Запределье. Лента

Уважаемые яповцы, представляем на ваш суд результат эксперимента. В этот раз авторы работали парами. Насколько хорошо у них вышло сработаться, судить вам. Читайте работы, выбирайте то, что вам больше всего глянулось и не смотрите на других. Голосуйте сразу за три работы!

Голосование продлится с 9 по 23 апреля 21:00мск

С распростертыми объятиями ждем спонсоров конкурса по адресу:
2202 2080 8631 9598 Сбер, получатель Дарья Александровна С.
В поясненении к переводу не забудьте указать, что это на Конкурс.



1. Снежок, переживший лето
2. Старость приходит одна
3. Дети священного леса
4. Консервы
5. Поездка
6. Иллюзион
7. Возвращение домой в СССР
8. Когда зацветает полынь
9. Л.Ю.К. - я не совсем твой отец
10. Поющий дворецкий
11. Дом соек
12. Спасти старика

Бонус:
Хаос как форма любви

Это сообщение отредактировал Акация - 12.04.2025 - 17:31

1. Снежок, переживший лето

Очередная трещина в грунте перечеркнула путь к бурому стеблю, уже отчётливо видневшемуся на фоне рыжего неба.
— Обойдём, деда?
— Какой тут обойдём… — Павел Зиновьевич почесал всклокоченную бороду и призадумался.
— Ты, Федь, как маленький, — картинно всплеснула чумазыми от пыли руками Катя. — Посмотри, тут же конца-краю не видать, сколько обходить придётся?
Фёдор вспыхнул:
— Это ты маленькая. Ты нас тормозишь, давно бы дома были!
Дед нахмурился:
— Ты, Федь, давай не этого… Не того. Давно-не давно, мы наугад идём. Я же говорил.
— Ну да, говорил. Только наугад можно было бы идти вдвое быстрее, если б не эта малявка. Ещё меня маленьким называет!
Катя задрожала губами, покраснела носом и наверняка бы расплакалась, но плакать было нечем. Она шмыгнула и уткнулась в Павла Зиновьевича, тот машинально погладил её по пыльным кудряшкам.
— Вот что я думаю, молодёжь. Есть одна бредовая идея. Но тебе, Федь, придётся рискнуть. Ты готов?
— Конечно, не дожидаться же тут сверчков до темноты.
— Вот, это правильный настрой. Смотри, как я размышляю… Если я начну прыгать на краю трещины и рухну вниз, вы останетесь одни. Меня вы не удержите и не вытащите….
— А зачем прыгать, деда? — Катя даже шмыгать перестала.
— Прыгать нужно, чтобы обрушить грунт. Трещины не такие уж и глубокие, просто края отвесные. Спуститься худо-бедно сможем, а вот выбраться уже не удастся. Вот отвесность эту неплохо бы пошатнуть...
— Но ты же сам запрещал нам шуметь и топать около трещин — из-за сверчков, — Фёдор заложил руки за спину и нахмурился в точности, как его отец.
— Будем надеяться, что сверчков поблизости нет. Вы сбегайте метров на сто вправо и влево, если чего заметите, то придумаем другой план. А я пока тут осмотрюсь.
Ребятня послушно запылила вдоль разлома в разные стороны, пытаясь высмотреть угрозу. Павел Зиновьевич вздохнул и подошёл к отвесному краю, стараясь определить место, где стенки светлее — бурый грунт был более вязким, как глина, а светлый походил на известняк, только ещё более ломкий. Естественно, анализ местных пород делать было некому.
Рассмотреть ближний отвес толком не удавалось, зато на противоположной стороне нашёлся значительный светлый клин. Вот напротив него и стоило попробовать «сгладить» разлом обрушением.
Первым примчался Фёдор, согнулся, облокотился о колени, выдохнул:
— Чисто!
— Уверен? Ты же быстро бежал.
— Деда. Я уверен. Ни одной. Коричневой твари. Я умею их различа… чать.
— Ну всё-всё, отдышись. Тебе сейчас ещё поработать придётся. Ждём Катю.
Катя вернулась, когда Фёдор уже деловито поглядывал в сторону края разлома, будто примеряясь. Губы девочки обветрились и потрескались, она пыталась их облизывать и морщилась, пару минут ничего не говоря, только натужно дыша.
Павел Зиновьевич выждал, сколько мог, и всё же спросил:
— Заметила что-нибудь?
— Деда, я не знаю, сколько пробежала. Совсем рядом кладка. Но вроде пустая, яйца шуршат друг о друга. Я сбегала дальше, сверчков не видно.
— Тогда нужно рискнуть, иначе до заката не успеем. Ты, Катюш, отойди подальше, хорошо? Да, вот так. И не подходи, пока не позову. Договорились?
Катя молча кивнула, отступая в сторону.
— Федь, помнишь, как прыгали с тобой на батуте? Тут похоже. Я держу тебя за руки, страхую. Ты отталкиваешься и ударяешь ногами о край. Не совсем в кромку разлома, сантиметрах в двадцати. Установка ясна?
— Поехали.
Павел Зиновьевич подвёл Федю к разлому, ухватил за запястья.
— Ну, раз-два!
Загоревшее до коричневы гибкое тело в драных шортах и майке взлетело вверх, а потом с силой приземлилось точнёхонько туда, куда нужно. Дед тут же подтащил его на себя, да так, что внук взвыл — от рывка заболели плечи.
— Ничего, ничего. Надо ещё разочек. Готов?
— Готов, — и плотно сжал губы, понимая, что очередной рывок будет болезненным.
Взлетел, ударил. И снова бестолку. Павел Зиновьевич даже медленнее, чем в первый раз, щадя мальчишечьи суставы, оттащил его от разлома. И тут грунт под их ногами покачнулся и поехал вперёд. Позади вскрикнула Катя, а потом короткий миг падения и темнота.
Очнулся Павел Зиновьевич от того, что его дёргали за спутанную бороду.
— Эко ты выдумала! Ну-ка, нашла Хоттабыча!
Катя тихонько и с явным облегчением рассмеялась:
— Смешное имя — Хоттабыч! А кто это?
— Доберёмся до стебля, расскажу. Федь, ты как?
— Я в порядке, грунт поехал вперёд, ты упал на спину, я на тебя. Ты головой ударился, похоже…
— Надолго я отключился?
— Минут на пять, — Катя тянула его за руку, пытаясь поднять.
Павел Зиновьевич встал и огляделся:
— А ты, стрекоза, чего сюда рванула? Я ж сказал, пока не позову.
— Федя испугался, я и спустилась.
Фёдор даже не стал возражать, только по обыкновению заложил руки за спину и нахмурился.
— Так, ну ладно. Нам даже повезло, здоровый пласт обвалился. Я отсюда смогу вас до кромки подкинуть. Федь, ты первый, потом примешь сестру.
— А ты?
— А я, как вы отойдёте, попробую ещё обвал организовать. Экспериментировать, пока вы внизу, нет смысла, так что выбирайтесь.
Высадка на поверхность прошла успешно.
«Всё же молодец Федька, боевой парень растёт», — а вслух дед скомандовал: — Отходите дальше. Если что-то пойдёт не так, меня не ждите, добирайтесь до стебля. Ясно?
— Ясно…
— Ясно.
Павел Зиновьевич выждал, а когда шорохи шагов по высохшей почве отдалились, примерился и как следует врезал по светлой породе где-то на уровне своего живота. И едва успел увернуться от лавины грунта.
Запылённый больше обычного, выбрался, улыбаясь во всё лицо:
— Ну, чего расселись? В путь! До заката осталось часа три.
И они двинули к стеблю. К счастью, таких больших разломов им больше не встретилось.


Федька сидел на сочленении стебля и смотрел вниз, вполуха слушая, как развилкой выше тараторит Катя.
— Деда, ты про Хоттабыча обещал!
— Подожди, стрекоза. Надо брезент натянуть. Шансов мало, но вдруг дождь пойдёт? Сбор воды в приоритете.
— Ну ты натягивай и рассказывай…
— Нет уж, рассказывать буду, когда пристегнусь к развилке. Вон как беснуются.
И правда, внизу подскакивали, бились о стебель коричневыми панцирями сверчки.

Последние метры до стебля пришлось преодолевать бегом после заката, когда из сухого грунта выпростались сначала хитиновые когти, потом появились уродливые головы. А затем повсеместно взлетели фонтаны пыли, выпуская дневных постояльцев в ночь. И все эти твари устремились за ними.
Впрочем, не впервой. Сейчас кто-нибудь самый борзый проломит тому, кто похилее, панцирь, пытаясь забраться повыше. И остальные накинутся на сородича, разрывая на куски. Под раздачу попадёт ещё пара слабых сверчков. Тогда остальные насытятся ими и уйдут по своим ночным делам. Можно будет даже спокойно поспать, если удастся игнорировать запах тления от останков. Зато в когтистых лапах, которые сверчки не дожрут, мясо не испортится, а завялится.
«И это кстати, — подумал Федя, — у деда осталась пара вяленых полосок, их доедим утром. Потом без лап пропадём». Он привычно сморщился. С таким положением дел все давно смирились — или ты жрёшь сверчков, или они — тебя.
Дед тем временем закончил приготовления на случай дождя, пристегнулся и с явным облегчением выдохнул:
— Ну, слушайте…
— Я не хочу про Хоттабыча, давай лучше про снежок.
— А я хочу про Хоттабыча, про снежок тыщу раз слышали уже!
От негодующего Катиного выкрика сверчки вдохновились, запрыгали выше, и тут раздался треск. Чей-то панцирь не выдержал напора.
— Не смотри туда, милая. А ты, Федь, подожди. После Хоттабыча будет про снежок.
— Да я засну быстрее…
— Тогда я тебе лишь позавидую, потому что спать под этот скрежет не умею. Ты уж потерпи, ладно?
— Ладно, — буркнул Федя.
Действительно, про снежок они слышали много раз, а про Хоттабыча он как ни силился, вспомнить не мог. И вообще, с трудом вспоминал события той, настоящей жизни — без палящего солнца, нехватки воды и отвратительного вкуса сверчковых ног.
Фёдор так погрузился в собственные мысли, что действительно почти заснул. Встрепенулся, когда Катька радостно завизжала:
— Так давай у тебя из бороды волос выдернем, ты трахтибидохнешь, и мы попросим дождя!
И Федя вспомнил — это ж был такой седовласый старик, у которого борода то исполняла желания, но всё как-то невпопад, то промокала и не работала вовсе.
— Вот дура ты, Кать, всё-таки! Какой дождь, ну сама подумай?
— Это ты дурак, Федечка! Дождь нужен, чтобы мы могли попить утром. Да, деда?
Павел Зиновьевич не успел ответить, потому что Федя продолжил:
— Если бы у деда была волшебная борода, то мы бы уже были дома. А там воды хоть завались. Скажи, дед?
— Катя просто умеет радоваться малому. Но борода у меня, к сожалению, не волшебная, просто грязная.
— Ну ты попробуй, вдруг получится.
Дед крякнул, а потом, явно смущаясь, скороговоркой произнёс:
— Хочу, чтобы пошёл дождь!
И все трое притихли, будто действительно ожидали услышать стук капель по брезенту.
— Ой, деда, ну ты же всё напутал. Дай сюда!
Судя по сдавленному вздоху, чумазые ручки внучки добрались до бороды. А потом Катя торжественно произнесла:
— Трах-тибидох! Пусть пойдёт дождь!
Федя злорадно захихикал, но тут ему на нос шлёпнулась крупная капля. Потом по макушке прилетела ещё одна. Он прижался к стеблю так, чтобы развилка с дедом и сестрой, а главное, растянутым выше брезентом, оказалась точно над ним.
— Мы же понимаем, что это совпадение, правда? Катьке просто повезло. Деда, давай про снежок.
— Ну что ж, давайте про снежок…
Федька прикрыл глаза — так лучше представлялось то, о чём рассказывал им дед.
А дед откашлялся, привычно настроился на детские воспоминания и почти торжественно произнёс:
— Я не всегда был старым дядькой со спутанной бородой. Тогда мне было меньше, чем вам сейчас. Время было смутное, но дети чувствовали себя в безопасности. Вот и я с шести лет сам добирался до школы и обратно на автобусах, и путь к одной из остановок лежал через пустырь. Когда-то бурное строительство микрорайона в перестроечные годы застопорилось…
— А что это за годы — перестроечные?
Федя шикнул на сестру, чтобы не мешала рассказывать, но дед охотно объяснил:
— Перестройкой называли период, когда в нашей стране на словах завершался период застоя и начиналось светлое будущее. Надо было только немного подождать. Да только вот пока все ждали, перемены сами по себе не происходили. И вместо нового микрорайона образовался пустырь. В летнее время он покрывался полынью и чертополохом, кое-где обнажая медленно затягивающиеся шрамы оврагов и разрозненные обломки рассыпающихся бетонных конструкций.
— А в оврагах тоже жили сверчки?
— Ну Катя!
— Да нормально, Федь. Ей же интересно. Нет, Катюш, таких сверчков у нас не было. Были другие, крохотные, которых можно было посадить в спичечный коробок…
— А что такое спичечный коробок?
— Да помолчи ты уже, рассказывать мешаешь!
— Кать, Федя не перебивал, когда ты слушала про Хоттабыча. Давай вопросы потом, хорошо? Так вот, летом пустырь зарастал чертополохом, а зимой укрывался белым и умиротворенно поблескивал на морозном солнце, — дед аж причмокнул мечтательно, словно снег был перед ним — достаточно лишь протянуть ладонь. — Несколько тропок, пересекающих пустырь, круглогодично натаптывались спешащими людьми. Летом я редко использовал этот путь, чтобы не вляпаться в грязь. Зимой же это был один из моих излюбленных маршрутов. Мне нравилось плыть по нему мимо то и дело выглядывающих из снега жёлтых веток. Не припоминаю ни одного раза, чтобы мне пришлось делить тропинку с кем-то ещё. Зато хорошо помню, как жмурился из-за отражающегося от снега слепящего света, чувствую голод после школы и желание поскорее оказаться дома. Ощущение неумолимости времени, полагаю, вам знакомо. Когда вы смотрите на небо и понимаете, что скоро настанет ночь... Правда, тогда мне не требовалось изнутрительно долго искать очередной стебель. И всё же ощущение это настигло и меня, наполнило неизвестной доселе тревогой, заставило трепетать. Что могло послужить тому причиной, сказать затрудняюсь — детство моё было, в общем, безоблачным, без трагедий и по-взрослому серьёзных потерь, то есть, в личном плане ностальгировать тогда мне было не о чем. Но мир вокруг стремительно менялся — такова была неспокойная эпоха. И, вероятно, в какой-то момент я начал опасаться за сохранность своего внутреннего мира. Ведь, когда всё хорошо, так хочется, чтобы всё оставалось по-прежнему. Вот это желание поставить окружающий мир на паузу и послужило отправной точкой в истории со снежком.
Пришла весна. Нет, я не вздыхал о неразделённой любви, так как уже в том нежном возрасте осознал, что это, пожалуй, пустое и недостойное занятие для всех, кроме почитателей нарциссической поэзии, а разделенной любви у меня не будет ещё очень, очень долго. Весна принесла мне не любовное томление, а ужасающие виды темнеющего, крупнозернистого снега, ещё недавно безупречных сугробов, теперь обрамлённых обледеневшими корками, и мрачное предчувствие надвигающейся на тропинки грязи. Мне стало вдруг страшно, что, может быть, я никогда больше не увижу этой волшебной, сверкающей белизны, что забуду навсегда, как выглядел белый снег, который я любил, которым восхищался. Поддавшись порыву, я спустился к одному из овражков, с тенистой его стороны поспешил набрать снежок, и отправился с ним домой.
Катя восторженно вздохнула, но удержалась от вопроса. А дед продолжал:
— Надо отдать родителям должное: дома к моему капризу отнеслись с пониманием. Моему снежку легко нашлось место в морозилке, ибо холодильник наш никогда не бывал переполнен. Я успокоился и дожил до лета, всё реже доставая и любуясь своим снежком, этим кусочком зимней безмятежности. Снежок понемногу темнел, но вполне себе держался, оставаясь крепким, радуя глаз. К сожалению, в один из летних дней пропало электричество. Холодильник разморозился, а мой снежок разползся, растаял. Я тщетно пытался спасти его, но тогда пропал не только он — всё скудное содержимое морозилки постигла та же участь. Я принял решение отправить снежок на покой с почестями, смыв его в раковину — идея смыть его в унитаз казалась мне совсем оскорбительной, хотя, как известно, в конечном итоге разницы бы не было никакой.
— А почему не было бы разницы?
— Кать, мы же договорились, все вопросы потом. Итак, прошло ещё время. Оно тянется так долго, когда тебе всего восемь. Я не торопил его, так как уже тогда понимал, что у меня есть всё, что мне нужно, и спешить мне некуда. Но зима пришла снова — она всегда приходит — и, как и раньше, укрыла пустырь снегом. Он выглядел точно таким же в лучах солнца, дразнил безукоризненной белизной, всё так же слепил глаза. Но я больше почему-то не хотел сохранить его, не желал пронести его через лето. Неумолимость времени с тех пор сдерживала мои порывы, научив меня быть счастливее наиболее безболезненным из возможных способов, а я, осознав свою удачу, уверился, что моя жизнь таинственно, но неоспоримо, на самом деле добра ко мне, как бы грустно мне иногда ни было…
Дед замолчал, а Катька, будто только и ждала паузы, затараторила:
— А когда мы вернёмся, снег будет? А мы соберём его, чтобы сохранить в холодильнике? А какая в холодильнике хранится еда, кроме сверчковых лап?
Дед терпеливо отвечал на бесконечную череду вопросов, по брезенту молотил дождь, у подножия стебля улеглись страсти, а Федька засыпал, видя перед собой белую равнину. Он нагибался, лепил снежок, но тот от разгорячённой кожи неумолимо таял, таял…

Утром Фёдор проснулся от чертыханий деда — судя по всему, из-за дождя никакого вяленого мяса не получилось, и сверчковые лапы жутко воняли.
— Ребятня, спускайтесь! Пора завтракать и идти.
Брезент уже был скатан, а вода собрана в пластиковую бутылку, с которой дед никогда не расставался. Правда, в той, другой жизни, бутылка каждый день была новой, хоть и похожей на предыдущие. Эта же смялась ещё в момент перехода — месяца три назад, если верить подсчётам деда. А сейчас и вовсе выглядела неприглядно, такая же ржавая, как и пейзаж вокруг.
«Ну и плевать, когда-нибудь всё это закончится», — подумал Фёдор, сползая по стеблю вниз. Сверху на него чуть не рухнула Катька, он зашипел на сестру, но, увидев её заспанную мордаху, остыл и даже завязал кроссовок, чтобы не запнулась.
На завтрак им досталось по три глотка воды и по полоске сверчкового мяса. Федька успел прожевать свою и вдруг встрепенулся:
— Деда, а ты?
— А я уже позавтракал, пока вы дрыхли.
Естественно, позавтракать раньше них он не мог. Во-первых, потому что никогда так не делал. По крайней мере, в этом измерении. Во-вторых, полоски вечером оставалось только две…
— А давайте я сегодня перед подъёмом на стебель подманю побольше сверчков с округи?
— Ничего не выйдет, Федь…
— Почему, деда?
Павел Зиновьевич вздохнул. Потом посмотрел строго на внуков:
— Я успел оглядеться. Виднеется только один стебель — тот, на котором мы ночевали в предыдущую ночь. Впереди ничего нет.
— Мы вернёмся?
— Нет, понадеемся, что сможем найти другое укрытие. Надо идти вперёд. Готовы?
Готовых среди них не нашлось, но идти было нужно. Те, кто оставались на месте днём, уже никуда не уйдут…


Павел Зиновьевич помнил тот день очень отчётливо. Он вообще не жаловался на память.
Марина Аркадьевна, заведующая научной лабораторией, снова попыталась обвинить его в том, будто он знает больше остальных. Чёрта с два! Он вообще занимался другим проектом, а в тот день собирался с внуками в поход. И они уже выходили из дома, когда раздался звонок с требованием срочно приехать, хотя бы на полчаса. Впрочем, снаряжение для похода оказалось очень кстати, хотя на целую группу растерянных людей припасов хватило бы ровно на три дня. Но не сбылось…
Первыми от хитиновых когтей и жвал умерли две девчонки-практикантки, которых тоже непонятно как занесло в лабораторию в тот день. Впрочем, в пустыне они продержались до темноты… И решили отойти от стоянки подальше, чтобы справить нужду. Добежать до стебля не успели, дав фору остальным, чтобы забраться повыше. Геройствовать никто не захотел.
Павел Зиновьевич утешал ревущую Катю и просил Фёдора отвернуться, не смотреть. Но тот всё равно смотрел. И утром сделал единственно верный вывод, ткнув пальцем в горизонт:
— Смотри, там стебель. Идём?
— Да, нужно двигаться.
И тут возмутилась Марина Аркадьевна:
— Я не разрешала никому уходить. Мы должны оставаться на месте прорыва, чтобы нас спасли.
— Сомневаюсь, что нас спасут, если мы останемся здесь.
— Уважаемый Павел Зиновьевич, объяснитесь, будьте добры. Что вызвало ваши сомнения?
— Наблюдательность.
— Это не ответ! — завлаб почему-то считала, что вправе требовать с него ответа.
Он пожал плечами и нехотя объяснил:
— Глубокие трещины в земле, большие расстояния между стеблями, хитиновые хищники. Мне это напоминает старую книжку из детства. Если скачок энергии выбросил нас в другое измерение, то оно, возможно, и многомернее нашего, как вы и пытались доказать. Только мы его воспринимаем по-прежнему, лишь с поправкой на масштаб. А это значит, что если кто-то сумеет повторить эксперимент с обратным направлением энергии, нам нужно быть не тут…
— А где же?
— Там, куда вышвырнуло обломки оборудования. Моё снаряжение со мной, на всех нас есть одежда. Значит, в это измерение перенеслась не только органика. А мы, очевидно, легче металла. Там, где найдём обломки, и нужно ждать помощи. Здесь я оборудования не вижу, а вы?
— Это антинаучно!
— Антинаучно — подвергать сотрудников риску, вы даже практикантов допустили в лабораторию.
— Да и чёрт с тобой. Идите, куда хотите, мы остаёмся. Детей бы пожалел.
— Этим и занимаюсь.
Отойти они успели не настолько далеко, чтобы не расслышать крики. Обернулись. На месте стоянки вздымались фонтаны то пыли, то алой жидкости.
— Мы всё делаем правильно. Этот мир не любит шума. Идём споро, но тихо. Ясно?
— Ясно…
— Ясно.


Жара и пыль угнетали. Недаром дети так полюбили историю про снежок, почти переживший лето. Недавний дождь не залатал трещины в грунте, не прибил пыль. Хотя, с другой стороны, если б капли тоже были гигантскими, как и всё вокруг, то по размокшей глине они никуда дойти не сумели бы.
Шли долго. Павел Зиновьевич старался не подавать виду, но тревожился всё сильнее. На горизонте так и не появилось никакой возвышенности, ни одного захудалого стебля. Ничего, что могло бы стать укрытием для них при наступлении темноты.
Вскоре начала хныкать Катя:
— Деда, можно посидеть немного? Я пить хочу…
— Стоянка десять минут. Пить по два глотка, иначе вас разморит.
Фёдор спорить не стал, уселся прямо в рыжую пыль, с облегчением вытянув ноги.
Павел Зиновьевич пожалел внука и сам шагнул к нему, протянув бутылку с водой.
— Деда, наклонись, чего скажу…
Он недоумённо склонился.
И тут Фёдор ловко выдрал волосок из его бороды.
— Ну что за ребячество, ты же в это не веришь!
А внук совершенно по-взрослому посмотрел на него и серьёзно ответил:
— Нужно же хоть во что-то верить… — зажмурился, порвал волосок и неожиданно осипшим голосом произнёс: — Трах-тибидох! Хочу увидеть лабораторное оборудование прямо сейчас!
И разумеется, ничего не произошло.
Павел Зиновьевич снова протянул внуку воду:
— Попей. Надо идти.
— Да зачем идти, деда? Куда? — Федя был готов расплакаться. — Нет же ничего, только эта земляная ржавчина! Нас сожрут, да?
— Возможно. Но нужно идти. Не пугай Катю.
— Ага, напугаешь её. Вон скачет, а жаловалась, что идти не может! — и Федька мотнул головой так, будто указывал не за спину деду, а гораздо, значительно дальше.
Павел Зиновьевич обернулся и похолодел — внучка подпрыгивала и балансировала на краю огромного разлома, размахивая руками.
Забыв про Федькину выходку с бородой, Павел Зиновьевич рванул к внучке. А добежав, пошатнулся, не веря собственным глазам, а затем опустился на колени и расплакался.
Позади на его плечо легла ладонь внука, Федя успокаивал его, приговаривая:
— Ну чего уж теперь… Теперь уж всё…
Перед ними простирался огромный котлован, на дне которого за уцелевшими перегородками угадывалось лабораторное оборудование.


— Деда, а расскажи про снежок, переживший лето!
— Катя, не морочь мне голову! Если не выйдете через пять минут, то опоздаете в школу, а мне потом от ваших родителей попадёт. Всё, одевайтесь теплее, там снега намело! Федь, шапку надень!

