружении мошки и где то вдалеке сосна или ель от ветра скрипит. Страшно ,протяжно.
Родители ездили за грибами в глушь, но тоже не помню что бы с чем сталкивались.
А вот дома...
Купили новый телевизор в замен разбитого старого. Производитель один и тот же, модели почти одинаковые. Так что первое время пользовался старым пультом, а новый положил на высокий шкаф - дети не залезут туда. И все ходил и думал ,надо убрать,надо убрать. Да как то в спешке дел, и забывал. На третий день смотрю ,а пульта нет. Думаю может жена убрала. Спрашиваю "Куда убрала?", говорит что не трогала и не видела его вообще. Ну поискали его и забыли. Через три месяца, дочка попросила достать из кровати мягкие игрушки. Кровать не открывали полгода точно. А тут начинаем доставать и!!! на самом низу лежит пульт! Как там оказался!!!
Случай второй. Собираюсь утром на работу. Приготовил завтрак, пошел умываться. Стою чищу зубы, тут с кухни ба-бах!!! закрывается одна из дверей! Я точно помню что все закрытые были когда выходил - меня бесят открытые двери в шкафах ,поэтому и закрываю их всегда. Жена спит, дети спят! Кто открыл, кто закрыл!!!!
Частенько в районе кухни, утром и вечером, когда темно боковым зрением вижу темное облачко. Небольшое, размером с обычную домашнюю кошку. При этом такое ощущение что выглядывает из за стены.
С женой часто уложив детей смотрим фильмы, прикрыв к детям и к себе в комнату дверь. Уже не раз слышали звук открываемой двери в детскую и как будто шаги. Идем в комнату - дети спят. Дверь прикрыта.
Жена упорно отрицает наличие чего то потустороннего, но и отрицать происходящее уже не получается, ну или по крайней мере объяснить логически.
А я на полном серьезе подумываю завести кота и ставить на ночь блюдечко с молоком и прочими ништяками для...

Это сообщение отредактировал omen83 - 15.02.2017 - 13:07

Как вы считаете, какой реальный облик домовых?

Это сообщение отредактировал dimagromov20 - 16.02.2017 - 01:10

Реальный!? Да кто ж знает то?
По описаниям многих либо старый дедушка не высокого роста, в старой одежде. Или что то типа темного облака.
Кому то в виде кота приходит.
Так что возможно и он. Да только откуда ж ему взяться? Дому 20 лет всего. До нас в квартире там несколько лет никто не жил. До этого жила девушка, давно уехавшая на ПМЖ за рубеж.

больше по лесу с перепоя шарахайтесь, еще не то привидится - и девственницы с тремя головами, и семикрылый восьмихуй, и монстр со взглядом горящим. сотни охотников месяцами живут в лесу одни, где на сотню километров вокруг ни души, а тут шаманы обкуренные чертей гоняют, да жЫвотные нечеловеческим воем лают... бухать надо меньше. или дома сидеть, а не дристать под кустом от каждого скрипа.