Это сообщение отредактировал Акация - 9.04.2025 - 10:03

2. Старость приходит одна


Клементий Ефимович проснулся рано утром 2-го февраля. Ласковые лучи восходящего солнца, как обычно, запаздывали с выползанием из-за горизонта. Разочарованный очередным актом безответственности светила, Клементий горестно выпростал кривые руки из-под ватного одеяла, воздел их к небу и сотворил молитву небесному отцу. Затем откинул низ одеяла, повернулся больным позвоночником к стене и вытянул к полу короткие и некрасивые ноги. В поисках тапок, он жадно втянул в нос запах спёртого воздуха и был разочарован. Этой ночью кот оставил тапки без отправления естественных надобностей с проприетарными запахами. Зато раскидал их когтистыми лапами по разным углам неубранной комнаты. Клементий кое-как слез со скрипучей кровати и был вынужден на коленях, как провинившийся мальчишка, ползать по комнате и шарить по углам дрожащими с похмелья руками. Наконец, найдя тапки и проклиная кота грязными словами, он встал и нетвёрдой походкой двинулся в сторону кухни. Там был спасительный холодильник, а в нём предусмотрительно недопитые вчера 100 грамм и сорокопятка жигульского барного-экспорт. Но сначала разогрел сковородку с подсолнечным маслом, кинул туда 2 разрезанных пополам помидорчика черри, 2 тонких ломтика нарезки бекона и разбил пару глазунистых яиц. А сверху покрошил веточки петрушки, кинзы и базилика. И только потом глотнул 50, затем неторопливо схомячил содержимое сковородки и завершил завтрак оставшимися полстами, а на десерт жигульским. В его больную седую и лысеющую голову постепенно вернулись полуздравый ум и нетвёрдая память. Он вспомнил, что раз в месяц меняет наполнитель в кошачьем туалете. И вчера вечером был очередной как раз. Кот на радостях выгрузил в свежий лоток все запасы отходов своего нутра без остатка, поэтому тапки остались на голодном пайке. Но сейчас Клементия беспокоила более важная задача. Он был записан на приём в поликлинику, на который нельзя было опаздывать. Хотя, время позволяло поспать еще час-полтора и набраться душевных сил перед встречей с доктором. Он присел на край кое-как заправленной кровати, откинулся спиной на подушку и прикрыл глаза. Он примерно знал, о чём будет сегодняшний разговор и стал мысленно готовиться к предстоящему аутодафе.

Клементий вошёл в кабинет заведующего нейрохирургическим отделением элитной клиники. Старый приятель Клементия, Феликс Дмитриевич Лунин, бывший член-корреспондент академии медицинских наук, вальяжно восседал на простом гостевом стуле. И предложил Клементию своё навороченное дорогое кожаное кресло. Они были знакомы ещё со студенческих лет. Феликс прекрасно знал историю всех болезней Клементия и не только по своему профилю.

— Посмотрел я твои последние анализы, снимки и УЗИ. Видишь ли, дружище Клементий. Возраст это дело такое. Хочешь, не хочешь, а пришла пора – ложись помирай. Пару-тройку лет я ещё помогу тебе протянуть, а далее не чудотворец. Так что, готовься к принятию грядущей неизбежности, безропотно и безнадежно. Впрочем, есть вариант слегка подсластить горькую пилюлю. Наш местный психолог шепнул мне на ушко, что ты ранимый человек с тонкой душевной организацией, а кардиолог проболтался в курилке, что у тебя трепетное и щепетильное сердце. Поэтому игра стоит свеч и риск оправдан. Ну, так как, готов выслушать идею?

Феликс лукаво усмехнулся, но лишь на сотую долю секунды. Ибо ждал ответной реакции на своё судьбоносное, по его мнению, заявление.

И он был прав. Клементий заёрзал на скользкой коже кресла, как уж на разогретой без масла тефалевой сковородке.

Его хитрая жопа, тщетно пытаясь найти точку опоры, беззвучно вопила голосом доктора Албана «Стоп, ит’с май лайф!». Клементий вскочил, стал нервно ходить по кабинету, а Феликс пытался его успокоить.

— Не волнуйся, это всего лишь эксперимент, хотя и небезопасный. Помнишь, когда я ещё учился в медицинском, а ты в своём политехническом, мы с тобой спорили на тему, можно ли заглянуть в будущее? Так вот, я собрал установку, которая моделирует в мозгу человека состояние клинической смерти. Ты увидишь загробную жизнь. Время ограничено, 4-5 минут максимум. Как только датчики подадут сигнал, я тебя из этого состояния выведу.

— Когда можно приступить? Я готов. Прямо здесь, прямо сейчас.

Голос Клементия внезапно обрёл небывалую доселе твёрдость. Он вдруг почувствовал нарастающий зуд в спине между лопаток. Так обычно дают о себе знать прорезающиеся крылья. Он уже проникся дерзкой мечтой о кратковременном посещении рая небесного, но сухой и академичный голос душнилы Феликса опустил его пылкий душевный порыв на грешную землю.

— Для начала нужно будет раздеться и лечь на операционную койку. Потом я вколю тебе пару ампул. Церебральный конвертор и эндокринный адаптоген. Анестезия не потребуется, физической боли не будет. А вот душевную боль я тебе обещаю, и купировать не считаю нужным. Иначе теряется весь смысл эксперимента. Но всё это не сейчас. Мой намётанный глаз видит, что ты с утра остаканился. Спиваешься Ефимыч, неинтеллигентно. Придёшь завтра вечером и сухим. А я пока после работы ещё посижу за компьютером, свою программку потестирую. Вот накропал на питоне нечто вроде ИИ.

— Нет, Феликс. Я так не смогу. Или сейчас или никогда. Во-первых, завтра понедельник. Во-вторых, я поймал кураж и вряд ли смогу войти в одну и ту же реку дважды. Риски несовершенства твоего говнокодерства беру на себя. Тренироваться на кошках не твой случай. Только на мне, иначе так и не допилишь свой коленочный ИИ. Ещё и заманаешься искать другого комсомольца-добровольца на тестирование. Решайся, момент истины в твоих руках.

— Нехило так ты, старый хрыч, бросаешь мне жребий, от которого я не смогу отказаться. Тебе бы крёстным отцом госкорпорации работать, а не айтишником в твоём сраном НИИ. Ну, раз такое дело, раздевайся до трусов и ложись. Сначала на живот.

Феликс привычным движением оттянул резинку трусов пациента и ловко впрыснул из одноразовых шприцев в каждое полушарие нижнего мозга по обещанной ампуле. Клементий перевернулся на спину и закрыл глаза. Феликс облепил его какими-то датчиками, затем щёлкнул тумблером на своём адском приборе, подключённом к телу Клементия и процесс пошёл.

Погружение в виртуальную бездну было недолгим. Первое, что увидел Клементий, был густой полумрак, в котором смутно угадывались контуры, похожие на невысокие деревья и кустарники, по форме отдалённо напоминающие кипарисы. Они выглядели как тени, только не плоские, а объёмные. Безлюдный и безмолвный виртуальный парк поначалу показался унылым и депрессивным. Но, присмотревшись к одному из силуэтов, он понял, что это человеческая фигура. И услышал тихий печальный голос. Это была его мать.

— Мама? Как ты тут? Ты меня видишь?

— Нет, сынок. Но чувствую. Плохо мне было здесь первое время. Темно, холодно. Это только живое тело можно согреть и укутать, а душу нельзя. Не может душа ни пить, ни есть, ни одеваться. И согреть её можно только теплом другой души. Здесь иногда мне встречаются знакомые очертания и даже лица. Но они бестелесны, как и я. Они ничего не слышат и не видят меня.

— А я до сих пор по тебе скучаю. И даже мысленно иногда разговариваю. Ты прости меня за то, что был недостаточно заботлив и внимателен к тебе в земной жизни. А за могилкой твоей мы ухаживаем, ограду покрасили, мраморную плиту обновили.

— Ты тоже меня прости. Я была иногда капризной, забывчивой и обидчивой.

— Всё хорошо, мама. Вот только я пришёл сюда совсем ненадолго. Мне пора возвращаться.

— Счастливо тебе, Климушка и спасибо за всё. Ты ведь понимаешь, что душа человека жива до тех пор, пока о нём помнят.

Клементий вдруг услышал прерывистый звук сигнала и лёгкую вибрацию. Он понял, что это конец сеанса и начинается процесс возвращения.

Феликс внимательно смотрел на просыпающегося Клементия с тревогой и надеждой. Когда тот продрал наконец глаза, аккуратно снял с него датчики и осторожно спросил.

— Ну что, рассказывай, как там?

— Попридержи лошадей, дай очухаться. Давай подробности расскажу позже, сейчас голова гудит после твоих электронных импульсов. Хочу только один философский вопрос задать, мне такие мысли помогают в стрессовых ситуациях. Вот прочитал я недавно в интернете интересный тезис. «Вместе со старостью иногда приходит мудрость. Но обычно старость приходит одна». Ты согласен с таким афоризмом?

— Даже не знаю так сразу, что тебе ответить, но попробую. Видишь ли, Клим, мы с тобой ровесники и я тоже старею. ЧСВ я не страдаю, но и заниженная самооценка тоже не про меня. Я доктор наук, многоопытный высококлассный профессионал, мастер своего дела. Я честный работяга, и мой благородный труд лечит людей, а кому-то и спасает жизни. Я горжусь своей профессией и уверен в том, что жизнь прожил не зря. А теперь ты мне скажи, нахрена мне сдалась какая-то внешняя чужая мудрость, которая то ли придёт, то ли нет. Твоя работа, насколько я понимаю, тоже заслуживает уважения. Сам-то как считаешь, стоит ли нам париться по поводу какой-то мифической дополнительной мудрости?

— Если честно, Феликс, думаю, что ты прав.

— Ну вот, ты и ответил на свой вопрос. И ещё, позвони мне послезавтра вечером. Будет готова твоя гистология, онколог сказал, что весьма возможно не так страшен чёрт, как его малютка. Давай чайку попьём, я как раз заварил, пока ты там на том свете чалился.

Попрощавшись с Феликсом, Клементий задумчиво побрёл домой. Поужинав на сухую, сел за ноутбук, зашёл на вальберис и заказал упаковку дорогого кошачьего корма Пурина. Хватит коту этот дешёвый Китекэт жрать. Затем разделся, лёг в кровать и крепко уснул мёртвым сном.

Утром его разбудили лучи восходящего солнца. Настенные часы показывали песенные без двадцати восемь. Пора было собираться на работу. Он вспомнил, что вчера проснулся в шесть, и ему стало стыдно за своё поведение. А ещё вспомнил про смартфон. Вчера, зайдя в кабинет Феликса, он убрал звук. Не выключил совсем, а только двинул вниз графический ползунок до минимально слышимого уровня. Надо было встать и вернуть громкость, чтобы не пропустить возможный важный звонок с работы. За опоздания по понедельникам его не сильно ругали, но всё же надо и честь знать. Сухие и чистые тапки стояли перед кроватью ровно. Он подошёл к письменному столу с ноутбуком, взял лежащий рядом смартфон и выставил регулятор громкости на прежнее место. Но тут же вдруг в голове словно сверкнула молния, сигнализируя о том, что что-то пошло не так. И быстро понял, что именно. Часы в сяоми показывали дату и время. Со временем было всё в порядке. А вот дата была 02.02.

================================

3. Дети священного леса

Лёгкий порыв ветра поднял рябь на поверхности широкой и неспешной Джамахагуа, запрыгали по ней блики солнца. Голубое небо с облаками отражалось в реке, как в зеркале, и казалось, что золотистые рыбки-курри, скользят не в спокойной прозрачной воде, а прямо в бескрайнем небе.


Резким точным движением Такан пронзил копьем одну из пестрых рыб. Вытащив добычу из воды, вождь продемонстрировал ее своим подопечным.

- Прежде чем метать – затаите дыхание и на миг станьте неподвижны, подобно камню. Удачлив тот, кто не спешит.

В свои десять лет, Ота, сын вождя, довольно неплохо владел острогой. Прицелившись, точно так же как отец, мальчик метнул орудие в пеструю стайку рыб и вытащил из воды… рака. Тот беспомощно шевелил лапами и клацал клешнями. Такая добыча вызвала тихие смешки и удивленный свист ребят.

- Неплохой улов! - Такан довольно хмыкнул и махнув рукой, сделал знак остальным продолжать ловлю.

- Подобно камню, сын… – он легко потрепал Ота по голове.


Вождь испытывал радость и удовлетворение, глядя на подрастающих охотников. Придёт день, и они станут такими же умелыми добытчиками, как их родители. Однажды каждый из них принесёт домой к обеду свою первую курри, что так прекрасно пахнет, когда жарится прямо на углях.
Научатся охотиться на толстых, но очень стремительных джабали, которые по словам Ота смешно хрюкают, когда копаются в корнях деревьев. Без труда найдут в лесу сочные и сладкие ягоды наранха. Они обязательно станут гордостью племени и опорой для своих семей.


Кайя, жена вождя, отложила деревянную лопатку, которой помешивала в котелке ароматное варево из желтой сарра, урожай которой в этом году был очень хорош. Женщины племени славно потрудились, собирая золотистые початки. Священный лес в этом году оказался щедр на пушнину, крупную добычу, а также на грибы и ягоды. Племя сделало хорошие запасы, и обеспечило себя крупами и мясом на время грядущей зимы.

Кайя сняла котелок с огня и отставила в сторону. На углях позднее она запечет пойманную рыбу.

Женщина взглянула в сторону реки, где виднелись силуэты вождя и мальчиков, и улыбнулась своим мыслям.

Прежде чем выпадет первый снег, им предстоит проделать много работы. Сегодня Чимани, старшая из женщин племени, учила маленьких мастериц выделке шкур и шитью одежды из кожи джабали.


После обеда Кайя взяла с собой трех старших девочек и направилась в Священный лес в поисках лекарственных трав. Отвар из высушенных сени снимал жар и боль. Ягоды кровавника, что еще остались на высоких кустах, будут полезны для остановки кровотечений. Для обеззараживания подойдет кора молодой матато. Совсем скоро сразу у двух женщин племени появятся малыши, а собранные в лесу толстые стебли юкки пригодятся для плетения детских колыбелей.

На встречу девушкам попались охотники, несущие тушу взрослого оленя.
- Хорошая добыча! – С улыбкой кивнула охотникам Кайя, - Священный лес щедро одарил нас. Завтра у нас особенный день, и Анива уже начал приготовления к обряду. Отдайте ему шкуру и рога.


Когда дневные дела были завершены, жители племени занялись подготовкой к наступающему Дню Почитания. Один раз в году, в последнее солнцестояние, Дух Священного леса снисходил в человеческий образ, подготовленный племенем. Ел и пил у костра вместе со всеми жителями, затем выбирал себе одну из женщин и проводил с ней ночь. Быть выбранной Духом – большая честь. Жители племени принимали этот дар и почитали его.
Когда последние отголоски священных песнопений растворялись в ночном воздухе, Дух леса покидал деревню, возвращаясь в Черную пещеру, вечный мрак которой с начала времен хранил его древние тайны.


Анива, шаман племени, раздал женщинам по клубку ниток, окрашенных в красное. Каждая из них должна была сплести косу из нити и пряди волос.


Прочными лианами мужчины скрепили вместе кости оленя и джабали в форме человека. Тончайшими нитями, сплетенными из сетей шестилапого вута, зашили на теле оленью шкуру. Голову существа из голубой глины, собранной со стен жилищ племени, Анива украсил косами, которые сплели женщины, а затем закрепил на ней рога оленя.


Принести самое главное украшение – глаза Духа Священного леса, что можно найти лишь в Черной пещере, по традиции должен был самый молодой охотник племени.


- Будь осторожен, Яну, – встревоженно глядя на юношу, наставлял его вождь. – Пещера опасна для тех, кто пришел с дурными мыслями. Оставь всю ношу, что принес на себе, у входа. Сам войди нагим и вытяни руки. Тебе придется идти в полной темноте. Когда руки упрутся в холодный камень, остановись. Закрой глаза и скажи вслух зачем пришел. Если мысли твои чисты - ты найдешь, что искал.


Похлопав парня по плечу, Такан протянул ему мешочек из кожи джабали, искусно расшитый бусинами и яркими нитями. В этом мешочке уже много поколений юных охотников приносили глаза Духа Священного леса из Черной пещеры.


Когда-то, много лун назад, такое испытание прошёл и сам Такан. Он всё ещё помнил липкое ощущение страха и беспомощности, не покидающее до самого выхода из пещеры, и оставшееся в памяти до сих пор.

Кивнув, Яну привязал мешочек к поясу и легкой походкой направился прочь от лагеря.


Когда солнце склонилось к закату, и сумерки накрыли речную долину, запыхавшийся охотник вернулся в лагерь. Мокрый, замерзший, но чрезвычайно гордый собой, Яну приблизился к костру и протянул мешочек шаману.


Преисполненный благоговением, старик дрожащими руками вытащил на свет два небесно-голубых самоцвета. В вечернем полумраке они засияли подобно звездам в небе. Шаман вставил самоцветы в глазницы идола. Тело Духа Священного леса было готово. Одним своим видом, оно приводило жителей в трепет. Вождь был спокоен, потому как знал, что никто из племени к нему не прикоснется до завтрашнего солнцестояния.


Когда все дела были завершены, племя устроилось у костра. Сытный ужин, хмельная настойка из зёрен сарра и таинственные легенды, рассказанные мудрой Кайя – вот все что нужно для завершения суетного дня.

Чашки опустели, но настойка всё ещё приятно грела изнутри, и люди придвинулись поближе к жене вождя, приготовившись внимательно слушать.


Голос Кайя звучал мягко и проникновенно:
- Давным-давно, когда мир еще был пуст и безмолвен, Великий Дух Маниту, парил в бескрайнем океане тьмы. Сердце его горело, рассекая мрак. И задумал Маниту создать нечто прекрасное и живое. Он закрыл глаза и начал петь.

Женщина сделала паузу и указала пальцем в небо, следуя ее совету, взоры слушателей устремились вверх.

- Его песня была наполнена такой силой, а жар его сердца был настолько горяч, что от искр его голоса родились звезды, которые зажглись в небесах. Затем Маниту бросил в океан тьмы горсть звездной пыли, которая превратилась в черепаху, плывущую по бескрайним водам.

Кайя взяла кусок толстой коры и постучала по нему.

- Ее панцирь был твердым и прочным, и Маниту решил, что на нем будет стоять мир. Великий Дух продолжил петь, и из его песни родились ветры, которые принесли на панцирь черепахи семена жизни.

Продолжая рассказывать, Кайя подняла зажатый кулак и высыпала из него горсть зерна в другую руку.

- Из семян выросли деревья, травы и цветы. Затем Маниту отнял часть своего пальца и создал животных, чтобы они населили землю. Великий Дух дал каждому из них свой голос, и мир наполнился звуками.

Кайя на миг замолчала, и было слышно только потрескивающие в костре поленья и редкие крики ночных птиц.

- Но Маниту чувствовал, что чего-то не хватает. Он взял глину с панциря черепахи и слепил из нее фигурки, похожие на него самого. Великий дух вдохнул в них жизнь и назвал людьми. Он дал им разум, чтобы они могли понимать мир, и сердце, чтобы могли чувствовать любовь и сострадание.

Кайя одной рукой обняла сидящего рядом сына.
- Великий дух сказал людям: «Вы - дети земли и неба. Заботьтесь о природе вокруг, уважайте ее дары, и она будет вас кормить и защищать. Помните, что все в этом мире связано, и каждый из вас – часть великого круга жизни».

Шаман длинной палкой поворошил горящие поленья в костре, от чего сноп искр устремился в темное небо, а Кайя продолжила:

- Маниту срезал с головы прядь волос и создал из нее невесомый Дух Священного Леса. «С вами останется мой сын. Раз в год он будет обходить землю, принимая человеческий облик. Почитайте его и станете сыты и обогреты». С тех пор люди жили в гармонии с природой, помня наставления Маниту. А звезды на небе продолжали светить, напоминая им о песне, которая дала начало всему сущему.


Утомленные дневными трудами и убаюканные нежным голосом Кайи, жители племени разошлись по своим хижинам.


В эту ночь на страже остались Яну и его старший брат – Омава, лучший рыболов племени.

Звуки леса постепенно умолкали, а костёр, уютно потрескивая, изредка отправлял вверх весёлые искры, которые таяли, улетая к звёздам.

Глядя на пляшущие огни, Яну слушал рассказы брата о том, как лучше ловить укумари – самую крупную хищную рыбу, которая водится в спокойных водах Джамахагуа.

Омава рассказывал долго и подробно: как правильно закинуть удочку, насколько подвижной должна быть наживка, и, кажется, было что-то про мерцание чешуи в полуночном свете луны. Последнее Яну слышал уже сквозь сон.

Уставший за день охотник и сам не заметил, как задремал, привалившись к теплому стволу яхче.


Его разбудил болезненный пинок по ноге. Вскочив, Яну увидел перед собой нечто совершенно невообразимое – десять человек, облаченных в металл.

Туловища, руки и головы незнакомцев были закованы в гладкие и блестящие металлические пластины. Розовые лучи рассветного солнца красиво отражались от поверхности пластин. «Как во сне», - подумал Яну. Но парню недолго пришлось любоваться этим зрелищем - сильный удар в челюсть убедил несчастного в том, что происходящее реально.

Бледные лица пришельцев были искажены злобой, а в голосе звучала неприкрытая угроза. Враги говорили на непонятном каркающем языке, ни слова из которого юноша не мог понять, как ни старался вслушиваться.


Один из чужаков, за спиной которого развевался красный плащ, что-то спрашивал у связанного и, стоящего перед ним на коленях, Омава.

Указательным пальцем правой руки пришелец тыкал в сторону шатров племени, сжимая в левой какую-то железную палку. В речи чужака, который злился всё больше и больше, повторялось одно и то же слово, незнакомое Яну, – «золото».

Омава покачал головой и что-то тихо ответил, это разозлило врага еще больше. Размахнувшись, он со всей силы ударил парня кулаком в лицо. Хрустнули кости и кровь брызнула в разные стороны, пачкая плащ и блестящие доспехи незнакомца, но он словно не заметил этого.

Оставив стонущего Омава на земле, чужак подошёл к Яну. Парень стиснул кулаки и заскрипел зубами от злости за брата, но ничего не мог поделать, поскольку был крепко связан.

Незнакомец достал из мешочка на поясе небольшой округлый камень, точь-в-точь такого же цвета, как чешуя рыбки-курри. Показав его Яну, он медленно произнес - «зо-ло-то». Затем указал пальцем на шатры племени, жители которого еще безмятежно спали, не зная о пришедшей беде.


Бледнолицый вопросительно смотрел на Яну и ждал от него ответа. Юноша наконец сообразил, что хочет найти пришелец. Он имел в виду те блестящие кругляши, которые лежали в воде у берега реки в бесчисленном количестве. Эти камушки помогали хитрым курри прятаться среди них, обманывая рыбаков. Но почему незнакомец указывал на жилища?


Возможно, размышлял Яну, если бы чужеземцы пришли просить это «золото» по-человечески, племя бы поделилось этими камнями. Но они избили Омава, и опасны для всех жителей племени.

Яну отрицательно помотал головой и пожал плечами, пытаясь показать бледнолицему, что не знает, как ему помочь. Лицо чужака исказилось от злобы, он начал что-то кричать и тыкать непонятной металлической штукой в грудь юноши.

Жители племени, разбуженные шумом, торопливо выбирались из шатров и со страхом наблюдали за происходящим. Мужчины взяли копья и приготовились дать отпор. Чимани собрала детей и спрятала в свое жилище. Другие женщины встав на колени молились Духу Священного леса, периодически поглядывая то в сторону Черной пещеры, то на идола.


Анива, облаченный в пестро расшитую ритуальную одежду, торопливо укладывал благовония и цветы у подножия Духа Священного леса.

Бледнолицый заметил шамана, пытающегося загородить своим телом идола от взора пришельцев.

Решительной походкой чужак направился к статуе. Анива поднял руки, и быстро заговорил, пытаясь объяснить, что к идолу можно приближаться только жителям племени.


Незнакомец вскинул железную палку и вдруг раздался гром. Из странной палки вылетела молния, как показалось Яну.

Анива схватился рукой за грудь и беспомощно повалился на землю. Чужак равнодушно перешагнул через него и оказался прямо перед идолом.

Внимательно рассмотрев Духа Священного леса, бледнолицый выдернул сапфиры из его глазниц, и положил их в кожаный мешочек на поясе. От одного сильного пинка идол повалился на землю. Племя возмущённо зароптало, но спутники «красного плаща» подняли свои длинные железные палки и направили их на жителей. Наступила напряжённая тишина.


Вперёд племени вышел Такан, и поднял обе руки, показывая чужакам, что безоружен.

Он сказал, обращаясь к своим людям:
- Не бойтесь! Чужаки пришли не за нашими жизнями, а за камнями. Я пойду с ними в Чёрную пещеру. Дух Священного леса воздаст им по заслугам.

Такан показал чужакам на пустые глазницы идола, затем указал на мешочек с камнями. Медленно разведя руки в стороны, он произнес «много» и ткнул пальцем в сторону Черной пещеры – «Там!».


Бледнолицый в красном плаще усмехнулся и бросил своим спутникам несколько слов, те опустили железные палки и тоже рассмеялись. Кивком головы, чужак указал Такану идти вперед.

Прежде чем уйти, вождь бросил последний взгляд на лежащего на земле шамана. Двое охотников проворно подняли истекающего кровью Анива и понесли в жилище Такана. Вслед за ними, держась руками за разбитый нос, шёл Омава. Кайя приоткрыла полог, пропуская всех внутрь.

Такан был спокоен за раненых. Они в надежных руках. Кайя знает свое дело.


Путь до самой пещеры был хоть и недолог, но все же доставил немало неприятностей. Несмотря на прохладную погоду, чем ближе путники подходили к пещере, тем жарче им становилось. Пот градом катился по лицу, заливая глаза.
От соли, кожа начала зудеть. Назойливые насекомые, взявшиеся словно ниоткуда, больно кусались и забирались под доспехи. Тяжелые сапоги вязли в лесной грязи, не позволяя ускориться. Лишь Такан шагал легко и уверенно, иногда отмахиваясь от насекомых.


Когда впереди наконец показался черный зев пещеры, чужаки были готовы убить провожатого, но у самого входа жара внезапно спала, а насекомые исчезли. Такан скинул с себя шкуру ягуара и набедренную повязку. При виде обнаженного вождя, бледнолицые расхохотались. Когда зажгли факелы, первым в темное нутро пещеры толкнули Такана.


Мужчина закрыл глаза на входе и тихо сказал, обращаясь к Духу Священного леса: «Прости меня за то, что я привёл с собой чужаков. Но у меня не было иного пути. Пусть они обретут здесь то, что избавит мой народ от их угроз».


Такан шагнул вперёд и вытянул руки перед собой. Шаг за шагом, едва касаясь холодного камня, он медленно продвигался вперёд. Бледнолицые, продолжая посмеиваться, осторожно ступали вслед за проводником.


Они всё шли и шли в глубь пещеры, которая постепенно сужалась, а извилистые коридоры уводили их то влево, то вправо. Передвигаться в броне становилось все труднее. Там, где вождь проходил без труда, чужакам приходилось протискиваться. С каждым шагом стены сближались, будто сама тьма пыталась сбить их с толку.

В конце концов проход стал настолько узким, что пришлось идти буквально в затылок друг другу. А после очередного поворота, каждый чужак уже наступал на пятки впереди идущего. Внезапно отряд замер на месте, и в тот же миг факелы пришельцев погасли, погрузив всё во тьму. Такан упёрся руками во что-то холодное и гладкое перед собой.

Загорелся новый факел, и перед взором пришедших предстало чудесное зрелище - поблескивающий в неровном свете огромный неогранённый сапфир, размером со взрослого человека. Камень располагался в центре небольшого круглого зала, с трудом вмещавшем одиннадцать человек.


Увиденное словно лишило рассудка бледнолицых. Они засуетились, оттеснили Такана подальше от сокровища, и принялись выковыривать из пола гигантский сапфир всеми подручными средствами. Забыв обо всём вокруг, пришельцы с таким жаром погрузились в работу, что не заметили, как вождь бесшумно растворился во тьме на краю дрожащего света их факела.

Некоторое время спустя, грабители осознали: камень не поддается ни удару меча, ни топору. Чтобы справиться с ним, нужны были куда более серьёзные инструменты — а значит, надо вернуться в пещеру во всеоружии. И сделать это как можно быстрее.


Чужак в красном плаще отдал команду, и отряд развернулся в сторону выхода, но вдруг все замерли: на их единственном пути к поверхности стояла странная фигура, похожая на человеческую. Бледнолицые попятились, наступая на ноги друг другу. Фигура медленно приближалась, делая ковыляющие неестественные шаги.


Когда свет факела выхватил из тьмы костяное тело, вместо кожи покрытое оленьей шкурой, пришельцы застыли от ужаса – перед ними стоял тот самый поверженный идол Духа Священного леса. Резким стремительным движением он сорвал с пояса «красного плаща» мешочек со своими глазами-сапфирами и вернул их себе в глазницы.


В пещере наступила полная тишина. Бледнолицые хватали воздух ртом, как рыбки-курри, внезапно оказавшиеся на берегу. Они ничего не могли сказать или сделать, светящийся пронзительным светом взгляд Духа полностью парализовал их. Поднеся палец-кость к глиняному рту, он произнёс: «Ш-ш-ш-ш!».

Резко погас единственный факел пришельцев, теперь уже навсегда. Крики боли и отчаяния разнеслись эхом по узким извилистым коридорам Черной пещеры. Но мрачные стены впитали этот звук, не позволив ему выйти наружу.

Такан уже был у входа в пещеру. Он облачился в пятнистую шкуру ягуара, повязал набедренную повязку — и в тот же миг земля содрогнулась под его босыми ступнями. Видимо где-то в глубине обрушилась часть пещеры.

Священный лес вздохнул с облегчением: его Дух исполнил свое предназначение. Об этом Дне почитания будут рассказывать легенды у костров ещё многие поколения жителей племени.

Совсем скоро Дух леса ступит на тропу, ведущую к деревне. Его пришествие — честь и великая радость. Племя встретит его огнем костров, вкусной пищей, приветственными песнями и ритмичными танцами.


Словно ветер, летящий сквозь деревья, вождь устремился к деревне, неся светлую весть.

4. Консервы

Пью уже третью чашку кофе. Горько и несладко – прямо как моя жизнь. Но что ещё делать? Все интересное – вечером.

Мимо прошла Мадлен под руку со своим мужем. Старательно не смотрит на меня. А ведь вчера чуть мне таз не сломала, прыгая сверху. От неё, как обычно, терпко пахнет потом. А её деньги – не пахнут. Да и не только её. Они вообще классные, эти деньги. Жаль, сейчас их и не пощупаешь – безнал везде. А как приятно хрустит новая купюра… Лучше только тяжесть золота.

Скучает у бара Алиса. Набивает трубку Антонио. Полдень. Сейчас бы свалить на пляж, съесть большой бургер и напиться до икоты ледяной Колы. А еще лучше – бросить всё это и на Гоа. Или лучше на Ибицу. Но... Вот еще пару лет поработаю, верну долг хозяину, и в отпуск…

Из лифта выполз Арсен Аварович, остро глянул на нас, словно паук, подергав свою растянутую паутину: все ли мухи на месте? И поплелся к бару.

Прикрыл глаза. На секунду.

Но этого хватает пропустить новое лицо в огромном мраморном холле. Точеная фигура в белоснежном брючном костюме на длиннющих шпильках. Как на таких вообще можно ходить? На голове платок а ля «Завтрак в Париже» и огромные солнечные очки. Бой тащит небольшой саквояж. Крокодил. Интересно. Хотя молодежь – а кто это еще может быть с такой фигурой и плавностью движений, это к Антонио.

Засмотревшись, с оглушительным в тишине звоном поставил чашку мимо блюдца, чем привлек ее внимание. Она приспустила очки.

Ба! На меня оценивающе посмотрели красивые глаза пожилой леди. Очень красивой пожилой леди очень нездешней внешности. Мы встретились взглядами. Одна. Две. Три секунды. Контакт. Зажигание. Она поманила меня пальцем в перчатке.

Встал, и под сдавленное шипение Антонио, вальяжно подошел к ней, облокотился о стойку и скрестил ноги.

– Не паясничай, – совершенно неожиданно одернула она. Сильные руки поставили меня прямо, огладили костюм, убрали налипшие ворсинки, поправили узел галстука. Я молчал – клиент всегда прав.
– Имя?
– А какое имя вам угодно?
– Я же просила – не паясничай.
– Иван.
– Я Анна. Будем знакомы.
Она пожала мне руку.
– Итак, Иван, какие у тебя планы на ближайшее время?
– Заработать много денег.
– Учиться будешь?
– Уже умею, – пошутил я и добавил: – Архитектор по специальности. Себя пока не нашел, поэтому ищу других.
– Шутник.
Она еще раз меня осмотрела, вертя словно стойку с открытками и цокая языком.
– Куришь, пьёшь?
– Курю только пассивно, пью воду с кофе, когда его нет – воду без него.
– Спорт?
– Электроскутеринг, бег до метро с препятствиями, профессиональный слиперинг, КМС по бабслапсу.
Она улыбнулась.
– Ты мне нравишься. А нравлюсь ли я тебе – сейчас узнаем.
Она чуть расстегнула пуговицы на пиджаке, под которым ничего не было, убедившись, что я смотрю куда надо, расстегнула ширинку и схватила меня за уже начавший набухать член.
– Несомненно нравлюсь, – её красивые глаза смеялись. – Так, не думая. Шестью восемь?
– С утра сорок восемь было, – сглотнул я комок в горле. – Но ситуация в мире шаткая, так что…
– Отлично, здоровяк. Меня устраивает.
Дернув меня пару раз, словно дразня, заправила все обратно и застегнула молнию.
– Итак, вернемся к тому, как ты проведешь это лето. Предлагаю тебе сопровождать меня в одном очень важном для меня вояже.
Я улыбнулся.
– По России.
Улыбка чуть угасла. Она это заметила.
– Я только что с Гоа прилетела. Там скучно и жарко. Воздух пахнет одинаково все дни напролет – солью, морем и цветами. Надоело. Хочу зеленых запахов русской природы, всех этих полосатых березок, раскидистых ив и прозрачного соснового бора с запахом хвои. Разве ты в этих каменных джунглях не соскучился по всему этому?
– Нет.
– То есть, отказываешься? – в ее пальцах блеснул небольшой золотой слиток, которым она помахала у меня перед носом.
– А знаете, что-то мне резко захотелось березку обнять.
– Не сомневалась в твоем решении. Есть какие-то препятствия?
– Арсен Аварович.
– Молодой человек, позовите Арсена Аваровича, – обернулась она к греющему уши бармену.
Шеф не заставил себя долго ждать.
– Чем могу быть полезен?
– Вы – ничем. Вы старый, толстый, много курите и любите молоденьких, – скривила она губы. – А вот этот жеребец – может. Я его у вас забираю. Есть возражения?
– Есть, – нахмурил брови Арсен. – Этот «жеребец» мне денег должен.
– Много?
– Много.
– Столько? – еще один слиток материализовался в ее руке.
– Иван – ценный сотрудник.
– Мой дорогой Иван, – покачала головой Анна, доставая еще один слиток. – Так?
– Так.
– Расписку напиши, что Иван тебе ничего не должен.
– Зато должен Вам, и я не уверен, что он еще это в полной мере не осознал, – пробурчал Арсен Аварович, ставя размашистую роспись под документом, который по кивку Арсена подала девушка с ресепшена.
– Это уже не ваши проблемы, а его. И немного мои. Вы знаете, - обратилась она к девушке, - я передумала останавливаться у вас – всё, что мне нужно было, я уже нашла. Пойдем, Иван, берёзки зовут.
Мы вышли на улицу.
Тут же, повинуясь взмаху швейцара, рядом остановилось такси.
– Иван, а у тебя есть машина?
– Ам… – смутился я, – есть.
– Поедем на ней.
– Но…
– Я понимаю, что там не Бентли. Она на ходу?
– Конечно.
– Этого достаточно.
– Тогда пойдёмте – она в паркинге.

***
Даже глазом не дернула. Просто буднично села в мою Калину, аккуратно закрыла дверь и пристегнулась.
Я закинул крокодиловый саквояж в багажник, сел за руль, завел двигатель и пристально на неё посмотрел.
– Поехали.
– То есть вот прямо всё хорошо?
– Прямо все хорошо.
– Ну вы даёте…
– Даю, – она достала смартфон и открыла карту. – Нам вот сюда – ткнула она пальцем в точку, подписанную «Петрозаводск».
– Это где?
– Прямо, – пошутила она, – вот же тебе навигатор подсказывает.
– Да ну вас, – я вырулил из паркинга.
– А теперь – налево, – веселилась моя хозяйка, повторяя вслед за голосом Алисы.
Вскоре мы выбрались из Москвы и устремились на север.

***
– Асир, я останусь тут...
Девушка растянулась на сухой потрескавшейся земле. Темные волосы растрепались и суховей пытался сорвать с них сбившийся на затылок платок.
– Нужно идти. Это земля теперь не наша и она под взором Его. Пока он отвлечен – мы должны бежать. Попей воды.
– Я не хочу идти. Я не хочу пить. Я ничего не хочу. Асир, они все остались там. Я слышу их голоса, как только затихает ветер. Они зовут меня к себе.
– Я тоже их слышу, Гаике, – Асир опустил платок и глотнул воды из бурдюка, всматриваясь на юг, где все еще неугасаемым пламенем пылал Содом. – Я тоже их слышу.
Мимо прошли Эйге и опирающийся на нее Уруш. Все правая часть тела его была сильно обожжена и шел он с большим трудом. Гаике в очередной раз ужаснулась, что они больше не смогут танцевать голыми в огромном костре, поливаясь вином и предаваться потом любовным утехам на пунцово-перемигивающихся углях под безразличными взглядами звезд.
– Хватит валяться, – пробасил Мишил, пиная Гаике в бок. – Не ты одна потеряла детей. Мы не могли их спасти.
– Будь ты проклят, – прошипела Гаике, вставая. И не было понятно, кого она проклинала – Мишила или еще кого-то.
– Мы начнем сначала на севере! Построим новый город, нарожаем новых детей.
– Но как? Он же лишил нас своей благодати? Мы теперь смертные – нас легко убьет любой встреченный зверь! Сколько туда идти? Десть лет? Двадцать? Пока мы дойдем мы станем дряхлыми стариками! Будем немощными и беспомощными, будто мы дети не Каина, а Сифа!
– Отец перед смертью рассказал, как нам снова стать молодыми, – Мишил перешёл на шепот. – Где дети Сифа как раз играют важную роль. Но тебе придется заставить их тебя полюбить…

***
– Анна?
– Что?
Женщина задумчиво смотрела в окно, будто погрузившись в какие-то далекие и не очень приятные воспоминания и встрепенулась, когда я к ней обратился.
– А какие у меня будут обязанности?
– Вести машину, решать все возникающие в пути проблемы, таскать мой чемодан, развлекать и оберегать меня.
– Секс?
– Обязателен ли? По желанию, – она улыбнулась. – Я ж тебе в бабушки гожусь – неужели ты меня хочешь?
– Во-первых, если б не хотел, то с вами бы не поехал, – улыбнулся я в ответ, поглаживая ее крепкое бедро, обтянутое брюками. – Во-вторых, вы не выглядите старой. Вы какая-то неправильная бабушка. Не знаю, как сказать… Будто сверху только оболочка, шкурка царевны-лягушки, которую вы в любой момент сбросите, а под ней будет молодая и страстная Василиса Прекрасная. И у старушек не бывает такой груди.
Я запустил руку в отворот и пощупал крепкую небольшую грудь с острым соском.
– Ну… Да. Наверное, я неправильная старушка. Привыкла, знаешь, за тысячи лет за собой следить.
– А совсем внутри тоже все крепкое и молодое?
– Тоже, – усмехнулась она, кладя руку на вспучившуюся ширинку, – будешь себя хорошо вести, пущу проверить.
– Может, сейчас?
– На дорогу смотри, жеребец. Мы уже немного опаздываем.
– Куда?
– Куда опаздывать нельзя.
Мелькнул знак выезда из города, и я прижал педаль.
Анна неодобрительно скосилась на спидометр.
Я поймал взгляд, смутился и сбросил до ста десяти.
– Вы сами сказали, что опаздываем.
– На тот свет я пока не тороплюсь. Как у вас говорят: «Тише будешь – дальше едешь». Не переживай, – она погладила меня по руке, сжимающей руль, – меня все устраивает.
Она снова уставилась в окно чему-то улыбаясь.

***
Обоз шел медленно. Зимники уже подтаяли и стали опасны – лед хрустел под копытами лошадей. Кое-где под ним уже синела вода, а посеревшее полотно расчерчивали влажно блестящие трещины. Вот и ругались возницы, выискивая занесённый летник между деревьев. А Анна, как она уже привыкла сама себя называть, откровенно скучала. Даже красивый молодой князь, сидящий в крытом и утепленном шкурами возке напротив, хоть и смотрел все еще восторженными похотливыми глазами, да молчал уже который день.

«Не сбежал бы», – подумалось ей, и она потянувшись поцеловала юношу в губы. Тот встрепенулся как молодой кочет, качнул меховой шапкой, готовясь наброситься на неё.
– Позже, когда доедем, – улыбнулась она, решительно, но мягко отталкивая его назад.

Четыре месяца телег, возов, саней. Сотни лиц сменились вокруг за это время. Она уже даже перестала знакомиться с очередным полусотником, который заведовал охраной. Глянет только, что воин умелый, и ладно. Все они оружные люди одинаковые – смотрят на нее, бабу, свысока, мол, сиди, место свое знай и в дела мужей не лезь. Не нравилось ей это. Но такие нравы в этом краю. Сроки поджимали – не время гонор проявлять.

В идущем позади возке Михаил, как он теперь всем представлялся, мял очередную девку из местных – вот уж кто не упускал возможности. Ненасытный. Где уж ему их доставали в этих дебрях его люди, Анне было неведомо. Ничего – капля свежей крови этой глухомани не помешает.

У нее таких проблем с похотью не было – Асир все еще был силен и любовь к нему не гасла. Ну не с этим же мальчиком тешиться – он же и не умеет ничего. Хотя, скорее всего, придется дать ему немного, не вдосталь. Чтобы не охладел. Эх, жаль, что муж решил отправиться морем через Новый Город. Он всегда любил пробовать что-то новое. Оставалось надеяться, что его Драконы пройдут по рекам и он не опоздает.

«Почему люди не летают, как птицы», – думала она, глядя в еле видимое среди крон небо, пока мужики рубили перегородившее дорогу упавшее дерево. «Сейчас бы взлететь к облакам, к солнцу, пара взмахов крылами – вот и Озеро… Ничего. Научатся. Придумают. Раньше и возков не было – на мулах сюда тащились – две весны путь занимал. Смертные торопятся – у них жизнь короткая. А мы можем подождать.
Дерево убрали и обоз тронулся дальше.

***

Идеально ровная М11 осталась позади. Теперь мы летели по Е105. Заправки с туалетами, закусочные с пирожками и чебуреками. И кофе. Много кофе. Давно я так долго не сидел за рулем. Тем более, что спустившиеся с небес вязкие сумерки окутывали окружающий мир и даже фары не делали мир ярче. Все тонуло в этой предсмертной судороге дня. Глаза слипались. Я очередной раз зевнул так, что чуть не свернул челюсть.
– Анна, даа-вааааа-йте отдохнем, а? – я проводил глазами знак кемпинга.
– Некогда отдыхать. На месте отоспишься – осталось-то часа два ехать.
– Я ща усну, и мы кудаа-нибуууудь въее… – я пару раз хлестнул себя по щекам, но помогло слабо. - … жимся
– Ладно, вон на заправку сворачивай.
Когда я вернулся из туалета, нанимательница уже обживалась на водительском сиденье, дергая селектор передач и заглядывая под торпеду.
– Сто лет на механике не ездила, – пожаловалась она.
– А сможете?
– Смогу, дело нехитрое.
Сделав пару кругов по парковке, она остановила машину и решительно стряхнула с ног туфли:
– У тебя какой размер?
– Сорок третий.
– Снимай, – шпильки полетели на заднее сиденье.
Анна напихала салфеток в кроссовки, обулась и уже намного более уверенно повела машину.
Вскоре, она совсем освоилась и выехала на трассу. Сперва, мне было страшно, но Анна вела машину уверенно. Стрелка спидометра, поначалу, не поднимавшаяся выше шестидесяти, поползла дальше.
– Благословен будет, кто придумал синхронизатор и амортизаторы.
Под монотонный шелест колес я отрубился. Снилась мне Анна в телогрейке на голую грудь, остервенело крутящая огромный тонкий черный руль и матерящаяся на незнакомом языке на каждой выбоине, подбрасывающей ее на слишком просторном диване.

***
– На грузовике быстро. Грузовик везде проедет! – передразнила Анна. – Дурак старый! Вечно ищет как побыстрее, а получается помедленнее.
Конечно, муж её не слышал. Он, тяжело дыша и поминутно сплевывая черные кровавые сгустки, пытался удержать в руке ставший бесконечно тяжелым наган.

Лопоухий парень, избранник Гаики, из другого конца кузова смотрел на Асира волком. Рядом беззвучно рыдала Аллочка, безуспешно зажимая скомканным бинтом дыру в груди парня, откуда на каждом ухабе начала течь кровь. Эта не кинется - дура. А вот этот может. Ради этой. Поэтому Асиру нельзя терять сознание, нельзя уплыть в блаженное ничто. Тогда погибнет не только он, но и любимая. Вот только тьма была сильнее, а к ране на животе некому было прижимать бинт… Он на секунду глаза прикроет и всё… На секунду…

Студебеккер ухнул в очередной овражек, и, рыкнув мотором, взлетел наверх, вгрызаясь зубастыми колесами в рыхлую почву. Лес тут был редкий, молодой, и Анне удавалось легко находить дорогу между берёзок и осинок. Угораздило же этому придурку влюбится в избранницу мужа, а потом попытаться с ней бежать! И на что повёлся? На глаза коровьи? На пышные груди? Нее… Теперь она будет тщательнее выбирать избранника. Давно пора было признать, что восточная красота больше не будит в местных мужчинах дикого желания обладать диковинкой. А ещё лучше не соблазнять, а тупо покупать, как давно делает Михаил. И плевать ему, что Отец завещал не принуждать Избранников, а, чтобы они шли за ними во имя любви. «Они и делают во имя любви – любви к золоту», – смеялся он. Вот только с Аллой промашка вышла – влюбилась.

Машина снова подпрыгнула, и женщина больно приложилась об руль. Почему она должна вести эту огромную машину! Она и выбрала Павла, что грузовик водил. А как он ей в любви признавался, как на коленях стоял! Пальцы целовал… Злые слезы навернулись на глаза. А еще остро хотелось посмотреть, как там любимый? Жив ли? Но нет времени – нужно ехать. Вон, впереди уже небо упало на землю – Озеро! Еще немного и всё это закончится. Снова можно будет ловить восторженные взгляды мужчин, снова кожа станет нежной, как у ребенка, а лоно – упругим и жадным. Они снова попробуют зачать… Но пойдёт ли за ней Павел? Пойдёт, - она скосила глаза на автомат рядом, - из любви. Из любви к жизни.

***
– Ты же говорила, тебе в Петрозаводск?
Я с трудом выполз из машины – все затекло от сна в неудобной позе.
Анна сидела на поваленном бревне около старого кострища и смотрела на спокойную воду. Рядом с ней сидел крепкий старик, обнимающий за талию молодую ослепительно красивую девушку в ярко-красном спортивном костюме. Та буквально приклеилась к нему и ерошила редкие волосы на лысине своими длинными музыкальными пальцами.
– Опять ты меня обогнал, – меланхолично протянула женщина и глубоко, на полсигареты, затянулась.
– Ты б еще на электричке приехала, – хохотнул мужик, кивая на Калину.
– Тут, кстати, есть станция… – пешком минут сорок по лесу всего… Птичек слушать, цветы рвать…
– Гаике, что с тобой? – мужик отцепился от своей девушки, взял за подбородок женщину и повернул к себе.
– Я устала, Мишил. Я хочу к Асиру.
– Сейчас все сделаем и отдохнем. И к Асиру твоему зайдем. Я там печенек и конфет прихватил, – старик кивнул на свой огромный джип. Приберёмся, памятник помоем, помянем и на самолет. Махнем на Родину, а? Как раньше? Там сейчас безопасно – Он давно забыл про нас. Я вот оттуда как два дня – ходил открыто по развалинам Города и кричал в небо хулы на всех языках мира. И ничего! Я не сгорел в пламени, не провалился сквозь землю. На солнце только обгорел – отвык. Местное-то по сравнению с нашим… Ну? Крема купим в дютике шестьдесят эспээф, вина, сыра, разожжём огромный костер и будем прыгать через него под звёздным небом, а? Гаике?
Анна закрыла глаза и свесила голову.
– А может, не надо? Может, ну её, эту вечную жизнь. Ради чего? Дети мертвы. И новых так и не появилось – проклятие, от которого мы так и не смогли убежать. Надоело. Представляешь, я даже ни разу не отдалась этому здоровяку, – она вяло кивнула на меня. – А он хороший. Весёлый, отзывчивый. Иваном зовут.
Старик скосил на меня хитрый глаз.
– Он тебя жалеет, представляешь? Думает, что это у тебя что-то вроде последней гастроли перед закрытием сезона.
Мне стало неуютно под его мудрым пронизывающим взглядом, от которого веяло прожитыми тысячелетиями.
– Жалеет тебя, Гаике! – он вдруг рыкнул так, что блондиночка ойкнула и попятилась. – Жалеет! Тебя! Дочь Каина, лучшую из нас всех, самую сильную, умную и стойкую, жалеет какой-то смертный рус!
– Ты меня хочешь, Иван? – повернулась ко мне Анна
– Сейчас – нет. Совсем. В отеле хотел. И в машине. Сильно.
– Вот. И честный, – наставительно сказала Анна. – А я старая дура. И я хочу к Асиру. Похоронишь меня рядом с ним?
Старик навис над ней, схватил за обмякшие плечи, будто собрался вытрясти согласие. Но сдулся, охнул, и тяжело осел на бревно, схватившись за грудь. Девушка сразу засуетилась и сунула ему в рот таблетку, дав запить из бутылочки.
– У меня, кхе, тоже… Заботливая. Как зовут только не помню. Тебя как зовут? Не Исфирь?
– Как вам будет угодно, так и зовут, Михаил Кабилович.
– Вот. И умная, – старик похлопал девушку по круглой попке. – Слышь, Иван. Палатку сможешь поставить?
Я кивнул.
– В прицепе. И собери нам на стол – шашлык-машлык и прочего, а то Исфирь не про это дело совсем.
С палаткой намучался – уж очень большая была, но справился. В прицепе нашлась складная мебель, газовое барбекю, посуда, вилки-ложки, скатерть и прочий минимум для пикника. Два набитых до верху небольших холодильника, запитанных от автомобильной сети, гарантировали гастрономическое изобилие. Через час уже ели стейки велл дан, причем «Исфирь» кормила своего «Михаила Кабиловича» с вилочки.
– Молодец, Иван, – одобрил Михаил. – Еще б из Анны хмарь прогнал, я б тебе еще брусочек накинул сверху.
– Так я бы…
– Ну да, тут бы и Асир не справился.
Анна сидела с тарелкой в руках и неотрывно смотрела на воду, изредка потягивая из пластикового стаканчика «Кристалл».
– Как они там? – ни к кому не обращаясь, спросила она.
– А как они там? Хорошо они там. Что им сделается? Скучаешь по кому?
– А ты?
– Скучаю по одной… Исфирь звали. Дерзкая, острая на язык. Била меня по рукам, когда лез ласкать. Не пускала в себя – кусалась. А когда попытался взять силой – кинжал себе в грудь сунула – успел руку подставить, – он машинально потер белый шрам на ладони. – Но когда отдавалась… Я снова плясал голым среди языков огня…
– Не хочешь к ней?
Михаил задумался.
– Давай спать – завтра у меня очень много дел. Надеюсь, Гаике, и у тебя.
– Я ещё посижу. Иван, ты можешь идти.
Я помыл посуду, прислушиваясь к наигранным стонам из палатки, прибрался, постоял рядом с Анной, положив ей руку на плечо. Она потерлась об неё щекой. Щека была влажная от слез. Я решил, что что бы у неё сейчас не было на душе, лучше ей побыть сейчас одной, и ушёл к себе в машину.

Уже поздно ночью она пришла. Полностью обнаженная, с нечеловечески сияющими глазами. Крепко взяла меня за руку и вытянула в летнюю ночь.
– Пойдем, – тихо сказала она. – Пора.
На берегу, почти у самой воды, пылал огромный костер. От него по воде бежала дорожка, и я мог бы поклясться, край её упирался в поднимающиеся из воды стены древней крепости.

***
Эйге вела за руку к воде восторженно улыбающегося щуплого юношу с торчащими ключицами и ребрами – она любила таких неопёренных птенцов.

Уруш уже скрылся за воротами, но его рыжая дородная деваха, привезенная откуда-то с севера, упиралась, пытаясь выдернуть руку из мертвой хватки брата и гортанно что-то крича. Анна улыбнулась. Тело Уруша уже сияет – а значит, уже слишком поздно что-то менять.

Сейчас она, за ней – Асир и последним, по давно сложившейся традиции и как старший, Мишил. Женщина поймала взгляд мужа – он ласково ей улыбался. Его избранница была, как обычно, похожа на Гаику настолько, насколько было можно. В сердце как обычно вспыхнула дикая обжигающая любовь к этому мужчине, смешанная с нежностью. Она тоже улыбнулась и потащила своего мускулистого кавалергарда за собой.

Город целиком поднялся из воды. Кое-где из бойниц еще лилась вода, но она уже видела своих, толпящихся на влажно блестящих стенах. Тысячи мужчин, вперивших в неё свои взгляды. Ненавидящие, безразличные, любящие, обожающие, боготворящие. Впереди, как обычно, толкаясь и пихаясь стояли смуглый Шар’анапал и молочно-белый Князь. Она им приветливо улыбнулась и глаза их счастливо вспыхнули. Всё ещё любят - надо же. Интересно, а среди избранниц Асира, есть такие, которые тоже в первых рядах… Кому он улыбается? Она ощутила сильный укол ревности. Но каждый видит только своих… Интересно, а сами жители Вечного Города видят друг друга?

С этими мыслями она вошла в ворота.

К ней потянулись тысячи мужских рук. Они трогали её, царапали, били, сжимали, хватали, гладили, ласкали. Она шла через город и чувствовала, как с нее вместе с кожей сдираются прожитые года, как наливается силой тело, как вновь становится упругой походка, как яснеет взор и отступает изматывающие безразличие и апатия. Как ослабевает хватка кавалергарда, как пустеет ладонь... Уже одна, как и тысячи раз до этого, она вышла через ворота на противоположный берег. Здесь уже ждали молодые и прекрасные брат с сестрой. Они смеются и прыгают под тускнеющими звездами. Вскоре, к ним присоединяются Асир и Мишил. День они проведут вместе, а потом опять исчезнут из её жизни на восемьдесят лет. Все, кроме Асира.

***
Михаил ждал, крепко сжимая руку фарфоровой обнаженной «Исфирь», которая и так бы никуда не сбежала.
– Я решила, – Анна подошла к Михаилу и ткнулась в его грудь лбом.
Старик закрыл глаза и спрятал лицо в её волосах.
– Бросаешь меня одного, – глухо проговорил он.
– Пойдем со мной? – так же глухо проговорила Анна. – Оставь эту девчонку тут с Иваном – он её довезет до дома. Золота им дай. Пусть живут.
– А как же танцы в огне под звездами?
– Похорони меня рядом с мужем.
– Хорошо.
Женщина промолчала, тяжело вздохнула и разом постарела. Словно исчезло волшебство. Осталась только бесконечно усталая женщина.
А потом, махнув мне рукой и улыбнувшись на прощанье, тяжело потопала по огненной дороге к распахивающимся ей навстречу воротам. Все это время она кого-то высматривала. И тут, она оживилась.
– Мишил! Он там! Не знаю как, но он там! Асир, я бегу! Я сейчас!
Лучезарно улыбаясь, она бросилась бегом к воротам и вскоре исчезла за ними.

***
Молодой мускулистый юноша подошел ко мне и сел рядом. Солнце уже встало, природа просыпалась. От воды тянуло холодом, и я зябко ежился, закутавшись в позаимствованный из палатки плед.
– Ты же понимаешь…
– Что ничего этого не было.
– Умный, – дружелюбно похлопал он меня по плечу. – Будут проблемы, найди меня.
Он ушел к машине. Но вскоре вернулся.
– На том берегу – тело Гаики. Могила Асира, её мужа, вон там на холме – легко найдешь. Тело сожги, прах собери и прикопай в цветник. Ну и прибирайся там хотя бы раз в год. Цветы, конфеты, как положено.
На песок у ног упали три увесистых золотых кирпича.
– А войти через ворота может каждый? – спросил я.
Михаил ехидно улыбнулся и сказал, пожимая протянутую руку:
– Через восемьдесят лет приходи – проверим.

5. Поездка

Егор рефлекторно вдарил по тормозам, одновременно выворачивая руль влево. Хвала ABS, машина осталась послушной. Остановившись, Егор рванул к свалившемуся на обочине деду, так неожиданно возникшему перед его машиной на почти пустой дороге.

— Дедушка, у вас все в порядке?

Дедок в древнем, выцветшем брезентовом плаще, кряхтя, поправив старинного вида котомку за спиной, поднимал велосипед с земли.

— Да ничо, ничо, живой, поди. А вот ты, сынок, на дорогу бы поглядывал, когда рулишь.

Егор обиделся. Так и хотелось сказать деду, что тот сам вильнул налево, отчего Егору пришлось выворачиваться. Но смолчал — ему только разборок с ГАИ не хватало для полноты впечатлений.
А дед меж тем продолжал:

— У тебя, сынок, глаза до сих пор мутные, словно не наружу, а куда-то в себя пялишься. Куда путь то держишь?

Егор вдруг сообразил, что действительно всю дорогу вел будто на автомате. Оглядевшись, он заметил указатель: три километра до Медыни. От Медыни можно было махнуть либо в Егорье, либо мимо Никитска через Никитское — к Переделу. Решение пришло за секунду:

— В Передел.

— О как. В сам Предел, али за?

Старик выговаривал «Передел» смешно, глотая первую гласную. К Переделу примыкало Ильинское, отделенное Передельским парком, но Егор не был уверен, что времени хватит на то, чтобы обойти все окрестности.

— Как времени хватит.

— Большое же путешествие ты задумал, сынок. А времени… Может и хватит… Как пойдешь.

Егор улыбнулся про себя. От Медыни до Передела по асфальтовой дороге мимо Никитска, через Никитовку — чуть больше получаса езды, а само село и его окрестности — за пару-тройку часов, поди, вкруг обойдешь, если не осматриваться. Что тут большого?

— Ладно, милок, не стану тебя задерживать, езжай, да обо мне не беспокойся. Дело великое ты задумал.

Прежде чем вернуться за руль, Егор оглядел правую сторону машины. Не было ни царапин, ни, тем более, вмятин. Значит, старого чудака он не задел — тот сам свалился с велосипеда. «Чудной старик, тоже мне, великое дело», — пробурчал Егор, и тут отметил, что старик кого-то ему напомнил, но так и не мог припомнить, кого именно. Он огляделся, но странного деда уже и след простыл. Одно было хорошо — марево обиды и досады, затянувшее сознание после ссоры с женой, начавшейся накануне, пятничным вечером, и получившей продолжение субботним утром, наконец рассеялось. Сделав пару глубоких вдохов и окончательно успокоившись, Егор сел за руль и продолжил путь.

Родившийся и проведший всё своё детство в деревне, Егор сохранил любовь к сельским красотам родного края. Поступив в Калужский университет, он не потерял связи с деревенскими просторами. И когда выпадала возможность — отправлялся в походы выходного дня по разным интересным уголкам области, и до момента женитьбы успел облазить большую ее часть. А потом жизнь затянула и стало не до поездок.

Егор женился, потому что «уже пора», обзавёлся ребёнком, потому что «так надо» и сменил работу с той, которая нравилась, на ту, где больше платят, потому что «должен кормить семью». Новую работу он не любил, в том числе по той причине, что приходилось много разговаривать: постоянные звонки, переговоры, совещания, согласования. Егор называл это «пустым балабольством», от которого к концу дня у него начинала болеть голова. И только такие поездки помогали ему хоть как-то разгрузиться. Но, вскоре после свадьбы, жена наотрез отказалась быть его спутницей в его путешествиях, а с рождением ребёнка дело и вовсе встало — Егора убедили наконец «повзрослеть и не заниматься ерундой». Выходные наполнились рутиной повседневных дел, походами по магазинам и куцей культурной программой, сводящейся, по преимуществу, к просмотру очередной новинки в кинотеатре, а ещё визитами родителей жены и регулярными запилами тёщи на тему «а как хорошо, если бы ты нашел работу в Москве, денег было больше». Егор считал, что он вполне нормально зарабатывает, по калужским меркам, и в Москву его совсем не тянуло. Но, со своей склонностью к немногословию, лаконичными возражениями он не только не остужал пыла тещи, но лишь подливал масло в огонь ее негодования. А теперь вот и жена полностью приняла сторону своей матери.

Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Жена схватила в охапку ребёнка и, вереща про «лучшие годы» и «нормальных мужиков» и громко хлопнув дверью, отправилась пожить к маме, Егор, быстро собравшись, рванул в сторону Медыни, за которой оставались ещё необследованные им уголки родной Калужской области.

В этот раз спонтанно выпал Передел — ничем особым не примечательное село, располагавшееся на языке Среднерусской возвышенности. Бывшее село Юдино, переименованное самими жителями в Передел — вслед располагавшемуся когда-то невдалеке металлургическому заводику, переделывавшему чугун в железо. Поднявшееся при Баташевых, когда здесь появилась полотняная мануфактура, изготавливавшая парусину для флота. В XIX веке нужда в парусине поубавилась, и при новых хозяевах села — Лощагиных, — фабрика принялась сначала выпускать деревянные гвоздики для обуви, а затем — спички. Фабрика давно уже переделана в лесопилку, и от череды помещиков остались только старая колокольня, здание усадьбы да довольно обширный приусадебный парк. Впрочем, таких мест по Калужской области было немало, и Передельские достопримечательности на их фоне ничем действительно выдающимся не блистали.

Асфальтовый участок дороги за Никитским закончился, и под шинами зашуршала грунтовка. Водораздел был отмечен знаком въезда в населенный пункт, гласившим: «Передел». Миновав аляповатую церковь Илии Пророка — двойная деревянная, с двускатной острой крышей пристройка к старинной каменной башне, увенчанной куполом с крестом, — Егор подъехал к строгому белому двухэтажному зданию бывшей усадьбы, ныне занятому сельской школой. Впереди простиралось озерцо, а по правую руку, за зданием школы, тянулась металлическая, облупившегося салатового окраса, ограда с воротами, ведущими в парк.

Парк встретил Егора дыханием ранней весны. Дубы уже покрылись свежими листочками, липы же, по своему обыкновению, все еще не спешили, лишь многообещающе поблескивая овальными рыжевато-коричневыми почками.

Негустой подлесок уже окрасился в цветочные цвета: вот там, среди травянистой зелени — золотистая желтизна лютиковидной ветренички, по соседству — розово-фиолетовые мелкие плотные кисти хохлатки, чуть поодаль — пока еще розовые бутоны медуницы неясной, которым позже предстоит перекраситься в синий цвет. На полянке по соседству — разноокрасные грозди первоцвета, где жёлто-лимонный оттенок перемежается с желтовато-белым и даже с розово-фиолетовым.

Eгор свернул на узкую аллею. Насыпная грунтовая дорожка, шурша под ногами, тянулась вперед меж рядов старых лип, смыкавших высоко над головой живую арку протянутых друг к другу ветвей. Парк был на удивление безлюден — ни одной живой души — только он и тишина.

Осмотрев парк и наконец умиротворившись созерцанием пробуждающейся природы, Егор решил, что пришло время возвращаться — тут, в селе, есть ещё на что посмотреть. Перейдя на соседнюю аллею, он двинулся обратным курсом. Пройдя сотню метров, Егор приметил у подножья дуба человеческую фигуру — деда, похоже, заканчивавшего импровизированный полдник. Сидя на расстеленном плаще, дед неспешно собирал в разверзнутую пасть котомки остатки нехитрой снеди: чуть молока в литровой банке, закрытой пластиковой крышкой, оставшийся несъеденным кусок чёрного хлеба, немного лука и сала.

Поздоровавшись, Егор прошел было мимо путника, но тот, поприветствовал его и жестом пригласил отведать нехитрой еды. Егор вежливо отказался.

— Эх, молодежь, все куда-то торопитесь, куда-то бежите. А под носом у себя самого важного и не замечаете.

— И что же важного я здесь пропустил?

Дед, сворачивая нехитро устроенный бивуак, ехидно промолвил:

— А ты, мил человек, оглянись, осмотрись, может, что и приметишь.

Егор огляделся. Единственное, что ему удалось приметить из необычного - показавшееся странным скопление деревьев справа от аллеи, несколько вдалеке.

А тот тем временем уже ловко и споро ковылял прочь. Егор крикнул ему вдогонку:

— А что это за кривые деревья?

В ответ донеслось:

— А кто ж его знает? Вчерась ещё не было.

Не найдя взглядом ни намека на тропку, он двинулся по девственной, ни единого следа человека, поляне к причудливой природной композиции.

Подойдя поближе, он обнаружил, что на краях природной скульптуры из десятков сплетённых вместе древесных стволов что-то белеет. Егор вслух насмешливо произнес: «Так вот ты какая, Ильинская аномалия. И что ты здесь забыла? Ильинское то дальше».

По области гуляли следующие слухи: писали, что, мол есть в этих местах блуждающее скопление сплетенных деревьев, рассказывали о каких-то диковинных эффектах, которые происходят рядом с ним. Но никто ни одной фотографии так и не предъявил, и потому Егор считал все это выдумкой.

Подойдя поближе, он смог разглядеть, что именно белело на крайних стволах. Это, похоже, были таблички.

И тут Егор вдруг понял, что и плащ, и котомка то ему кажутся знакомыми. Такие тут носят все старики в округе? Ну ведь никак не мог старик, встреченный им у Медыни, так быстро сюда добраться. Егор еще раз оглянулся — а старика было уже не видать.

Егор подошел к левому краю группы деревьев достаточно близко, чтобы прочесть: «Пер дел». Хмыкнув, он свернул к правому краю созданной природой композиции, и, подойдя, обнаружил на другой табличке немного отличающуюся надпись: «П редел». Очевидно, обе таблички изначально гласили то же самое, что и та, что на въезде в село: «Передел», только на каждой из этих выпало по одной букве. «Но зачем они здесь?», — подумал Егор. Он принялся обходить причудливую чащу по правой стороне.

Сплетенные, скрученные на манер штопора деревья чем-то походили на ивы, но определённо ими не были, Егор вообще не мог вспомнить, встречал ли он подобные деревья в Калужской области. В воздухе витал запах распускающихся листьев и весенних цветов, солнечный свет переливался в крошечных капельках. Егор неожиданно для себя, вспомнил своего деда: тот любил говаривать, что люди разучились вслушаться и всматриваться, что настолько заняты самими собой, что не в состоянии приметить действительно важного.
«А ведь тот дед, которого он видел в парке — похож. Похож на того, что у Медыни. А еще похож на моего деда Тимофея: та же борода, тот же взгляд, та же поучительная интонация… «Бывает же» — усмехнулся Егор, и собрался было уже повернуть назад, но тут заметил ещё одну табличку невдалеке. Подойдя к ней он прочитал: « редел».

Интересно. «Редел», почти как «Радел». Это специально кто-то сделал, или буквы так случайно обвалились с таблички?

Любопытство, слившиеся со странным предвкушением, завладело Егором. Он отправился дальше, в надежде увидеть продолжение этого необычного представления. Трава сочно шуршала под ногами, ветер тихонько шелестел в молодой листве дубов и березок, негромко посвистывал на голых ветках лип, ворошил игольчатые лапы редких елок. А Егору всё вспоминался его дед Тимофей. «Истинный антихрист», как звала его бабка в минуты ссор. Дед и правда был в своих воззрениях странным и удивительным человеком, и слыл одновременно и большим чудаком, и местным мудрецом.

Отец как-то сказал с горечью: «Его тут за юродивого многие считали. Молчун, но иногда как отчебучит. Слова не любил, говорил, что они помеха истинному. А что такое истинное? Тут из района как то приезжали, разбираться. Хорошо, глава там оказался нормальный мужик. Посмеялся, сказал, что у нас свой Лев Толстой завёлся, только слов не любит, а то бы такие тома исписал».

Это было уже после смерти бабушки, за которой вскоре последовало исчезновение деда Тимофея. Их изба стояла на отшибе, и дед тогда стал совсем нелюдим. И вот обнаружили, что нет его дома. И так и не дождались. Потом искали, даже по району в розыск объявили, но не нашли его, ни живого, ни мёртвого.

Егор задумался. Странно, что сейчас он так отчётливо вспомнил про деда, ведь того не стало, когда Егору не было и десяти лет, и он почти его не помнил. А сейчас воспоминания были такими чёткими, будто он виделся с дедом ещё вчера. Егор вспомнил, как рыбачил с ним на речке и выудил большого сома, которого еле смог вытащить на берег — он думал, что дед похвалит его, скажет: «Ишь какой молодец, такую рыбину поймал!», — но дед лишь посмотрел и кивнул головой. Но было что-то в этом взгляде такое, от чего Егору стало очень радостно на душе. Вспомнил он и другой случай — как бегая по дому он опрокинул стоявший на полу бидон с молоком. Ох, сколько новых слов он тогда услышал от бабки, но они только развеселили его. А деду стоило лишь посмотреть на Егора, чтобы его наполнило такое чувство стыда, которого он не испытывал ни до, ни после того случая.

Воспоминания были настолько яркими, что Егору даже почуялся запах разлитого молока, примешавшийся к ароматами медуницы и… «Да как же его, блин? Только что на языке вертелось» — Егор остановился и посмотрел на небольшое растение с фиолетовыми цветками. Он точно знал его название, но почему-то сейчас оно напрочь вылетело у него из головы. Присев, он вдохнул цветочный аромат — это был тот самый запах того самого растения, которое он видел уже сотни раз. Но он никак не мог вспомнить его названия.

Подняв голову, Егор заметил, что в паре метров от него белеет ещё одна табличка: « р дел».
Рдел…горел…полыхал.

«Интересно, а если пойти дальше — там будут еще таблички?». Впрочем, задавая неведомому этот вопрос, он уже шагал наугад вперед. Пребывая в странной уверенности в том, что это только начало чего-то удивительного.

Егор шёл, вглядываясь и вслушиваясь. Цвета весеннего парка словно стали ярче, звуки глубже, а воздух насыщеннее. А сам парк виделся теперь бескрайним. В какой-то момент Егору показалось, что он провёл здесь уже целую вечность и пора бы возвращаться, но возвращаться ему не хотелось — здесь, среди цветов и деревьев, животных и птиц, он чувствовал себя как дома. И он продолжал идти, наслаждаясь созерцанием природы.

Но необычно было это наслаждение. С каждым шагом ему все более казалось, что то ли его слух и зрение обострились до предела, то ли у него начались галлюцинации: ему рисовалось, что он слышит скрип коры под коготками белки, вскарабкивающейся по стволу берёзы, шорох полевки среди листвы, и даже тягучий звук, издаваемый раскрывающейся почкой липы.

Хотелось одновременно и отогнать это наваждение, и окунуться в него еще глубже.

А впереди, меж стволов деревьев показался край поля. Поле казалось Егору безбрежным, небо — бесконечно глубоким. Ласковая, лучащаяся, чистая синева, подчеркиваемая редкими белоснежными облачками. Жужжание насекомых, легкие вздохи ветерка, колыхание травинок и лепестков цветов, весь это обычно едва слышный шум звучал сейчас отчетливо и разборчиво, каждой отдельной ноткой и обертоном, палитра красок удивительным образом сочетала и весеннюю свежесть, и знойную истому лета. Стало удивительно хорошо, так, что не хотелось думать, но лишь вдыхать в себя запахи и проникаться впечатлением.

А вот табличек было больше не видать. Егор еще раз пробежался взглядом по полю, а затем всмотрелся правее себя, где вытянутым вдаль языком выступал окончание парковой зоны. Он зашагал дальше, вглядываясь в сквозь кроны — удивительно, но здесь листва деревьев распустилась полностью.

Вот она, очередная табличка, на стволе распустившейся липы: « дел». А что будет на очередной? « ел»?

Бросив взгляд на грозди первоцвета, Егор вдруг осознал, что не может правильно произнести название растения: «Певоцвет… певцет…перцет… цвтчки… лпстки…» -- буквы словно принялись выпадать из памяти, попытка описать словами видимое все менее удавалась, но зато одновременно с этим он ощутил взглядом осязаемую плотность фактуры и оттенки окраса цветков так, как не ощущал даже в детстве.

Внезапно в голове Егора прозвучала фраза, сказанная дедом Тимофеем одному агроному: «Слова, слова... Слова — это пуповина, они, после истинного рождения, человеку ненадобны будут». Он удивился про себя: «Как странно. Почему вдруг… вспмнил... Что дед хтел… сказть?». Странное чувство овладело Егором…

Егор двинулся дальше. Расстояние до конца языка казалось небольшим, но путь отчего-то — бесконечным. Егор все шел и шел, а до последнего деревца было почти все так же далеко. Впрочем, подмечал он это скорее машинально — в нем постепенно набухал огромный ком ощущений, где видимое, слышимое, обоняемое и осязаемое сливались в раскрывающими бутонами детских воспоминаний, когда все было внове, в первый раз, и вспоминалось даже то, что невозможно было тогда и заметить — как распрямляются былинки у ограды деревенского дома, как тянутся корешки растений сквозь почву, как трещит скорлупа яиц, из которых вылупляются птенцы, как шуршат раскрывающиеся лепестки цветов, как звенит паутина на ветру, как звучит отражение солнечного луча, упавшего на стекло, как… Егор едва ли не задыхался от всего того, что переполняло его, словно у него внутри уже почти не оставалось пространства, чтоб все это вместить. И почти не оставалось букв, чтобы это выразить и отложить заметкой, обрамленным словами воспоминанием.

И тут, выскочив словно пузырек воздуха сквозь толщу воды, в голове Егора беззвучно сверкнула еще одна фраза, услышанная от деда: «Не верь попам, они врут и сами ничего не понимают. Поповский рай — это не Рай вовсе. Настоящий Рай — это тот, где Бог, наш творец, еще не отделил себя от своего творения, там, где Слово еще не упало».

Внезапно деревья закончились, и на последнем стволе обнаружилась очередная табличка. С очевидностью последняя. Нет, на ней не было надписи « ел».

На ней вообще не было ни одной буквы. Она была пустой.

Он сделал еще один шаг вперед, и тут остатки ограды из поредевших букв, отделявшей его от мира, рассыпались, и безбрежный космос безбуквия, полыхавший всеми красками мира, звучавший всеми его аккордами — от биения золотистого лепестка на ветру до мерцания первичной сингулярности, вбиравшей в себя сворачивающиеся спирали галактик и мчащиеся вспять потоки реликтового излучения, — не хлынул сквозь окончательно павшую границу пределов в душе Егора, поглощая осколки своих отражений в ней.

6. Иллюзион

Скальный пик тянулся к небу, как указующий перст мертвеца, сгнивший и почерневший от ветра. Древний ледник выгрыз в склоне расщелину и сгинул в русле каменной реки.
Краем глаза я уловил движение среди россыпи валунов. Маленькая точка внизу – сгорбленное чудовище, покрытое язвами и шишками. Беззубое и безглазое, оно чувствовало мой запах и ползло ко мне.
Я мог стереть его движением пальца.
Но он нуждался во мне. И я не мог.

— Что ты делаешь?

От неожиданности я дёрнулся и почувствовал, как намокают брюки – стакан кофе улетел с рабочего стола мне на колени.
Я стащил с головы громоздкий шлем для создания проекций.
В рабочей капсуле Иллюзиона было сумрачно. Автомат зафиксировал присутствие посетителя и включил минимальное освещение.

— Пункт пять инструкции содержит строгий запрет на еду и напитки на рабочем столе.

На фоне матово-серебристой стены она выглядела эбеновой статуэткой – обтянуто-чёрная, гладкая.
Густо подведённые глаза, красные губы. Волосы до плеч, прямая чёлка до бровей.
Май Тай, принцесса пляжей и королева успеха. Я видел её пару раз на рабочих встречах. Публика любила её проекции — яркие, солнечные, наполненные безмятежностью. Её "Карибский рай" был в топе продаж весь прошлый год.

— Что ты здесь делаешь?
— Ты в списках на увольнение. Я убедила руководство дать тебе шанс.
— Ты? Почему?
— Не знаю. Может, мне нравятся твои уроды.

Она подошла к рабочему экрану, где на дне каменной реки застыло чудовище.

— Они по-своему очаровательны. Но мы продаём сны, а не депрессию, Рид. Мы фабрика грёз, а не психиатрическая клиника. Ты же можешь включить здесь рассвет? Засыпать склон снегом, сделать его более пологим. Пустить по нему толстого сенбернара, наконец.

Она пробежалась по клавишам резервной клавиатуры.
С неба повалили белые хлопья. Уступ перекрыла стена горного шале. В окне мерцали отблески огня. На свежеструганных досках крыльца стояли лыжи.

— Дай угадаю. Перед камином лежит шкура медведя, а на столике бутылка рома? Или глинтвейн?
— И то, и другое, Рид. По статистике пары платят больше.

Я почувствовал, как начинает болеть голова, и растёр виски.

— Май, ты не понимаешь. Я так не умею. Да и не хочу. Скакать по щелчку, как блоха, за миску риса… Думаешь, мне нравится то, что я создаю сейчас? Я пытаюсь, но...
— Нет, это ты не понимаешь, как работает бизнес. Твои проекции не продаются. Люди не хотят просыпаться в холодном поту после оплаченного отдыха.
— А что они хотят? Ещё одну дозу эскапизма? Может, им уже напрямую качать дофамин в мозги?
— Не начинай эту философскую чушь! — сказала она раздражённо. — Они хотят то, за что платят. "Мы не продаём сны, мы продаём счастье", — процитировала она корпоративную мантру.

Я почувствовал, что начинаю злиться.

— Или легальную наркоту? Лицемерие.
— Просто, поставь сюда грёбаное шале! – отчеканила она.
— Май, я не ты! Я не могу одной рукой рисовать красивые картинки, а другой листать списки в поиске очередного высокопоставленного любовника!

На экране вспыхнула деревянная стена.

— Оно берётся отсюда, из этой головы, — я постучал себя по виску. — И там нет пляжей! Ты вообще видела реальные пляжи? С ржавыми решётками, заваленные битым стеклом и гильзами от дешёвого бэдтрипа. Ты видела море? Оно не голубое! И даже не синее!
— Рид, нам платят не за реальность, — её голос был мягче, чем я ожидал. — Начальство рассчитывает, что твоя глубина и мой оптимизм...
— Оптимизм? Ты так хочешь им нравиться, Май? Чего ты боишься? Эта дурацкая причёска, твоя кличка, твой боевой раскрас! Надеешься, что очередной любовник увезёт тебя в метрополию?

Она развернулась и молча вышла из капсулы. Свет погас. На экране догорало деревянное шале.

* * *

На следующее утро я пришёл в офис, готовый к увольнению. Ведь звёзды не терпят оскорблений.
Но открыл дверь и замер от удивления – Май сидела в моём кресле.

— Ты опоздал, — сообщила она, обернувшись.

Сегодня она была другой — каштановые волосы собраны в высокий хвост, светлые глаза, мягкие губы, простой серый костюм. Обычная. И настоящая.

— Ты меня не сдала?
— А должна была? Кофе будешь?

Она кивнула на стакан из Старбакса.

— Ну, я вёл себя как мудак… Прости!
— Я тоже, бывает. Принято.

Кофе был горячим и слишком сладким.

— За работу? Ты что предпочитаешь – море или горы?

Я пожал плечами.

— Значит, попробуем с пустышки. Сэнди, запусти зеро!

По тёмному экрану побежали цифры настроек.

— Когда изменился твой стиль? Я помню твои работы, они были лучше моих.

В памяти всплыли белые стены больничной палаты. Зелёный огонёк дримпорта, мигающий под тонкими прядями седых волос.

— У мамы была операция. Имплантация искусственной почки. Что-то пошло не так, и проекционный сон казался меньшим злом, чем искусственная кома. Я создавал для неё лучшие локации. Счастливые воспоминания, исполненные мечты. Дворец дожей, поезд в Альпах. Бунгало и молодой отец, каким я его помнил. Детский смех, рыжий сеттер, бегущий вдоль прибоя… Почка прижилась, а она не проснулась. Необратимый синдром проекционной зависимости.

Повисла неловкая тишина, которую нарушал лишь шорох вентиляторов охлаждающей системы.

— Зато она умерла счастливой, Рид.

Май протянула мне шлем.

***

Базовая конфигурация представляла собой пустое серое пространство. Только иконки рабочих панелей мерцали синим.

— Начнём с чего попроще? — спросила она и, кивнув сама себе, начала создавать проекцию.

Я смотрел, как её пальцы с математической точностью рисуют идеальный пляж.
Май Тай – виртуоз механической радости. Я творил сердцем, она – алгоритмами.

— Бежевый, чуть больше изогнуть спинку, — бормотала она, —нет, слишком вычурно. Целевая аудитория предпочитает комфорт, а не дизайн.
— Можно, я закурю? — спросил я, садясь в её идеальный шезлонг. — Ты на самом деле любишь эту работу?

Вокруг Май, на ослепительно белом песке, вырастали феерические пальмы.
Я затянулся виртуальной сигаретой. Реальные слишком болезненно били по медицинской страховке.

— Какая разница? Работа не обязана нравиться. Она обязана кормить.
— И ты никогда не думала, что...
— Что эти пляжи — полная херня? Конечно, думала. Каждый грёбаный день! Твоя очередь.

Она толкнула ко мне рабочую панель, забрала сигарету и затянулась.

— Ты думаешь, я кайфую от рисования идиотских пальм для людей, которые никогда не видели настоящих? Нет. Просто реальность хуже кошмаров. Счета за квартиру, страховка, кредит за образование, которое я получила, чтобы... — она обвела рукой пейзаж, — делать вот это дерьмо!

Я удивился. Похоже, принцесса пляжей ненавидела эту работу не меньше меня.

— Тогда, почему?
— Просто… сделай мне красиво, милый!

Она отвернулась, но я успел заметить её горькую усмешку.

Я выставил вдоль кромки пляжа один треугольник, за ним другой, поменьше. Зарылся в текстуры.

— Потому, что… люди – говно, Рид, — тихо проговорила она. — Им не нужна правда. Они хотят анестезию. Кому нужны чужие разочарования, страхи, одиночество? Кто за это заплатит?

Мои пальцы дрогнули, и шаблон горной гряды залило ядовитой зеленью с жёлтыми подтёками.

— Кажется, твои горы только что обблевали моё море.

Она нажала комбинацию клавиш, отправляя проект в перезагрузку. Мир снова опустел.

— Давай. Делай, что хочешь, Рид. Я посмотрю.

Я прислушался к себе. Долгая боль, живущая внутри, словно внезапно сточила клыки. Она ещё ворочалась и тянула, но уже не терзала.
В этой женщине было что-то похожее на меня. Что-то, что я уже не надеялся встретить. Во мне по-прежнему была пустота, но она больше не была безнадёжной.

Я создал песок. Он был серым, но поднимающийся ветер сметал с верхушек растущих дюн жемчужную пыль, сверкающую и осыпающуюся в свете серебристой луны, проявившейся в дымчатом небе.

— Что это за цвет? Никогда такого не видела. Красиво!
— Смешал гранит и синий жемчуг.
— Обычный гранит? С ума сойти!
— Присоединишься?

Она задумалась, затем подвинула панель к себе. Теперь её пальцы двигались иначе – не механически, а мягко, почти интимно.

Это снова было море, но другое. Спокойное и величественное, оно набегало на пляж короткими волнами, разливаясь ажурной пеной по мелкой гальке.

— Идем?

Она вдруг начала раздеваться.

— Куда?
— Купаться!

Её пиджак упал на песок, за ним скользнули брюки.
Я не мог оторвать взгляда от её тела, гибкого и слишком бледного.
Вдруг, мне на руку упала одна холодная капля, другая – пошёл дождь.

— Это ты сделал?

Не дождавшись ответа, она подняла голову к небу, и вода потекла по её лицу, словно слёзы.
Потом она развернулась и пошла к полосе прибоя.

***

Быть может, так мы рождаемся. Или умираем.
Быть может, такова грань между пределами. Когда исчезает пространство и время.

Вода снизу качала меня, как материнские руки, вода сверху – смывала все мысли. И горы, вырастающие туманными пиками вокруг бухты, не смог бы преодолеть ни монстр, ни человек.
Я был счастлив.

Май подплыла ко мне и заглянула в глаза. Я нащупал дно и обнял её. В её глазах плескалась зелень выдуманных морей.

— Ты как? – выдохнула она.

Вместо ответа я её поцеловал.

Её губы были солёными, а кожа холодной от воды. Я убирал прилипшие волосы, чтобы касаться её щёк, ушей, шеи. И каждое прикосновение отзывалось во мне первозданным огнём.

Я искал в ней недостатки и не мог найти. Пока не увидел свое отражение в её глазах – узкое лицо, угловатый подбородок, нос с горбинкой. Свои глаза и её отражение в них.

Из глубин моей и её гордости всплывала наша неуверенность. Наше одиночество, страх и растерянность. В которых тонули все наши выдуманные представления о себе.
Я не был демиургом, изгнанным из рая, она – роковой красоткой, не знающей поражений.
Мы были просто парой голых дрожащих людей, в надежде цепляющихся друг за друга.
И в мире безупречного порно мы не знали, что делать с настоящей близостью.
Я поднял её на руки и понёс на берег.

***

Май лежала с закрытыми глазами и слушала тихий шорох прибоя. Я медленно водил пальцем по её животу, не в силах ни остановиться, ни пойти дальше.

Очередная волна откатилась, оставив на камнях что-то большое и белое.
Я пригляделся.

— Май? Там мёртвый дельфин. Убрать его?

Она лениво потянулась.

— Не надо. Это идеальный финальный штрих, — и вдруг резко села и посмотрела на меня. — Рид, а откуда здесь дельфин? Это не я!

Она подтащила к себе пиджак и накинула его на плечи.

— И не я, — я задумался. — А что ты почувствовала там, в море?
— Ничего. Пустоту. Я была никем и нигде, словно, — она с трудом подбирала слова, — словно, я только родилась. А потом, будто все рецепторы выкрутили на максимальную чувствительность, и мир был такой яркий.
— Я тебя понимаю. У меня было так же.
— А когда я посмотрела в твои глаза… это было как внутри зеркальной комнаты – отражения, уходящие в бесконечность. Где ты был мной, а я тобой. Понимаешь?

Я кивнул.

— И когда ты меня касался, я думала, что кровь расплавит меня изнутри. Как ты думаешь, это были настоящие мы, или...
— Сэнди?
— Сэнди.

Я притянул её к себе и обнял, одновременно пряча и утешая.
Панель генерации вдруг оказалась рядом, словно кто-то её подтолкнул ко мне.

— Май, мне без разницы, что создало этот дождь и этого дельфина, я лишь благодарен за них. Я не знаю, были это мои чувства или нейронная проекция любопытной сети. Но я знаю, что чувствую сейчас. Мне страшно, но… ты изменила цвет моего неба.

Мои руки летали по консоли, и вокруг рождался новый мир. Не идеальный. Но и не кошмарный. Обычный.
Городской пейзаж за окном, серый и дождливый. Высотка напротив с бесконечными рядами окон. Матрас в углу, стопка книг, застывший чёрно-белый кадр на домашнем экране.

Май высвободилась из моих объятий и потянулась к консоли.
На подоконнике появился цветок. Полетели от сквозняка рыжие занавески, заурчал чайник. В воздухе разлился аромат кофе.

— Май...

Она прикрыла мой рот ладошкой:

— Меня зовут Мия.

Наших ног коснулось что-то пушистое, и мы с удивлением уставились на серого кота, появившегося неизвестно откуда.

— Похоже, мы сломали систему. Нас точно уволят, — прошептала Мия, и я сжал её руку.

* * *

Нас не уволили. Наш «Дом на песке» стал сенсацией сезона!
Призыв «Утони в любви!» сиял на каждом рекламном экране. В нашу честь даже устроили вечеринку!

Я стоял у барной стойки, наблюдая за гостями.
Сто человек в одном помещении, и ни одной настоящей улыбки.
Идеальные зубы, идеальный макияж, идеальное одиночество.
Они говорили, не слушая. Смеялись, не веселясь. Пили, не ощущая вкуса.
Коллективная мастурбация под названием «корпоративный успех».

Май Тай в облегающем платье блистала в свете софитов.
Она была амбассадором нового тренда.
Возвращение к истокам! Отказ от искусственности! Глянец писал о революции в моде.
Ирония судьбы – в мире копий оригинал выглядел подделкой. Каштановый водопад её волос был вызывающе ярким на фоне «естественных» оттенков.

Господин Танака, директор нашего филиала, что-то тихо говорил ей, держа за руку. Его пальцы мягко поглаживали её запястье, словно клитор престарелой любовницы – вежливо, настойчиво, безнадёжно. Масляный взгляд скользил по декольте.
Его жена стояла рядом и наблюдала за этим без особого интереса.
Я подошёл к ним.

— Господин Тедески! — приветствовала меня жена директора. — Муж говорит, что ваш проект – будущее индустрии. И даже больше – он может изменить судьбу этого мира. Подумать только – любовь! Вы поймали редкую птицу. Выпьете?

Она щелкнула пальцами, подзывая официанта.

— Спасибо, думаю, мне пока хватит.
— А мне в самый раз.

Госпожа Танаки сняла бокал шампанского с подноса, взяла меня под руку и наклонилась ближе, демонстрируя идеальную форму силиконовых имплантов, обтянутых чёрным шёлком.

— Вы в курсе, что вашим проектом заинтересовалось правительство? Они выделили большой грант через фонд демографического роста. Вы можете просить прибавку к жалованию. У такого красивого молодого человека должно быть много соблазнов?

Теперь она поглаживала моё запястье.

— Простите! Благодаря вашей красоте, меня посетила гениальная идея, которую нужно срочно записать.

Я вытянул руку из её хватки.

— Буду ждать премьеры с нетерпением. Ваши проекты меня... возбуждают. Но оставим это между нами.

Она игриво улыбнулась и быстро коснулась моих губ указательным пальцем.


Я почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав и обернулся. Это была Май.

— Как ты смог вырваться?
— Наконец! Май, нам нужно поговорить!

Я увлек её в угол зала, подальше от глаз.

Мы не виделись с того самого дня. У неё были съёмки и совещания. Я неделю лежал в нейролаборатории, где инженеры Иллюзиона пытались понять, что именно вывело нейронку на новый уровень подачи эмоций.

— Ты ведь всё знала, да? Использовала меня, чтобы спровоцировать Сэнди и добраться до директора?

От неожиданности она отшатнулась, в её глазах мелькнула боль.

— Как они получили доступ к проекту в процессе разработки? — я крепко схватил её за плечи.
— Я… я не знаю. Возможно, они всегда его имели. Ты думаешь, я это спланировала? Ради того, чтобы Танака лапал меня на глазах у всех? Рид, ты делаешь мне больно!
— А разве ты не этого хотела? Три плошки риса вместо одной и постель директора? Ты ведь не убираешь руку!

Я отпустил её и кивнул в сторону Танаки, который следил за нами из другого конца зала. Его взгляд сочился похотью – последним чувством, которое он ещё мог испытывать, не прибегая к химии.

— Это моя работа, Рид. Разве не ты говорил, что мы блохи, скачущие за миску риса?

Она поднесла к губам бокал и отвернулась.

— Я сказал, что не буду скакать!
— А я не могу себе этого позволить.

Под потолком зажглись проекторы. В центре начали формироваться живые фигуры, под ногами заблестел песок цвета гранита и синего жемчуга.
Гости возбуждённо переглядывались. Госпожа Танаки держалась за бокал, поглаживая бедро официанта. Директор направлялся к нам.

Я чувствовал эмоции, генерируемые нами и Сэнди – мурашки, холодок и упругость её мокрой кожи, стук сердца, разгоняющего жар по венам.
Но всё перекрывал едкий ком в горле.

Я успел выскочить из зала до того, как меня вырвало в дизайнерский вазон у входа.

***

Я шёл по городу.

Редкие фонари на пустынной улице. Слепые окна безразличных домов. Холодный, моросящий дождь.
Пробирающая до костей реальность.

Одинокие души, разделённые бетоном.
Женщина с нейроинтерфейсом спорит с невидимым собеседником.
Подросток в виртуальных очках сражается с несуществующим врагом.
Пожилой мужчина в освещенном окне пустой квартиры говорит сам с собой.
Когда-то мы верили, что технологии сделают нас ближе. Но мы ещё никогда не были так далеки друг от друга.

Просто дыши, просто смотри и ни о чём не думай.

Вода стекала за воротник и хлюпала в кроссовках.
Женская спина в пелене дождя уплывала туда, где влажно мерцал успех, богатство и власть.
Каждые двадцать секунд где-то в мире женщина решает, что ей нужно нечто большее. Каждые тридцать секунд где-то в мире мужчина теряет женщину.
Секс на одну ночь. Оргазм – трёхсекундная анестезия от экзистенциальной тоски.
Банально до тошноты. Но больше нечем блевать.

Капли дождя блестели и разлетались жемчужной пылью. На огромном рекламном экране посреди улицы двое людей смотрели на дом, построенный на песке.
Пятьсот йен за минуту искусственной близости. Дешевле проститутки. Эффективнее любви.

Дом, которого у меня больше не было.

Кто-то схватил меня за руку и с силой развернул.

— Рид. Мне нужно, чтобы ты ответил на один вопрос!

Она была такая же мокрая, как я. В бежевом тренче поверх платья. В промокших туфлях на шпильке.

— Май?
— Ты мне веришь?

Это была точка, в которой меняются правила игры. Место и время, откуда нет пути назад.
Её губы были плотно сжаты, глаза блестели. Пряди волос прилипли к щекам.

— Да.

И я тут же получил оглушительную пощёчину.

— За что?!

— За то, бросил меня там! Одну! За то, что бежала за тобой на этих грёбаных каблуках под этим грёбаным дождём! За то, что зовёшь меня Май!
Она снова размахнулась, но я перехватил её руку и крепко прижал к себе.

Несколько минут мы стояли молча. Потом она подняла мокрое лицо и сказала:

— Не делай так больше никогда. Пожалуйста!

* * *

Привести её в свою Нору было откровеннее, чем раздеться.
И теперь она ходила по моей маленькой квартире в моей футболке и моих теплых носках.
Рассматривала постеры, рылась в пластинках, перебирала книги.
Казалось, они присматриваются и принюхиваются друг к другу — женщина и дом.

— Буковски, серьёзно?!

Она заглянула в раковину и рассмеялась.

— Да тебе можно доверять! Ты точно не пидор.

В её смехе не было сарказма, и я улыбнулся.

Её волосы были ещё мокрые. Она обхватила себя руками, и я заметил мурашки, бегущие по её коже.

— Замёрзла?
— Скорее, ещё не согрелась.
— Подожди-ка...

Я достал из шкафа пыльную пузатую бутылку из тёмного стекла.

— Что это?
— Кальвадос. Привёз из Нормандии в лучшие времена и хранил для конца света.

Я взял нож, чтобы сбить сургучную печать.

— За что пьем?
— За то, чтобы мир отпустил наше горло? Нет. Давай за то, что мы еще способны по-настоящему чувствовать.

Бренди обжёг горло, оставив послевкусие яблок и дерева. И немного – отчаяния.
Её щёки порозовели.

Я смотрел на Мию – настоящую, живую, несовершенную – и понимал, что все идеальные миры, созданные Иллюзионом, не стоят и секунды этой реальности.
Человечество потратило столетия, чтобы научиться убегать от настоящего – в религию, наркотики, виртуальные сны. Мы создали идеальные копии всего и потеряли способность любить оригиналы.
Но вот она – женщина, которая предпочла дождь искусственному солнцу, боль – запрограммированному удовольствию, меня – идеальной проекции.

— Это же Синатра! И Гарднер? А это Лорен Бэколл, обожаю её! И Богги! Тебе говорили, что ты на него похож?

С кружкой в руках, она рассматривала фотографии над столом.

— Кто?! Ты невероятна!
— Стой! Дай угадаю – это твоя «крысиная нора», да?

Я расхохотался.

— Откуда ты знаешь?

Она пожала плечами.

— Похоже, у нас одинаковые вкусы. Хэм, Камю. Бегбедер?

Мия хихикнула, а я развел руками.

— Мёртвые понимают меня лучше, чем живые.

Она подошла к подоконнику, где стояла пишущая машинка – тяжёлое надгробие ушедшей эпохи. Провела рукой по чёрным клавишам, по стопке отпечатанных листов.

— Ты пишешь?
— Это скорее терапия. Записываю ночные кошмары. Иногда это помогает.

Я выбрал пластинку из своей коллекции. Старый итальянец запел что-то про безумный мир и крошки в постели.
Подпевая «solo io solo tu», она бродила по квартире.
Поменяла на полке местами фигурки трёхлапой жабы и самшитовой кицунэ. Довольно улыбнулась.
Присела, перебирая батарею бутылок под окном.

— Бенедиктин? И как он на вкус?
— Лучший. Он как сама жизнь. Только не эта, вокруг. А… когда солнце падает в уставшую от зноя траву. И лунная дорожка несёт прохладу. Сладкий, как первый поцелуй. Горький, как предательство.

Я сел на пол, рядом с ней. Всё, что я хотел сейчас – сорвать с неё футболку, почувствовать её гибкость, прикоснуться к её коже.
Мия выкрутила пробку и принюхалась.

— А он ещё пахнет. Мёд, полынь, ещё что-то. Апельсин?

Она протянула мне бутылку и наши руки встретились. Я потянул её к себе, но она ловко уклонилась и схватила очередную банку. Потрясла её, открыла.

— Рид, это кофе? Настоящий?! Сваришь?

Я кивнул, не отводя взгляда. Пытаясь понять, что чувствую я – разочарование, боль, ожидание? Что скрывает она — растерянность, страх. Ожидание?

Я смолол кофе в ручной мельнице. Нашел джезву со стёртым узором. Засыпал кофе, залил водой и поставил на плиту.
И всё это время я чувствовал, что она задумчиво смотрит на меня.
Огоньки неспешно лизали медное дно, обещая тепло и жизнь.

Вдруг, её руки забрались под мою футболку и сомкнулись на животе. Я повернулся, и наши губы встретились.
Она пахла дождем и желанием.

— Я устала притворяться, — прошептала она.

— Я тоже.


Осторожность быстро сменилась жадностью. Я смог оторваться от её доверчиво мягких, покрасневших губ, только чтобы стянуть с неё широкую футболку. Целовал её тело, пробуя его на вкус. Исследовал шрам на её бедре и родинки на спине. Её левая грудь была чуть больше правой – произведение природы, а не пластического хирурга.

Её соски затвердели под моими губами. Спина выгнулась дугой, когда мои пальцы скользнули между её ног. Она была влажной – не стерильной смазкой из порно, а её собственной влагой.
Её запах будил желание, более древнее, чем цивилизация.

— Ты — моё настоящее, — шептала она.

И я ей верил.

Мы занимались любовью на матрасе, брошенном на пол. Без заученных движений, без фильтров и спецэффектов.
Я видел, как пот стекает по её груди, как напрягаются мышцы бёдер, как пальцы впиваются в простыни. Как она закусывает губу, чувствуя мои движения.
Наши тела были далеки от эстетики рекламных фото. Мы были то неуклюжи, как дети, только открывшие для себя близость, то грубы, как закоренелые насильники. Мы занимались любовью, как аутсайдеры андеграунда, как выжившие в апокалипсисе. Её стоны были хриплыми, а оргазм не был синхронизирован с моим для идеального финала.
Нас захлестнул хаос, который и был жизнью.

За окном громыхнуло.

— Это гроза?

Мия повернулась лицом к окну. Она лежала на мне мягко, расслабленно, и я чувствовал тяжесть и тепло её тела.
У нас был один воздух на двоих. Один дождь, отбивающий ритм по стеклу.

— Даже природа не выдержала нашего напора.

Я пригладил её растрёпанные волосы.
Она пахла усталостью, кальвадосом и сбежавшим кофе.

— Кофе! – вскрикнул я.

Мия вскочила и побежала к плите, а я встал и открыл окно. В комнату ворвался холодный воздух.
Она подошла с двумя дымящимися кружками:

— Мы его испортили.
— Мы его исправим.

Я добавил к коричневой жиже изрядную дозу бренди. Потом принёс одеяло и укутал её.

— Теперь мы испортили еще и кальвадос.

Она вдруг звонко чихнула, и, глядя на её расстроенное лицо в белом холмике одеяла, на взъерошенные ветром волосы, я громко рассмеялся.

— И что смешного?
— Всё. Абсолютно всё! Я люблю тебя.

Я не знаю, кто удивился больше – она или я сам.
Мия спрятала лицо в кофейной дымке, а потом ответила:

— И что мы будем делать? Никогда не бывает так хорошо, как в начале.
— Будем спотыкаться, как сможем.

Стёкла распахнутых створок окна множили наши отражения. И на долю секунды, в высверке молнии, мне показалось, что я вижу стены рабочей капсулы Иллюзиона и зелёный огонек дримпорта у своего виска. Я моргнул, и он исчез, растворившись, как и все мои иллюзии.

— Сэнди?

Она испуганно смотрела на меня и молчала.

7. Возвращение домой в СССР

— Дед совсем плох? — спросила Ольга, придерживая выдающийся живот: скоро рожать.

Мужчина лет шестидесяти, сутулый и морщинистый, на вопрос дочери не ответил, лишь сильнее опёрся на трость.

— Ох, скорей бы отмучился дед — и мы с ним.

Отец посмотрел будто сквозь дочь.

— Да Бог с тобой, папа! Мы же не святые. Жизнь — она такая. Жестокая.

— Курить хочу.

Он отвернулся, правая рука потянулась во внутренний карман пиджака. Но сигарет там не было — бросил полгода назад.

***
А дед, Александр Тимофеевич Смирнов, в левую руку которого через катетер капал физраствор, в это время ненадолго пришел в себя. И сразу же все тело пронзила боль, к которой невозможно привыкнуть: страшная, убийственная, нестерпимая. Кардиомонитор зафиксировал активность: зелёные зигзаги оживились, верхние и нижние зубцы стали больше.

Врач и медсестра о чём-то шептались у соседней кровати. Пенсионер услышал, что в палате кто-то есть, и из последних сил прохрипел:

— Дайте помереть! Вколите что-нибудь, чтоб навсегда! И мне, и вам, и родным всё легче будет!

— Ну что вы такое говорите, Александр Тимофеевич, — ласково сказала медсестра, лицо которой скрывала медицинская маска. Пенсионер видел лишь усталые серые глаза и светло-русые кудри. — Мы за вас еще поборемся. У нас, конечно, не Москва, но и в Новосибирске больницы не хуже. Всё же 2025 год на дворе. Вы лучше подумайте — чего бы сейчас действительно хотели. Просто помечтайте — и станет легче.

Пенсионер в припадке махнул рукой (штатив капельницы слегка зашатался), и вдруг, неожиданно для самого себя, то ли произнёс, то ли подумал: «А ведь я так и не побывал в Москве! Оказаться бы сейчас там, хоть на три денька, но не в этой — современной и коммерческой, а той, которая была во времена моей молодости. Поесть эскимо на Красной площади, походить по павильонам ВДНХ! Эх!».

Родился Александр Тимофеевич в селе Дубровино, в Новосибирской области. И жил там, можно сказать, безвылазно. Для него съездить в Новосибирск за сто километров — было целым приключением. Не то что добраться до Москвы!

— Яна, вколи Смирнову кетаролак…
— Кетаролак закончился, Антон Петрович!
— Тогда парацетамол внутривенно.

Спасительная жидкость побежала по венам, и вскоре старик ощутил энергию, которая проходила волной по позвоночнику. Дед выдернул капельницу и, сняв с груди электроды, сел на кровать.

Пенсионер осмотрелся. Вместо реанимации он находился в просторной светлой палате с пятью койками. Две были свободны, еще на двух валялись чьи-то вещи. На деревянном стуле, стоящем около его кровати, лежали брюки и рубашка в клетку. Под стулом — лакированные туфли.

В палату вошёл незнакомый врач.

— Почему не одеты, Александр Тимофеевич? Выписка готова. Можете ехать домой.

— Как домой?

— Вот так. На метро. Но если хотите, то можете и на такси — кто ж вам запретит? А сердце поберегите. Вам нервничать нельзя, а то до пенсии не доживёте. И не забудьте паспорт через три дня поменять. Понимаете? Три дня осталось!

— А как я сюда попал, доктор?

— Солнечный удар. Жара в этом году небывалая. Давно такой не было, не к добру это всё. В прошлом году какая погода чудесная стояла на Олимпиаде: ночью прохладно, а днем до двадцати…

Врач протянул жёлтые листы бумаги, исписанные врачебными каракулями, и бордовый документ. На обложке красовался золотой герб Советского союза, снизу которого было написано «ПАСПОРТ», а сверху «СССР».

Пенсионер открыл и ахнул: это был его старый паспорт, времён Советского Союза. С чёрно-белой фотокарточки смотрел весёлый усач с живыми глазами. Только прописка не новосибирская, а московская. На листе 14 — «Место жительства» стоял штамп «Союз Советских Социалистических Республик, ПРОПИСАН…» и была выведена от руки надпись: «Москва, Горького, 11, 37».

Александр встал и подошёл к умывальнику. В круглом зеркале отразился мужчина лет сорока пяти. Под умывальником на полке лежала авоська и рядом — газета «Правда». Александр взял газету в руку и прочитал вслух заголовки: «Мастера жатвы», «Равняясь на лучших», «Бережливость — общая забота», «Дружеская встреча Л.И Брежнева с Э. Хонеккером». Под логотипом стояла дата: «Вторник, 4 августа 1981 года»

— Вчерашняя… — сказал врач.

Доктор ушёл, и помолодевший пенсионер надел рубаху, затем брюки. В кармане нащупал бумажник. Открыл — в нём лежали советские рубли: восемь красных, три зелёных, пять жёлтых, мелочь монетами, два жетона на метро, какие-то бумажки… Александр засунул деньги и остальное в кошелёк, взял авоську, газету и вышел из палаты. Он прошёл просторными светлыми коридорами, будто знал путь. День только начинался, солнце слепило глаза, словно преследуя. Потом он ехал в жёлтой кабинке лифта, на первом этаже попал в просторный холл, пройдя который и выйдя из стеклянных дверей очутился на улице. И вот тут Александр ощутил телом и душой воздух свободы, воздух, пропитанный жизнью и весной, хотя был август, но дух был, несомненно, весенний, Александр это знал и чувствовал.

Обернулся — сколько же здесь этажей? Начал считать. И несколько раз сбился. То ли пятнадцать, то ли шестнадцать. Наверху, над окнами последнего этажа, красовались большие розовые буквы «Институт скорой помощи им. Н.В. Склифосовского».

Александр вышел на Садовое кольцо и замер. По широкой дороге пронеслась блестящая чёрная «Волга», проехали белые «Жигули», а следом — оранжевый «Икарус» гармошкой. На деревянной лавочке у клумбы с желтыми маками сидела девушка в белом ситцевом платье в горошек и читала «Огонёк». Александр подошел и поздоровался.

— Как пройти к метро, девушка?

— Вы не местный? Я провожу…

Оказалось, что нужно было пройти всего ничего — сто метров, и они оказались у входа на станцию «Колхозная».

— Как же мне попасть…

Александр задумался… Его мечты сбывались. В кошельке водились деньги, дня три он мог если не шиковать, то, по меньшей мере, хорошо гульнуть.

— Как добраться до Красной площади?

— Нет ничего проще. Сейчас садитесь на поезд. Проедьте всего одну станцию — вам нужно добраться до «Тургеневской». Далее перейдите на Красную ветку, а потом от «Кировской» — всего две станции до «Проспекта Маркса» — и вы окажетесь на Красной площади. «Проспект Маркса» — запомните.

Девушка улыбнулась, Александр кивнул, толкнул деревянную массивную дверь, спустился по ступеням и прошел дальше. Сработал турникет и больно ударил по бёдрам. Мужчина отшатнулся и посмотрел на ошалелую сотрудницу метро, которая спешила к нему. Турникет быстро убрал перекрыватели и как будто затаился, ожидая новую жертву.

— Что же вы, гражданин, нарушаете?

— Я совсем не хотел. Я первый раз в столице. Извините. Деньги у меня есть.

Александр достал кошелёк, высыпал мелочь в правую ладонь и протянул контролеру.

— Так вот у вас жетоны. Надо бросить в отверстие в турникете — и тогда можно заходить.

Александр кивнул, кинул левой рукой жетон в отверстие — контролёр не успела остановить, и молодой пенсионер снова получил по ногам.

— Вы что, левша, гражданин?

Александр улыбнулся, хлопнул себя по лбу и юркнул в соседний проход. На прощанье помахал контролеру газетой «Правда».

Эскалатор шумел и уходил в глубину и, казалось, что нет ему конца. Наш герой видел эскалаторы и раньше — несколько раз был в метрополитене Новосибирска. Но там станции неглубокие. А тут же он стоял на краю бездны. Может, это дорога в Ад? Александр схватился за поручень, сделал шаг — и поехал. Под ногами работали катки, и что-то стрекотало и ухало.

Станция была просторная, с белым полукруглым потолком. Александр сориентировался по указателям. Нужно было проехать одну остановку до Красной ветки. Вскоре подошел темно-сине-бирюзовый поезд с желтыми фарами.

Внутри горели желтые круглые плафоны, вдоль стен стояли мягкие диваны в коричневой обивке. Двери закрылись, и Александр присел на краешек дивана. Окна были открыты, и стук колёс, усиленный эхом туннеля, неприятно бил по ушам.

Напротив на стене висел плакат с надписью «Как работал — так и заработал». Александр улыбнулся и подумал: «Как жил — так и помер».

Далее был переход на Красную ветку, еще две станции метро — люди, лица, колонны мелькали, как жизнь. Закрыл глаза, открыл — и ты уже старик. Александра всегда занимал этот вопрос: вопрос быстротечности жизни. Но под конец он понял, что разгадки этому попросту нет. И проще махнуть на всё рукой — и просто жить.

Из здания станции «Проспект Маркса» Александр вышел не в лучшем настроении. Его мечта сбылась. Но какой ценой? Ценой самой жизни. Три дня промелькнут также быстро, как всё его существование. Раз — и нету.

Наверху было суетно. За спиной возвышалась громадой гостиница «Москва», величественная и монументальная. Александр только успел взглянуть на здание — и толпа понесла его по брусчатке мимо Музея войны 1812 года и Государственного исторического музея — и пенсионер оказался в сказочном ГУМе, высота потолка которого поражала. «Вот я и в Раю». Он сам не заметил, как встал сначала в одну очередь, потом в другую, и вскоре его авоська наполнилась деликатесами: колбасой «Финский сервелат» и «Брауншвейгская», балыком копчёным, сырком плавленым «Дружба», консервированными ананасами, «Рижскими шпротами», паштетом из печени трески, сгущенным молоком, водкой «Посольская», пивом «Жигулевское». Прикупил консервы «Лосось в собственном соку» — сразу пять банок: этот дефицит однажды привезла сестра из Москвы.

Кошелёк изрядно опустел, но Александр был рад. Он хотел прямо сейчас, на улице, отведать сгущёнки — и специально купил открывашку. Вкус советской сгущёнки, приторный и горьковатый, он помнил с детства. Хотелось еще раз ощутить, пусть и в последний. Но сначала — «Эскимо» на палочке, знаменитое, московское, о котором ему рассказывала сестра.

Сразу на выходе из ГУМа находилась торговая тележка с мороженым, за которой стояла румяная продавщица — ну прямо как в советских фильмах.

— Есть «Эскимо», уважаемая?

— Двадцать две копейки…

Александр протянул деньги — и получил завернутое в фольгу мороженое.

Вкус был божественный. В меру сладкое, сливочное, масляное — это было то самое мороженое, о котором он мечтал, которое нельзя было попробовать в современной России. Не потому, что производители не знали состав. В России делали такое мороженое, но всё равно оно было не то. Ведь важны не только ингредиенты, но и настроение, момент, время. Время молодости. Время СССР.

Красная площадь была огромной, по булыжникам ходили советские люди — радостные, счастливые. А от Мавзолея тянулась длинная очередь. Александр поставил авоську под ноги.

Еще в ГУМе, расплачиваясь за покупки, он невольно наткнулся на ту самую свернутую жёлтую бумажку. Наконец появилось время её рассмотреть. Оказалось, это телеграмма «МАМА УМЕРЛА ПОХОРОНЫ ЧРЗ ТРИ».

А ведь мамы не стало как раз 4 августа 1981 года… Как он мог забыть! И всего три дня до 7 августа, когда не выдержит сердце у отца… Можно ведь успеть повидать его… В последний раз…

На глазах показались прозрачные капли. Ноздри расширились, лицо порозовело.

— Дядя плачет, — сказала проходившая мимо маленькая девочка с красным бантом, показывая пальцем.

— Нехорошо так говорить, дочка…

Александр бросил палочку от мороженого в мусорку и побежал к метро. Мысли путались. С какого вокзала идёт поезд до Новосибирска? Мужчина не придумал ничего лучше, чем спросить у первого встречного прохожего.

Молодой человек лет двадцати двух ответил, что нужен Ярославский вокзал. А доехать туда очень даже просто — от станции «Проспект Маркса» всего четыре остановки до «Комсомольской»: по прямой, без пересадок.

Мужчина поблагодарил и кинулся, гремя бутылками, к метро. В кошельке оставался ещё один жетон, и Александр использовал его по назначению. На «Комсомольской» наш герой вышел на площадь трёх вокзалов и растерялся — слишком непривычная обстановка, слишком большая спешка, слишком сильное волнение. Поэтому пришлось спросить у прохожего, где же этот самый вокзал.

— Да вот же он, — мужчина указал рукой на тёмно-коричневое здание с обрамленными белой лепниной окнами и дверьми.

Александр отстоял очередь к кассе и попросил билет до «Новосибирска-Главного».

— Скорый поезд «Сибиряк» отходит через два часа, в 16-20.

— Насколько он скорый?

— В пути почти двое суток. В Новосибирске будете в 15-50.

Отец умер за пятнадцать минут до полуночи. Значит, можно успеть… Он купил билет и сел в зале ожидания. Мысли роились в голове. Мужчина чётко ощутил, что главное в жизни — это не эскимо, не колбаса, а родные люди.

В поезде выпил водку, залакировал пивом, всё это под хорошую закуску: балык и сыр. Уснул сном младенца, счастливый. Проснувшись на следующий день, смотрел в окно на бескрайние поля и под стук колёс думал о родине, о СССР…

Два дня в поездке прошли как две минуты: быстро и неминуемо. Состав подходил к вокзалу «Новосибирск-Главный» — здесь Александр был несколько раз ребенком, ездил с бабушкой в гости к тёте Нине. Вот тот буфет с очень вкусными беляшами. Их помещали в пакетики из толстой серой бумаги, которая пропитывалась жиром и пачкала руки. В сумку класть выпечку было нельзя — всё становилось жирным и липким. Но Саша все равно клал, несмотря на ворчание бабушки. Вкус беляшей ожил на его губах, ноги сами потянули к буфету.

Однако привычным взглядом он выхватил строчку «Расписания пригородных электропоездов». Электричка «Новосибирск — Болотное» отходила через 7 минут. Он сунул в окошко кассы рубль — да, да, с этим вот классическим «Пропустите, товарищи, очень надо», сгрёб в кулак мелочь-сдачу и билет и побежал к третьему пути...

Станция «Мошково». Когда в конце девяностых министром путей сообщения стал Николай Аксёненко, этот вокзал небольшого районного центра Новосибирской области превратился в аккуратную территорию, оснащённую по самому современному слову техники, да и большие поезда стали тут останавливаться, пусть и всего на две минуты — чиновник сам был родом из Мошковского района. Но на момент прибытия туда Александра Мошковский вокзал представлял собой вонючую избушку, гордо вознизавшуюся прямо под путями. Пути заросли травой и вели в лужу, куда и угодил Смирнов, запачкав обувь и штанины. Это ничуть его не расстроило — живём лишь раз!

Добраться от Мошково до Дубровино можно было тремя способами. Первый легальный: дождаться автобуса, взять его штурмом и ехать, задыхаясь в потной толпе — если совсем повезёт, то сидя (но на это рассчитывать не приходилось); если очень повезёт, то стоя; если просто повезёт, то на весу. Те, кому не повезло, оставались на вокзальной площади — так гордо именовалась бугристая полянка, заросшая травой и покрытая окурками. Второй способ нелегальный и дорогой — взять «бомбилу», которые ломили цены так, как будто их «москвичи» и «запоры» были из золота и заправлялись ракетным топливом, владельцев «жиг» среди «бомбил» не попадалось, но если уж случался один такой... дешевле было, наверное, вместе с Гагариным в космос. Ну и третий способ — авантюрный. Его и выбрал Александр Тимофеевич, выходя из Мошково сначала на большую трассу, а потом на малоприметный свёрток направо. Услышав рокот мотоцикла, Смирнов привычным жестом поднял руку.

Ему повезло. В «Ижике» ехало два человека, а прицепленная люлька оказалась пустой.

— Мужики, до Дубровино?

— Садись, — ответил водитель, с легким недоверием оглядывая непрошенного пассажира. — А ты к кому?

— Да к Смирновым!

— Сын, что ли? А теть Галя ж померла!

— Да, сам в больнице лежал, не успел на похороны.

— Дядя Тимофей вчера говорил — снился Сашка, мол. Садись давай — да, в люльку! — Водитель не смог сдержать улыбки: в тех местах мужчина, ехавший в люльке, воспринимался как нечто забавное.

— Не обессудь, жену отвозил в райцентр (кивнул головой в сторону Мошково), в роддом, пацана хочу!

— Понимаю тебя, — прокряхтел Тимофеич, залезая в люльку. — Но и девка ведь неплохо.

— Да, и девка хорошо! Но у меня трое, девок-то.

— А это кто?

— Генка, племянник.

Мотоцикл тронулся, вздымая пыль. Мимо Смирнова пронёсся хвойный лес, или Смирнов пронёсся мимо леса — не разобрать, всё мелькало, воспоминания оживали: вот здесь белые бывают, здесь земляники полно, а здесь ежей больше, чем комаров... Запах хвои, земли и бензина ударил Смирнову в голову, и он не заметил, как водитель остановился…

— Все, приехали. Найдешь дорогу-то?

— Найду. Должен что?

— Да иди ты, должник! Закурить дай лучше! И Генке тоже, если есть!

— Не курю я...

— Бывай тогда!

— Стоп, возьми вот, — Александр Тимофеевич достал из авоськи «Лосось в собственном соку» — дефицитные консервы из столицы, открывающие многие двери.

Мужчина вытаращил глаза:
— Да ладно, ты чё?

— Бери давай! Жену угостишь или врачам дашь. Сам понимаешь!

Смирнов зашагал по улице, впитывал запахи деревни, с наслаждением вслушивался в размеренные звуки. Солнце садилось, и озверевшие комары накинулись на новенького. Но даже кровососы вызывали у пенсионера тёплые чувства, он отбивался от них беззлобно, как-то весело. Вспомнил, как в детстве они с пацанами слегка прижимали пальцем впившегося комара, тот не мог улететь и перестать сосать кровь, поэтому лопался, забрызгивая красным кожу и одежду. Прижать и держать комара с нужной силой — чтобы и не выпустить, и не раздавить — удавалось не каждому, а Сашка мог. Смирнов вспомнил то чувство гордости и улыбнулся.

Вот и калитка с накинутым на штакетник старым приводным ремнём от «Зилка». Дома кто-то есть — Александр помнил, что у них было принято закрывать двери летней кухни, когда жильцы куда-нибудь уходили, а сейчас дверь была открыта. На кухне никого нет… пусто. И даже ведерные кастрюли, в которых обычно варили варенье или рассол для заготовок, стояли в углу, покрытые слоем пыли. «Странно мать же неожиданно умерла, значит, должна была начать банки закручивать».

Александр прошел к дому. Надо же.. всё та же клумба с опавшими маками и вечно цветущим шиповником, ромашки… Всё то же крыльцо — немного асимметричное, но заботливо выкрашенное коричневой масляной краской.

Дверь закрыта. И дверной звонок висит! Ох и батя! — не дают тебе покоя городские технические новинки. То радиоприемник, то часы электронные, а теперь вот — звонок. Ну зачем он в деревне?

Александр аккуратно, словно боясь сломать, нажал кнопку. «Динь-динь... Динь-динь…»... ну открывай же, сын приехал. «Динь-динь…».

Прибор занудно запищал… Дома внучка Ольга проснулась от резкой боли в животе — начинались схватки. «Сашей назову, в честь деда, — подумала роженица, — Будет ещё один Александр Тимофеевич, муж возражать не станет».

В палату Александра Тимофеевича вбежала медсестра. Кардиограф показывал прямую линию.

8. Когда зацветает полынь


Каникулы! Позади год обучения в меде, позади экзамены и зачеты, ненавистная латынь и анатомия. Впереди – полтора месяца сладкого безделья.

Настя закинула сумку с вещами в ящик и опустила нижнюю полку, не сразу справившись с разболтанным упором. С местом повезло – нижнее слева. На новый год, когда она ездила к родителям, что туда, что обратно все нижние полки были выкуплены, и наверху Насте ехать совсем не понравилось – одни неудобства. А тут даже место за столиком, считай, персональное. Интересно, какие достанутся соседи?

Когда садилась в вагон, хотела же спросить у проводницы, да, как обычно, застеснялась. Больно тетка с виду была неприветливая.

Настя достала телефон, быстро отправила в семейный чат «загрузилась, встречайте!». От мамы тут же пришло «Ждем!!!» и смайлик с пальцем вверх, чуть позже от отца – «В поезде много не пей, высадят» и от младшего брата стандартное и бессмысленное – «настюха – пир духа».

Искромётный юмор и семейные традиции, ага. Ха-ха.

Но Настя все равно невольно улыбнулась. Правду говорят: чем дальше родственники – тем меньше бесят. Мама, конечно же, еще раз десять напишет, беспокоясь по всяким пустякам, и Настя столько же раз ответит, что все нормально.

Она поняла, что сильно соскучилась по родителям и даже по несносному Даньке.

Впрочем, всего один день и две ночи – и она дома.

Поезд был вечерний, так что, когда тронулись, за окном уже было темно. Летняя духота сменилась легкой прохладой, и стало совсем здорово. Гораздо лучше, чем зимой, в январе: когда Настя ездила в прошлый раз, в вагоне топили так, что было не продохнуть от жары.

Она все-таки собралась и сходила к проводнице за чаем. Есть не хотелось, а вот чай… Чай Настя любила. Опять же фирменный подстаканник – есть в нем что-то такое располагающее – теплое, уютное.

Настя узнала – двух человек к ней подсадят-подселят ночью, а сейчас она сама себе хозяйка. Одеяло решила не заправлять, не замерзнет, хватит и просто пододеяльника.

Когда легла – включила на смартфоне аудио лекцию. Голос на записи нудный, невыразительный: проверенное средство от бессонницы, а на новом месте Насте всегда было трудно уснуть. В наушниках тут же забубнило: «…в рамках мероприятий по борьбе за жизнь пациента…»

Настя закрыла глаза. Голос плыл, тащил за собой, слова быстро теряли свой смысл, оставляя только общий фон, и она неожиданно легко и быстро соскользнула в сон.


***


Ночью, сквозь полудрёму, она слышала, как заселялись ее новые соседи, две женщины, на места направо. Настя, сунув мешавшие наушники под подушку, даже толком не проснулась: соседки расстелились быстро и ловко.

Утром она открыла глаза и не сразу поняла, где находится. Всю ночь под стук колес ей снилось что-то невнятное и тягучее, но, на удивление, Настя чувствовала себя полностью выспавшейся.

Она потянулась и села на своем месте. Подушка выглядела пожеванной, мятой. Наверняка как и сама Настя.

Нужно одеваться и мчаться в туалет, хотя, скорей всего, там уже очередь. Вон и соседей новых нет, только вещи лежат, да снизу матрас неаккуратно свернут в углу. Коробка еще какая-то на столике. Еда, небось.

Тут же дико захотелось есть. Настя цапнула свой стакан, глотнула недопитый вчера чай. Гадость.

Она провела рукой по волосам, окончательно прогоняя остатки сна. Вот же, в удобной постели полночи, бывает, ворочаешься, а тут всё на свете проспала.

Поезд не двигался. Она выглянула в окно – стояли где-то между станциями. Вокруг расстилались поля с какими-то посадками, а чуть вдалеке темнела полоска леса. Обычный, самый заурядный пейзаж. Никогда ей не понять этой дорожной романтики – кой смысл пялиться на одно и то же изо дня в день?

Она воровато оглянулась на дверь и быстро приоткрыла чужой контейнер на столе. Точно, тефтельки рядком и несколько кусочков хлеба. От плотного мясного запаха в животе аж заурчало.

Срочно умываться!

Дальний туалет в конце вагона на удивление оказался свободен.

Когда Настя вернулась в свое купе, соседок всё так же не было, видимо, обе в переднем, в начале вагона. Не в ресторан же их понесло, наверняка рано еще. Да и тефтельки у них опять же с собой…

При воспоминании о содержимом контейнера рот снова наполнился голодной слюной. Настя быстро свернула матрас и вытащила сумку. Бутербродики с сыром и обжаренной колбасой, не тефтельки, конечно, но тоже недурно.

Жадно откусив первый кусок, она полезла за смартом. Лицо пожалостливей сделать, селфи маме сбросить – и тогда её точно будут встречать любимые фаршированные блинчики. С творогом. И сметаной.

Сети не было. Ладно, фотки потом, телефон еще и батарейкой мигает – хотя вроде же заряжала перед дорогой. Надо у родителей поныть про новый, а то этот совсем уже позорище старое. Даньке отдать, пусть донашивает, все равно разобьет через месяц.

Настя подозревала, что он колотит их специально.

Она выкопала в сумке зарядку, и нырнула под столик, к розетке, но лампочка на адаптере, вопреки ожиданиям, не загорелась.

Блин. Не повезло, розетка нерабочая, придется к тетке-проводнице опять топать, просить у неё телефон на зарядку поставить.

Настя машинально взглянула на экран еще раз, и только сейчас поняла, что времени, на минуточку, двенадцать двадцать.

Это ж сколько она проспала то?

За окном было тускло, небо плотно затянуто облаками, так, что и не понять, который час. Поэтому и не сообразила сразу, что время уже к обеду. Конечно, выспалась, больше полусуток продрыхнуть! А она еще переживала, что плохо спать будет!

Настя сунула телефон вместе с адаптером в карман, взяла стакан. Вот и предлог к проводнице сходить, заодно про зарядку можно договориться.

Купе проводника было закрыто. Настя сунулась было за кипятком, благо, пакетик можно и вчерашний заварить, да только вода в титане была еле теплая. Чай явно отменялся.

Настя все равно жадно выпила целый стакан чуть подкрашенной водички: после пары бутеров всухомятку пить хотелось нещадно. Утолив жажду, задумалась.

Где проводница? И где ее соседки?

Настя внезапно поняла, что в вагоне тихо, очень тихо, ни стука тебе какого, ни шороха, ни словечка из-за закрытых купейных дверей. От этого сразу стало как-то не по себе.

Она зачем-то еще раз постучала в дверь к проводнице. Конечно же, никто не ответил, и Настя решительно вышла в тамбур вагона.

Там тоже было пусто. Сразу повеяло свежим воздухом: обе двери были открыты, лесенки опущены, и легкий сквознячок позволял понять, насколько тяжело дышалось в самом вагоне.

Пейзаж на противоположной стороне полностью повторял то, что Настя уже видела из окна своего купе: те же поля без конца, да лесок вдалеке, на пределе видимости.

Она аккуратно поставила стакан на пол, почему-то изо всех сил стараясь не звякнуть подстаканником. С тишиной всегда так – её либо не замечаешь, либо она начинает назойливо давить тебе на уши. Настя схватилась за поручень, непонятно зачем задержала дыхание и выглянула наружу, на ту сторону, куда выходили окна купе.

Она садилась в третий вагон. А сейчас… Сейчас впереди ничего не было, только куда-то вдаль, теряясь в полях, уходила одинокая рельсовая ветка.

Сзади состав было не видать, и Настя в одну секунду спустилась вниз, на землю. Пришлось прыгать – ступеньки оканчивались достаточно высоко.

Отсюда было видно, что задняя часть поезда тоже отсутствует.

Просто одинокий вагон посреди полей.

В ушах застучало, накатила паника, словно стоишь перед запертой дверью своей квартиры и ключа в кармане нашарить не можешь. Потеряла. Вытащили.

Вроде и невелика беда, а адреналин уже разогнал сердце.

– Чё там?

Хрипловатый женский голос застал Настю врасплох, да так, что она ощутимо вздрогнула. В дверях тамбура стояла женщина возраста её матери в темно-синем халате и щурилась на Настю.

– Чё там? – повторила она, – чего стоим?

– Поезда нет, – Настя и сама поразилась, как глупо это прозвучало.

– В смысле нет?

Женщина, как и Настя ранее, высунулась наружу и озадаченно уставилась вперед, потом повернулась обратно.

– И сзади такая же хрень?

Настя просто кивнула. Женщина посмотрела вниз, встала на ступеньку, бросила недовольно:

– Чё застыла? Помоги!

Она оказалась сильной и, быстро цапнув протянутую руку, сжала её так крепко, что у Насти заныли пальцы. Женщина тяжело спрыгнула, отошла немного, посмотрела налево:

– И вправду нет…

«Я так и сказала», – Настя почувствовала, как паника отступает и на смену ей приходит глухое раздражение. Тетка явно из тех, кому надо проверить все лично.

– Твой ловит? – она кивнула на Настин телефон, что торчал из джинсового кармана. Настя помотала головой. Хотела спросить – «А ваш?», да только осеклась. И так понятно, что нет, иначе к чему вообще такой интерес.

Женщина меж тем задумчиво двинулась вдоль вагона.

– Маневруют нас, что ли?

Странное слово царапнуло по ушам. Впрочем, Настя интуитивно поняла его – действительно, может, просто вагон к другому поезду хотят прицепить? А она запаниковала, дура такая.

Настя пошла за женщиной как привязанная, понимая, что это выглядит глупо. Инстинктивно тянуло быть рядом с человеком, который знает, что происходит. Или хотя бы так выглядит.

– А станция где?

Настя пожала плечами.

– А предыдущую когда проехали?

– Я не знаю. Я спала…

Женщина бросила внезапно злой взгляд на Настю.

– А кто знает? Спала она…

«Сама-то где была?» – так и подмывало сказать что-нибудь резкое, взрослое, но Настя промолчала.

Они добрались до конца вагона, заглянули за угол. Все та же бесконечная рельсовая полоска, слегка изгибающаяся и исчезающая где-то вдали. Женщина резко развернулась, двинулась куда-то в сторону от вагона, но споткнулась, потеряла стоптанный тапочек и злобно выругалась.

– Я по купе прошла, везде пусто, ну где не заперто, – она присела на корточки и начала остервенело вытряхивать что-то из тапочка, – шмотки только лежат, а нет никого. Ни души.

Настя зачем-то присела рядом. Женщина повернула к ней лицо и глухо повторила:

– Ни души.

Настя кивнула.

– Я тоже никого не видела. И проводницы нет.

– Может, сломалось что? Эвакуация там… срочная. Пожар какой, – женщина не глядя надела тапочек и внезапно призналась, – я так-то тоже проспала, не слышала ничего…

Взгляд ее стал каким-то отсутствующим, даже растерянным, и от этого Настю опять накрыла тревога. Ей было неловко, словно она нечаянно услышала что-то личное, не предназначенное для других.

Настя поспешно отвернулась.

Вагон возвышался прямо перед ними, мощный, давящий. «Перрона нет, вот и высоким таким кажется», – Настя задрала голову, скользя взглядом по окнам.

И, как раз в это время, в третьем от конца оконном проеме мелькнула чья-то рука. Обыкновенно так поправила занавеску, словно кто-то посмотрел наружу, не нашел ничего примечательного, да и закрыл шторку. Настя несколько секунд пялилась на окно и сказала, почему-то приглушив голос, почти шепотом:

– Там кто-то живой!

Боже, что ж за дурацкая фраза вышла. Живой. Ну не мёртвый же.

Тетка в халате проследила за её взглядом, всё поняла и без лишних вопросов дёрнула к дверям вагона. Настя едва успела убраться с дороги и, слегка замешкавшись, тут же бросилась вдогонку.


***


В купе обнаружились двое, по-видимому, семейная пара. Рослый дед, удивительно пузатый, полностью седой, но с роскошными волосами, без малейшего намека на лысину, и невысокая пожилая женщина, невыразительная, какая-то серая и уставшая. Оба в одинаковых спортивных костюмах.

– Чем могу помочь, барышни? – спросил дед низким голосом, открыв купе, когда они требовательно забарабанили в закрытую дверь. Точнее, барабанила тетка в халате, Настя же в это время возбужденно выглядывала у неё из-за плеча.

– Поезда нет! – выпалила женщина с разгону.

– Прошу прощения? – дед удивленно разглядывал их, не зная, на ком остановить взгляд.

– Наш вагон отцеплен, стоит в каких-то полях, из пассажиров только мы и вы. И вокруг никого.

Настя даже позавидовала. Она бы точно не смогла так ёмко и верно изложить все происходящее. Если уж начистоту, Настя и в обычной жизни не блистала красноречием, а в стрессовых ситуациях слова вообще порой отказывались выстраиваться во внятную речь.

Сейчас в голове был полнейший бардак.

***

Конечно же, они все вместе в очередной раз спустились и обошли вагон. Дед еще и около рельсов присел, пальцами поелозил по поверхности. Ходили долго, молча, будто бы разбившись на пары – дед с женой, и Настя хвостом за теткой в халате.

Вернулись в вагон через задний тамбур, обе двери в котором тоже были открыты.

– Что ж, будем знакомиться? Меня зовут Алексей Михайлович, подполковник…

– Военный пенсионер, – мягко улыбнулась его жена. Дед неодобрительно посмотрел на нее и закончил, – …в отставке. А это супруга моя – Римма Львовна.

– Тоже на пенсии. К детям на юбилей едем, ну и внуков проведать, – Римма Львовна снова улыбнулась. Её лицо, вначале показавшееся Насте невыразительным, сейчас, наоборот, притягивало взгляд и располагало к себе.

– Виктория, – тетка в халате бросила взгляд на Настю и добавила, – Павловна. Предприниматель. По делам еду, – тут она снова запнулась и зачем-то уточнила, – Индивидуальный предприниматель.

– Настя, студентка, домой на каникулы, – получилось тихо, еле слышно.

Алексей Михайлович откашлялся.

– Итак, барышни, уточним диспозицию, – он поймал взгляд жены и исправился, – ситуацию…

– Не надо называть меня барышней, – вдруг огрызнулась тетка в халате, – просто Виктория.

– Хорошо, – дед внимательно посмотрел на нее и продолжил, – давайте просто подобьем, что имеем. Думаю, мы все понимаем, что ситуация несколько странная.

– Да уж, несколько, – Виктория зло фыркнула.

– Можно я закончу? – дед помолчал и продолжил, – Так вот, будем исходить из того что есть. Нам в целом неважно, что случилось – информации явно мало, а выводы делать на таком мизере – дело непродуктивное. Я предлагаю следующее: сегодня сидим на хм… месте ровно, пережидаем ночь, а завтра поутру двинемся вдоль пути. Ветка одна, глухая, я глянул – рельсы не в лучшем состоянии. Нас сюда явно тепловозом пригнали, потому как рядом ни столбов, ни кабелей. Значит, и электричества нет. Сегодня пройдем по вагону, нужно собраться – еда, вода, вещи свои женские – по минимуму. Потрошим сумки, ищем для телефонов аккумуляторы, эти, как их…

– Повербанки, – тихо подсказала Настя.

– Вот их, а то мой телефон что-то сел совсем. Лишнего, еще раз повторяю, не берем, одеваемся удобно, – дед мазнул глазами по халату Виктории и подытожил, – если за сегодня никто не появится, выходим на рассвете.


***


А никто и не появился.

Вечер упал внезапно. Солнца целый день и так видно не было, а тут стало совсем сумрачно.

Мама, небось, ее потеряла. Настя представила, как будет рассказывать дома о своих приключениях и поморщилась. Быть в центре внимания даже в кругу своей семьи желания не было.

Как стемнело, развели снаружи костер, сидеть внутри вагона не хотелось. Алексей Михайлович повскрывал с помощью инструментов («Сыну вёз в подарок набор – прямо угадал») всё, что было заперто, так что теперь у них были и топливные брикеты для титана, и кипяток, и даже доступ к бесполезным холодильнику и микроволновке. Впрочем, у проводницы обнаружился запас воды в бутылках и целые пирамиды доширака и шоколадок на продажу. «Самое то с собой взять», – одобрила Римма Львовна, – «жаль только, вода с газом».

Ни одного повербанка, к сожалению, не отыскалось. А телефон у Насти сел окончательно.

Поужинали они по-царски, понабрав снеди со всего вагона. Настя и про тефтельки соседские не забыла, принесла.

Сидели молча, разговор как-то не ладился. Рюкзаки уложили под строгим надзором Алексея Михайловича. Настя подобрала себе чей-то аляповатый, розовый, зато вместительный, хотя свою родную сумку оставлять было откровенно жаль. Ночевать договорились в одном купе, у пенсионеров, тут даже Виктория спорить не стала.

– Странные здесь поля, – Настя вздрогнула, слова Риммы Львовны прозвучали неожиданно громко. Видимо, она сама этого не ожидала и продолжила, понизив голос, – полыни много растет. Рядами растет, будто сеял кто. Когда вся зацветёт – тут не продохнуть будет…

«Словно в походе», – подумала Настя, глядя на костер, хотя и не была ни в каком походе ни разу. Маленькие язычки пламени танцевали, облизывая лопнувшие брикеты, завораживали, извивались. Жалко, что звезд не видно.

– А может, по пивку? – Алексей Михайлович хлопнул себя по колену, – Я там пару баночек приметил. Теплое, конечно, но что ж поделаешь. А, барышни? – и он добродушно уставился на Викторию, словно провоцируя её на грубость.

– А не откажусь! – ту словно отпустило после еды, и она даже слегка улыбнулась в ответ.

– Что скажет студенчество? – Настя помотала головой, нет, мол.

– Ну а Римма Львовна у нас всегда за здоровый образ жизни, – Алексей Михайлович проигнорировал укоряющий взгляд жены и неожиданно легко для своей комплекции поднялся с разложенной куртки.

– Лёша, держи, там фонарик хороший. – Римма Львовна протянула ему старенький кнопочный телефон, – Темень же, расшибешься ещё ненароком.

Настя опять уставилась на костер. Было в нем что-то магическое, притягивающее, успокаивающее. Словно в круге света, который мягко обнимал сидящих возле костра людей, ни при каких обстоятельствах не могло случиться ничего дурного.

Римма Львовна встревоженно смотрела в темноту, в сторону вагона, куда ушел муж. Потом, увидев поблескивающий светлячок фонарика в окнах, успокоилась и тоже повернулась к костру.

«Забавно, что они с мужем такие разные», – Настя лениво следила за метаниями фонарика за стеклом. Да и у нее в семье тоже – мать шебутная, волнуется все время по любому поводу, переживает. А отец – спокойный, молчаливый, пошутит – и не поймешь, серьезен он или нет. И надежный.

А Данька не понять в кого. Балбес мелкий.

Фонарик в окне мигнул и погас.

«Видимо, нашел дед свое пиво да и выключил, чтобы зря заряд не тратить». По ощущениям, прошла минута, две. Пять.

Настя напряглась. Сказать? «Ну я-то точно в мать», – промелькнула мысль.

– Римма Львовна, там фонарик… – все слова опять куда-то разбежались, не собрать. А Римма Львовна уже и сама заозиралась, привстала взволнованно.

– Ну так и знала! – она подхватилась и резко, почти бегом бросилась к вагону.


***


Выключенный телефон они нашли на полу, перед пустым купе. Рядом валялись две пивных банки.

Виктория попыталась включить его, он неуверенно мигнул, но все-таки зажегся.

– Лёша! – женский крик в тесноте вагоне ударил по ушам. Виктория зашипела:

– Да тихо вы!

Лицо Риммы Львовны в свете фонарика стало страшным, незнакомым, она забормотала тихо:

– Да что ж это… что ж… – и тут же опять закричала, громко, с надрывом, – Лёша! Лёша!

Она ловко выдернула у Виктории телефон и бросилась к выходу, продолжая звать мужа. Виктория выругалась и схватила дернувшуюся было за Риммой Львовной Настю:

– Ты-то куда?

Она затолкала Настю в купе, резко закрыла дверь и заперла её на задвижку.

– Лёша-а-а! – крик доносился уже снаружи. Виктория метнулась к столику, посмотрела в окно и быстро задернула занавески, отчего в купе стало совсем темно.

– Лёша-а-а! Лёша-а-а!

– Да что ж ты так голосишь-то, – шёпот у Виктории злой, бешенный. Настя тихо забилась на сидушку в уголок.

– Лё-ё… – голос оборвался на середине слова, словно женщина захлебнулась криком.

Виктория опять выругалась шепотом. Она приподняла край занавески и жадно уставилась в окошко.

– Что там? – не выдержала Настя.

– Тихо! – зло шикнула Виктория, но всё же ответила, – Не видать ничего.

Дрожащие всполохи от костра снаружи озаряли её лицо, словно меняя маску за маской. Насте и выглянуть хотелось, и страшно было. Аж живот свело.

Костер погас.

Виктория отпрянула от окошка.

– Как потушил кто-то, – шепнула она, – тихо сиди!

Куда ж тише то, Настя и так сжалась ни жива, ни мертва, стараясь дышать через раз.

Сколько времени они так провели, напряженно вслушиваясь в темноту, Настя бы не сказала. Может, минут десять. Может, час. Зрение слегка адаптировалось, но окружающая обстановка проступала лишь слабыми силуэтами.

Виктория аккуратно, двигаясь медленно и осторожно, пересела к Насте. Подтянула одеяло, укрыла их обеих, обняла. Настя только сейчас поняла, что её всё это время колотила крупная противная дрожь.

– У меня дочка чуть старше тебя, – Виктория прошептала это ей прямо в ухо, – такая же дурочка бестолковая.

Почему это она дурочка, Настя не поняла, но все равно крепко прижалась к обнимавшей её женщине.

Так и сидели вдвоем под одеялом, молча, прислушиваясь. Время тянулось медленно, и казалось, что утро никогда не наступит.

А потом Настя все-таки уснула.


***


Проснулась резко, толчком, словно из воды вынырнула. Сразу же села, сжала одело.

Виктории не было. Купе открыто.

Светло, хотя небо в окошке все так же затянуто облаками.

Встала. В голове было до странности пусто.

Она неспешно прошла по вагону от тамбура до тамбура, заглядывая во все помещения. Никого. Почему-то Настю это совсем не удивило.

Равнодушно отметила валяющиеся банки с пивом в коридорчике. Постояла, подумала, вернулась за собранным вчера рюкзаком. Зачем-то плотно закрыла купе, спустилась из вагона, поворошила ногой погасший костер.

Надела рюкзак. Что там говорил дед-подполковник? Идти надо туда, откуда пригнали вагон.

Она поправила лямки. Происходящее воспринималось отстраненно, как будто это не она сама, а кто-то другой стоит у вагона и смотрит на уходящий вдаль рельсовый путь.

Зашагала механически, словно кукла. Шаг, ещё шаг.

«Дурочка бестолковая», – слова Виктории ни с того ни с сего всплыли в голове и завязли там, рассыпавшись бессмысленными слогами.

Ду. Ро. Чка.

Они стучали в такт шагам, все быстрее и быстрее, словно стараясь обогнать друг друга.

Ду. Ро. Чка.

И тогда она побежала.

Воздуха сразу перестало хватать. Чужой рюкзак подпрыгивал, больно бил по спине, и она, не останавливаясь, сняла его и отбросила в сторону.

Бежать по шпалам было неудобно, и она свернула в поле, понеслась рядом с рельсами. Невысокая полынь тут же поймала за ногу, запутала, и земля рывком бросилась на Настю, больно ударив по подбородку.

Сразу навернулись слезы, горячие и колючие. В голове зашумело.

Настя несколько секунд сдерживалась, а потом свернулась клубком, сильно-сильно зажмурилась и тихонько завыла.

Сейчас она отдала бы всё на свете, чтобы оказаться дома, там, где мама, отец, Данька и фаршированные блинчики. Подальше отсюда.

И, словно откликнувшись, окружающий мир мигнул и погас.


***


– Анастасия Сергеевна, вы меня слышите? – голос мужской, басовитый. Уверенный.

– Анастасия Сергеевна, вы помните свое имя? Не шевелитесь, просто глазами моргните.

На фоне что-то ритмично пищало, мешало сосредоточиться. Настя с огромным трудом приподняла веки, тут же ослепла от яркого света и снова закрыла глаза.

– Анастасия Сергеевна, вы попали в аварию. Но всё плохое уже позади, не волнуйтесь. Вы в больнице, в реанимации, вам ничего не угрожает, – голос спокойный, ровный, немного усталый, такому веришь поневоле, – отдыхайте, всё будет хорошо.

Авария? Мысли в голове мешались, тянулись неспешным мутным потоком. Какая еще авария?

Голос отдалился и звучал где-то на фоне, слова доносились то тише, то громче. Человек явно разговаривал с кем-то ещё.

«…два куба введите. Полный покой, состояние уже стабильное, простая черепная… перелом нижней челюсти, это позже…»

Нижняя челюсть. В голове почему-то всплывает латинское «mandibula» из анатомии, и тут же забывается, тает.

«…и не говорите, вчера в новостях целый день. Вагон полностью смяло… живых только четверо... Девчонке ещё повезло, а пара пенсионеров… совсем поломанные, этой ночью прям друг за другом...»

Римма Львовна улыбается, глядя как её муж ловко разжигает костер. Лица тускнеют, медленно отдаляются, размываются.

«…а женщину всю ночь держали, но под утро все равно ушла…»

В голове звучит тихий шепот: «У меня дочка чуть старше тебя – такая же дурочка бестолковая».

Сознание плывёт, мысли шевелятся вяло, с трудом.

Надо позвонить маме, домой. Розетку найти, телефон на зарядку поставить.

Но это все завтра, потом, а сейчас Настю неумолимо затягивает в сон. Мужской голос вдали затихает, накатывает усталость и безмятежность.

И только почему-то щекочет ноздри горьковатый запах цветущей полыни.

9. Л.Ю.К. - я не совсем твой отец

Похмелье? Похмелье — это не ошеломление и полубессознательный трип.

Похмелье – это линза. То, что в фокусе похмелья – желание выпить, или отвращение к алкоголю и самому себе, головная боль или жажда, стыд или придурковатое лихое веселье, любое, даже самое тонкое ощущение становится выпуклым, чётким, всеобъемлющим и заслоняет весь остальной мир.

Шишка на затылке Лёни Каштанова, взбухшая и пульсирующая, покрытая редколесьем русого волоса, едва-едва прикрывающего шелушащуюся тонкую кожицу, натянутую над бурлением и водоворотами его, каштановской, собственной крови, казалась ему готовым к извержению вулканом.

Ни откуда она взялась, ни как он оказался вчера дома, ни, даже, кто он по жизни и надо ли ему, например, на работу, в фокус похмельной линзы как бы не попадало и посему для Лёни не существовало и его не волновало.

Он смотрел через микроскоп похмелья на пульсацию шишки и физически ощущал каждый поток, каждое течение и водоворот лавы в этом вулкане, видел и ненавидел каждое своё ощущение, чувство, малейшее колебание.

Согласно заветам немецкой натурфилософии, если слишком долго заглядывать в бездну, бездна таки глянет в ответ.

Шишка, тоже глядящая в лупу похмелья, но, с другой стороны, сфокусировалась, не на внутреннем, а наоборот, внешнем раздражителе. Какая-то соседская сволочь, чьего имени Лёня не вспомнил бы и под пытками, потому что едва помнил своё, с достойным лучшего применения упрямством и занудством, долбила и долбила какой-то этюд на электронных клавишах. Музыка была отвратительно натуралистична, невыносимо проста и предсказуема, мерзко ритмична.

Головная боль и жажда, без участия сознания болящего Лёни, подняли его бренное тело и повлекли к водопою. Наблюдая за собственными телодвижениями глубоко изнутри, но всё же немного со стороны, Леонид с удивлением заметил, что забыв свернуть на кухню, подгибающиеся и дрожащие ноги пронесли его к входной двери и вынесли, прямо так, как он спал – в синем английском костюме, с выпроставшимися из-под полы мятыми крыльями рубашки, расстёгнутой ширинкой и в одном ботинке, в общий с соседями коридор.

В коридоре злобные аккорды ударили в мозг и шишку на затылке с удвоенной силой и зомби, бывший когда-то Каштановым, безудержно поплыл к её источнику.

Подойдя к массивной железной двери, из-за которой неслось пиликание клавишника, Лёня прислонил разрывающийся от боли лоб к холодному дверному полотну, а руку упёр в дверной звонок в полной решимости застыть в этой позе навечно.

На почти трёхминутный зуммер звонка никто так и не отреагировал, а вот дверь, внезапно, слегка подалась под горячим нажимом каштановского лба и Лёня, чтобы не потерять равновесия шагнул в чужую прихожую.

Музыка заполнила всю вселенную, и каждый нейрон в Лёниной голове болезненно вибрировал в такт этой мучительной пытке.

Продолжая с вялым интересом наблюдать за собой, Лёня отметил, как элегантно его бренная плоть провалилась в чужую квартиру и, безошибочно выбирая направление на звук, вынесла его, вместе с шишкой на голове, в чью-то комнату.

На коротко стриженном затылке незнакомца никакой шишки не наблюдалось, ведь это была не Лёнина голова, зато короткий ёршик его причёски обхватывало мягкое коромысло массивных ярко-оранжевых наушников.

Пока Лёнина рука без его участия тянулась куда-то вперёд, через плечо соседа, сам Леонид, глядя на клавиши то и дело проваливающиеся под тонкими пальцами того, в чью квартиру он вломился, пристально вибрировал вместе с музыкой и понимал, что не смотря на то, что никогда в жизни не прикасался ни к одному инструменту, кроме бубна в детском саду, он смог бы сыграть эту мелодию, да и вообще любую другую, и вообще все мелодии в мире с закрытыми глазами.

Чувство упоения собственным величием и переполненности уверенностью в музыкальных умениях схлынуло, как только его рука дотянулась до широкой кнопочки Рower на корпусе проклятого плоского электрического пианино.

Вторая рука сама стянула наушники с отвратительной башки соседа, а язык сам отчётливо, не смотря на сушняк последней степени, произнёс какое-то слово.

Как смутно потом вспоминалось Каштанову, кажется, это было слово «заебал».

На следующий день, выскочив в заново отпаренном синем костюме из метро на добрые полчаса раньше, чем обычно, что объяснялось чувством тревоги за вчерашний прогул и, видимо, предстоящей повторной экзекуцией, вчера уже пережитой им по телефону, Леонид Юрьевич Каштанов пружинистой походкой заспешил к своему офису. Ему оставалось только перебежать улицу по зебре и свернуть за угол, как что-то вдруг заставило его остановиться.

Он повернул голову к витрине, мимо которой ежедневно проносился туда и обратно два раза в день и впервые обратил внимание, что прямо рядом с его офисом расположился милый камерный музыкальный магазинчик, чем-то напоминающий волшебную лавку из лондонского зазеркалья, в котором закупался всякой-всячиной Гарри Потер.

Он потёр шишку на затылке, как Гарри потёр бы свой знаменитый шрам и, сам не зная для чего, шагнул внутрь лавки.

Почти не глянув на стены, увешанные лакированными целлулоидными на вид гитарами и всякими неизвестными ему скрипками, от почти игрушечной, до огромной, с самого Леонида, он в три шага пересёк тесный торговый зал и оказался прямо перед прилавком, на котором лицом к покупателям стояло, мигая индикатором, почти такое же как у того самого соседа, электронное пианино.

Лёня наугад прикоснулся к одной из клавиш и от пластиковой коробки поплыл низкий басовитый звук, что-то в нём растревоживший.

Не совсем осознавая, что он делает, Лёня занёс обе кисти над инструментом, прикрыл глаза, опустил руки и магазин заполнился сначала вполне гармоничным аккордом, а потом, неожиданно, по нему поплыла мелодия вальса из какого-то советского фильма.

Лёня глядел на свои руки не в силах отвести глаз, а потом, чтобы проверить себя, заиграл сначала музыку к песне «Странные танцы» - первое, что ему пришло на ум, а потом и более сложную тему из «Иронии судьбы».

Руки слушались легко и непринуждённо, мелодии текли, а переходы между ними были плавны и незаметны.

Сообразив, что происходит что-то невероятное, Леонид отдёрнул руки от инструмента и только в этот момент заметил стоящего неподалёку продавца.

- Играйте, играйте, не стесняйтесь. Инструмент здесь именно для этого, - по-своему понял испуг Каштанова продавец, - Только, кажется, вы уже сильно переросли эту модель.

Но смущённый и ошеломлённый Лёня, пробормотав что-то бессвязное, опрометью кинулся вон из магазинчика.

Новое открывшееся умение настолько поразило Лёню, что он вяло и безучастно выслушал брюзжание начальства и воткнул в комп. К обеду стало понятно, что ни о чём подобном, кроме как в художественной прозе, Интернет не слыхивал.

После обеда рабочее настроение всё же возобладало, и Лёня погряз в отчётах, то и дело поглядывая на сидящего напротив и чуть ли не ковыряющегося в носу Бянкина. Конечно! Бянкин, несмотря на дебильную фамилию, тупое лицо и рост метр с кепкой, слыл настолько хорошим биржевым аналитиком, что приносил конторе куда больше, чем целый отдел каштановых, годных только на то, чтобы «подносить снаряды» чёртову везунчику.

Проходя мимо Бянкина Лёня глянул на его экран. Ну всё же понятно! Голубые фишки, после стремительного роста в прошлом месяце будут оттормаживаться на коррекции курса, зато второй и третий эшелон потянется за лидерами и покажет рост минимум на 2-3 процента. Валюта стагнирует на месте, бензин растёт. Что тут думать?

Однако Бянкинские прогнозы всегда били в точку, а Лёнину белиберду начальство перестало запрашивать даже для того, чтобы составить средневзвешенный прогноз по брокерскому пулу, оставив ему ковыряться в ненавистной и бесперспективной с точки зрения карьеры, рутине.

«Да и хрен бы с тобой, я, может, теперь всемирно известным пианистом заделаюсь» - мстительно подумал Лёня, прежде чем снова зарыться в бумаги.

Вечером, Лёня стоял с коньяком и душой полной неподдельного раскаяния перед той самой железной дверью. Музыки было не слыхать, но и на звонок снова никто не отреагировал.

Толкнув дверь, Лёня с ухмылкой понял, что она снова не заперта.

Коньяк не понадобился. Сосед был совершенно в лоскуты пьян и изливая на Каштанова слёзы, сопли и пьяные признания, жаловался, что у него творческий кризис и что он вообще, напрочь, абсолютно разучился жать эти сраные клавиши.

Далёкий от мысли верить пьяным бредням, Леонид всё же почувствовал отчётливый холодок, пробежавший по спине и только усилием воли отвернул свои мысли в ином направлении.

Но вы попробуйте не думать о красной обезьяне? Поток мыслей настиг Леонида, когда он чистил зубы перед сном.

- Да ведь ты же спёр у соседа умение играть на пианино! Выгреб подчистую! - Признался сам себе Леонид, делая страшные глаза в зеркале и роняя розовую пену.

Ещё через неделю выяснилось, что Лёня облапошил и Бянкина, забрав его аналитические способности и оставив того перед угрозой увольнения. Тот, отбросив свою вечную безмятежность, остервенело что-то чиркал и чиркал за своим столом, комкал листы, превратив угол с урной в груду бумажных шариков, но не мог спрогнозировать и элементарнейшего роста нефти на новостях из ОПЕК.

Зато, охреневший от происходящего и желающий скорее наказать себя за излишнюю самоуверенность, чем нажиться, Каштанов, провернул десяток таких блестящих комбинаций с собственными финансами и дал пару-тройку таких советов шефу, что его пересадили поближе к приёмной, а сам он сомневался, стоит ли оставаться в этой дыре, после того как сначала утроил, а потом и удесятерил свой баланс на Форексе.

Каждую удачную сделку сопровождал жуткий зуд в шишке, набитой им по пьянке неизвестно где на прошлой неделе и Каштанов готовый поверить в любые чудеса, не сомневался, что дело именно в ней.

Про себя он прикинул, что все его благоприобретённые умения могут кануть вместе с рассосавшейся шишкой, но неделя шла за неделей - шишка не рассасывалась, а все умения оставались с ним.

Больше того, в экспериментаторском угаре Каштанов «ограбил» преподавашку курсов испанского языка, в чём жутко раскаивался на отличном испанском с шикарнейшим достоверным каталонским акцентом.
И наоборот, к вящему удовольствию обладателя волшебной шишки, навсегда лишился своих способностей залётный карточный шулер, с которым Лёне посчастливилось соседствовать по купе во время командировки в Питер.

Кстати, командировка была по случаю передачи питерского и пары уральских филиалов конторы под Лёнино руководство.

В Питере Лёня, жутко переживая, обездолил шеф-повара в Probkе на Добролюбова, но, не смотря на угрызения совести, считал это умение одним из лучших своих приобретений.

А вообще, кроме европейской и паназиатской кухни, за тот беззаботный, но насыщенный месяц Каштанов, для улучшения качества своей жизни стал разбираться в юриспруденции, авторемонте, рыбалке, стрельбе, киокушинкай-каратэ, случайно спёр, но ни разу не использовал умение карманника, выпил до дна молоденькую искусствоведку, заодно вероломно воспользовавшись её же способностями для соблазнения этой экзальтированной особы. Приватизация навыков гадалки и экстрасенса, вопреки вере Каштанова в чудеса, так ничего ко внутреннему пантеону его умений, кроме беспринципности и хитрожопости, полученных ещё от карманника, и не добавили.

Вместе с лёгкостью зарабатывания денег – на его счетах в швейцарских банках и офшорах накопились такие суммы, что Лёня начал смутно побаиваться разоблачения или чего похуже - пришло и равнодушное пресыщение.

На работе он теперь был редким гостем – справлялся одной левой. Вместо свёклы с чёрной икрой и фуагра с угрём всё чаще хотелось слегка подгоревшей глазуньи. Большие музеи прискучили отсутствием свежей струи, а частные галереи бесили откровенной спекуляцией на хайпе без искусства и хамским обманом доверчивой, но малограмотной публики. Загоревшись было китайским языком - растущие рынки поднебесной могли стать очень лакомой поляной для его работы - Лёня, неожиданно для себя с отвращением решил не входить в помещение языковой школы.

Ночами ему снился шеф-повар, разжалованный в хлеборезы.

Гром грянул, когда Каштанов, мучаясь совестью, но понимая, что без этого его багаж не полон, увёл все медицинские знания у старенького профессора, который и практиковал то скорее по привычке, чем ради денег.

«Старому чёрту уже в гроб пора, а он всё других оттуда спасает. Пусть отдохнёт от трудов праведных, а регалии его уже никто не отберёт», - думал Лёня, наливаясь живительной силой врачевания.

Налившись, он сразу понял, что больше тянуть нельзя. Шишка болела, пульсировала, чесалась и жила своей жизнью, а Лёня воспринимал её выкрутасы как должное – она ж волшебная. Но теперь клиническая картина нарисовалась перед Леонидом с такой пугающей ясностью, что он, мгновенно записавшись онлайн, прямо от немного разбогатевшего, но забывшего медицину профессора рванул на МРТ, за подтверждением или (хоть бы, хоть бы, хоть бы!!!) опровержением диагноза.

После МРТ, посеревший и сгорбленный Лёня испуганно навёл справки о том, сколько стоит операция и во что ему выльется запись на неё без очереди. Денег, конечно, хватало с лихвой, а вот времени оставалось всего ничего. Шишка оказалась внешним проявлением, спутником менингиомы, которая угрожала закатать Лёню на два метра под грунт куда раньше обездоленного им старичка-профессора. Счёт шёл даже не на месяцы.

Закрутив колесо подготовки к операции, Лёня торопился и жалел только о том, что не сможет оперировать себя сам. Дедушка был настоящим эскулапом.

Первое что Лёня сделал, отойдя от наркоза – заговорил по-испански. Хотя это и было излишним. Медицинская часть его мозга уже вовсю интерпретировала самочувствие и постоперационную симптоматику. По всему выходило, что Лёня теперь здоров, без шишки, но при всех своих новых знаниях.

Выйдя из больницы, он сделал пробный выстрел и понял, что пополнить свою батарею навыков уже не сможет. По крайней мере, волшебным способом. Разве что сам засядет за словари и выучит-таки треклятый китайский.

Времени было море. Больничный закроется не скоро, да и плевать ему на работу. Правда и китайский учить обычным способом Каштанов себе запретил – мозгу требовался покой. То ли после операции, то ли из-за угрызений совести Лёне казалось, что каждое умение о чём-то неслышно, но напряжённо переговаривается в его голове с другими, голосами своих бывших владельцев. Вот только шизофрении ему и не хватало.

На волне ностальгии и умиротворённости, вызванной чудесным спасением, Леонид решил закатиться на пару недель в свою родную Самару. Из близких там осталась только сеструха, но она ни за что не откажет братцу в гостеприимстве.

Наташа, похоже, совершенно искренне обрадовалась, но с работы отпроситься не смогла. Сумки с гостинцами у дяди Лёни принял, выросший выше него на голову и ломающимся баском зазывающий проходить, племянник, которого он видел пару раз ещё в голожопом детстве.

Зачерпнув половником из кастрюли какое-то мутное овощное варево – платить аэропортовским ресторанным барыгам, не смотря на исчерпывающие возможности, не хотелось – Лёня с непривычки едва не выплюнул суп в раковину.

- Вовчик, слушай, а чего в холодильнике шаром? Не ждали что-ли? Держи денег, пиши чё купить.

-Не, мама сказала с работы притащит, отдыхайте, дядь Лёнь…
- Давай-давай. Такого она точно не притараканит.

Вложив всё умение, выросшее и окрепшее на Добролюбова, Лёня впервые за долгое время с энтузиазмом взялся за дело.

- Мам! А ты чего как дядь Лёня не готовишь? – без остановки бубнил подросток, довольный небывалым пиршеством, но задним числом разочарованный обычным своим меню.

- А когда мне учиться-то было? Всю жизнь, вон, на работе. Ладно, хоть ещё помню, как ты выглядишь, - не смотря на жалобные нотки в голосе, было видно, что сестра тоже очень довольна и ужином, и приездом брата, и почти семейной обстановкой.

«Как бы им деньжат подкинуть», - думал отяжелевший от еды и забытого домашнего уюта Лёня, - «Хоть учёбу племяшу оплатить – и то хлеб!».

- Лёньк, слушай, и правда, покажешь, как вот эта штука готовится? Вроде продукты не сложные, без хамонов?
- Завтра суббота? Завтра и устроим мастер-класс, Натах. И Вовку научим.
Всю субботу Лёня гонял Наташу с Вовкой по кухне, а к вечеру, после поедания наготовленных деликатесов, он заподозрил неладное.


Подойдя к плите, он напрягся, вспоминая что ел тогда, в Probkе, прикинул и понял, что не только не представляет как готовится Биф-Веллингтон, но даже и не помнит какие в него идут продукты.
- Ты чего там в телефоне завис, Лёнь? Идём к нам! – сестра волокла из кладовой три толстенных фолианта фотоальбомов, которые они собирались полистать вечерком.
- Да хотел завтра Биф-Веллингтон запилить и чёт забыл как.
- Да там легко, я сама сделаю, идём лучше…, - сестра осеклась, - Ой, Лёнь, я же вроде и не знала что это за Веллингтон такой, а сейчас будто возьму, да и сделаю, легко как манную кашу.
Привыкший к чудесам Лёня уже понял, что это за просветление, но промолчал и только улыбался и улыбался, рассеяно листая альбом и тыкая пальцем то в одну, то в другую фотку.
- А это дядя Серёжа. Помнишь, рыбачили на лодке?
Теперь он был не чета знаменитым поварам, но как йогурт остаётся на стенках стаканчика, так и его умение готовить не прошло бесследно – уж с борщом или пловом, котлетами или простой ушицей ручки справятся.

Уезжая через неделю, он подарил Вовке свой медицинский скилл. Ему поступать, и вся жизнь ещё впереди, да и Натахе, вон, ещё стареть на его руках.

«И мне, если что, в приёме не откажет…» - думал Леонид, глядя в окошко такси на уже малознакомую, дождливую и расхристанную Самару.

На душе было спокойно, а в голове, с уходом шеф-повара и доктора, кажется, стало просторнее и на два беззвучно спорящих голоса меньше.

В Москве Лёнька проверил способность делиться умениями на партнёрах по четверговому покеру и Славик Малышев, вечно приносивший на игру вонючий самопальный сэм, так и не понял, с какого же хрена он в вдруг стал любить и разбираться в шато лафитах, vsop и сингл молтах.

Каждому умению, каждому навыку нашёлся свой новый достойный адресат. Вот, правда, музыкальные способности Каштанов вернул туда, где взял, отобрав, на всякий случай, у своего соседа обещание никогда не пиликать дома, особенно субботним утром.

Впрочем, если бы и пиликал… Удалёнка и удачно размещённые деньги, которые зарабатывали сами себя и для распоряжения которыми теперь достаточно обычного здравого смысла, не оставили Москве никаких шансов.

Голубой марлин в очередной раз оборвал леску, и Лёнька весело чертыхнулся. Его прежнее умение не оставило бы рыбине никаких шансов, но это было бы не спортивно. Да и разве он здесь из-за рыбы?

Неуклюже балансируя на полубаке пляшущей на волнах маленькой белой яхты, совершенно не видимой с берега из-за расстояния и солнечных бликов, Лёнька пытался привязать к снасти новый крючок, только что ловко выуженный из кармана дремлющего на солнышке инструктора и хозяина яхты.

Умением карманника он решил ни с кем не делиться просто из озорства.

10. Поющий дворецкий


Бодрящий утренний бриз балтийской ривьеры. Что ещё надо для счастья молодой компании, решившей провести уик-энд в тишине от городской суеты, и катящей сейчас по мокрой кромке широкого пляжа.

– Мы уже всю Юрмалу проехали, – крикнул сзади процессии уставший Друвис, не отрывая при этом взора от своей подружки.
– Почему именно этот коттедж? – поддержала бунт Илва, едущая впереди Друвиса.
– Не мог найти ближе, командир? – приняла эстафету ворчания девушка вожака.
– Ближе к Риге, Эви, – заявил рассудительный Айварс во главе пелотона, – больше лат.
– Крутите педали, – бросил он всем, – скоро прибудем.

Внезапно, краем глаза Айварс заметил танцующую в прибрежных зарослях фигуру. Развевающиеся волосы цвета янтаря, серое платье под стать балтийскому небу. Его, словно магнитом, потянуло в её сторону. Парень невольно затормозил, так, что остальные чуть не навернулись.

В просвете кустов взору открывался двухэтажный бежевый домик, одиноко стоящий среди сосен. Выцветший, увитый плющом.

– Это наш дом, Айварс?
– Э-э… А? Что?
– Я говорю, приехали? – повторил Друвис.
– Д-да, – рассеяно произнёс их предводитель.
– О, чуть не проскочили. Ну тогда бросаем велики и айда в море. Кто последний, тот дурак.
– Распаковаться надобно сначала, Друви.
– У-у-у, Илвочка. Дай я тебя расцелую. Забыл уже вкус твоих губок…
– Ав! – тявкнула на него Илва. – Пару часов назад выехали, а уже забыл. Память, как у …а-а, да не меня неси, а вещи.
На их дружескую перепалку с интересом смотрела незнакомка. Её проницательные изумрудные глаза диссонировали с заурядной внешностью.
– Labrīt! Я Фанта, – представилась она, когда компания подошла ближе.
– Фанта?! Ха, забавная кликуха. Я Друвис, а это моя волчица Илва.
– Sveiki, – поприветствовала девушку Илва, оставаясь на руках у Друвиса. – А это Эвия и Айварс. Ты местная?
– Можно и так сказать.
– Так любишь эту шипучку? – допытывался незлобливо Друвис.
– Отстань от неё, – осадил друга Айварс.
– Это от другого слова, – с загадочной улыбкой ответила Фанта.
– И от какого же? – Друвис не унимался.
– Потом узнаем, – двинула его в плечо Илва.
– Вы к нам? – не отводя взгляда от глаз Айварса, спросила Фанта.
– Да, – погружённый в её очи утвердительно ответил он. – Конечно.
– Пойдёмте? – произнесла ещё раз девушка.
– Погнали! – Эвия задорно стала нагружать и без того отягощённого Друвиса нехитрой поклажей.
Усмехающаяся Фанта развернулась, пригласив за собой жестом.

– Классный прикид.
Сквозь накиданные на Илву сумки Друвис разглядел на платье новой знакомой принт с танцующей парой.
– А кто им зонтик держит? – спросила весело Илва.
– Поющий дворецкий.

Хозяйка торжественно раскрыла перед ними двери, как перед молодожёнами. Эвия и Айварс тем временем, подхватив все велосипеды, докатили их к дому и побросали рядом.
Когда гости вошли внутрь, их внимание привлекли две картины в глубине парадной комнаты. На одной, стоящей на мольберте, были изображены сосны, многие из которых уже поглотились песком. На другой картине, висящей на стене, из каменного дома выходил, или даже выбегал, мужчина.
– Красиво, – заметила Илва. – Ты нарисовала?
– Нет, моя мать. Но я тоже учусь, – с интригующей улыбкой ответила Фанта.
– Как-то тоскливо выглядит и пустовато. Как на картинах Хоппера.
Начинающая художница бросила на Илву заинтересованный взгляд.
– А кто этот человек? – вмешалась Эвия. – И почему он смотрит на нас так умоляюще?
Фанта резко помрачнела.
– Это мой отец. Располагайтесь, а я подготовлю ваши комнаты.

****

– А где джакузи? – спросил озадаченный Друвис после небольшой экскурсии по дому. – Мы ж хотели опробовать её, диковинку эту.
– А моря вам мало?
– Фанта права, – сказал Айварс, посмотрев на неё. – Нелепо довольствоваться корытом с пузырьками, когда в нашем распоряжении всё море.
Эвия перехватила восторженный взгляд возлюбленного, но ничего не сказала.
– Ладно, – произнёс неунывающий Друвис. – Тогда моё предложение в силе.
– Какое именно? – уточнила Илва с лёгкой надеждой.
– Кто. Последний. Тот. Дурак.
И, стягивая одежду на ходу, побежал к морю.
– Смотри не навернись, – дразня, крикнула Илва с лёгкой обидой.
Так и произошло. С майкой на лице Друвис окунулся прямиком в песок под всеобщий гогот.
– Хороший нырок.

– Где она раздобыла это тряпьё? Безвкусица, – заявила Эвия, когда они с Илвой остались наедине, чтоб переодеться. – А вот твоему шатенчику понравилось.
– Понравится больше, – снимая трусики, парировала подруга, – я ему клюшкой для гольфа зубы все повыбиваю.
– Где ты её возьмёшь? Счастливчик Гилмор одолжит? – усмехнулась Эви, собирая светлые волосы в пучок. – Тут даже из того, что мы планировали, ничего нет. Даже ракетки для бадминтона, которой могла бы отшлёпать его. Что-то не так, скребёт на душе прямо…
– Да не о чем беспокоиться, красавица, – натягивая купальник, подбадривала Илва. – Эта плюгавка не представляет опасности. На одной огненной гриве далеко не ускачешь. Всё, побежали к этим дурачкам.

– Необычная, – произнёс Айварс, откинувшись на водную гладь своими русыми прядями.
– Ты о газировке? – шутканул Друвис. – Заурядная внешность. Ничем не примечательное личико.
– Не говори так, – недовольно буркнул Айварс.
– Ты что, втюрился в неё? – Друвис начал пощипывать своего друга. – А-а-а?
– Что ты несёшь? – оттолкнув товарища, он мечтательно устремил взор в просвет между облаками.
– Ну ладно, сиськи отличные. Девять из десяти. Сказать, какие у Эвии?
– Иди ты, – Айварс плеснул водой в сторону неугомонного балбеса.

Вскоре послышались весёлые возгласы. На берег выпорхнули их сексапильные подружки.

****

– Айварс, мы же велики здесь оставляли? – недоумённо спросила Эви, когда друзья возвратились с полуденного купания.
– Да, тут, перед домом, – ответил он.
– Посмотрите, – воскликнул Друвис, войдя в парадную, – эта художница решила увековечить наши транспортные средства. Как похожи.
Картина на мольберте заполучила новые детали.
– Фа-анта!
Никто не отзывался.
– Она их, наверно, куда-то переставила, когда нарисовала, – предположил Айварс. – Чтоб не мешались.
Компания обшарила всё вокруг дома, но ничего не обнаружила.
– Да ничего страшного, – заявил Айварс. – Когда вернётся, спросим.
Вскоре возвратилась молодая хозяйка с пакетами.
– О, Фанта! Здорово картину дополнила, – поприветствовал её Друвис. – А куда ты велики потом дела? Мы-то уже переживаем, что украли.
– Никуда. Я с натуры через окно рисовала. Как побросали, так и запечатлела. А что с ними?
– Так нет их на том месте.
Фанта бросила взгляд за их спины.
– Странно. Здесь уже малолюдно. Ближайший посёлок в километре отсюда.
– А ты ничего не слышала?
– Нет, я после пошла в местный магазинчик, как раз, туда. Кому понадобилось их похищать?
– По пляжу никто не шёл, пока купались, – размышляла Эви. – Может, какая компашка по лесу гуляла, и решили к этому посёлку так быстрей добраться?
– Или дальше, мимо, налегке-навеселе, – с горькой иронией выдал Друвис.
– Давайте пойдём туда и всё прочешем, – предложил Айварс. – Наверняка там и бросили.
– Айварс прав, – вторила ему Фанта. – Давайте я вас провожу туда. Наверняка просто кто-то похулиганил.

Компания прошлась по всем улочкам посёлка, выискивая взглядом свою пропажу.
Время пролетело незаметно, безрезультатно и невесело.
– Надо было раскошелиться на мобильный телефон, – стал сетовать Друвис.
– Сотовые уже не ловят здесь, – заметила Фанта.
– И на другое денег бы не осталось, – рассудил Айварс.
– Было б на что, – Друвис продолжал изводиться. – Пойдёмте искать участкового.
– В выходные? – спохватилась хозяйка. – Да не переживайте так. Развлекитесь лучше. Весь дом в вашем распоряжении на ночь. А я сама свяжусь с инспектором. Если не найдутся завтра, аренду с вас не возьму.

Друзья написали ей на бумажке марки великов и пошли поднимать настроение в одно самобытное, уютное кафе. А на обратном пути пополнили запасы алкоголя и съестного для предстоящей вечеринки.

****

Вечер субботнего дня истаял кусочками льда, соскребёнными из старого морозильника. Кустики черники и брусники вдохновляли отдыхающих на рецепты для коктейлей.
А самым лучшим ингредиентом стала новость от ненадолго вернувшейся Фанты, обрадовавшей, что их велосипеды обнаружили брошенными в соседнем посёлке, и завтра можно будет забрать их.

Несмотря на всю усталость, вожделение возобладало, и пары разошлись по своим спальням. Правда, Друвис с Илвой решили устроить затяжной марафон, стартовав в зарослях, продолжив по пути к кровати и закончив на простыне, сбившейся и обмякшей под их натиском.

Илва достала из сумочки сигареты с зажигалкой и направилась к распахнутому окну, походя прикуривая. Сделав несколько затяжек, вернулась, прихватив пепельницу, и распласталась на кровати.
– Моя курящая-пропащая.
Лицо Друвиса тут же обволокло облачко дыма.
– Мой аморально устойчивый, как тебе это местечко? – томно произнесла Илва, роняя пепел мимо, на смятую простыню. – Когда разбогатеем, обзаведёмся собственным домиком. Но с джакузи. А может даже с полем для гольфа.
Друвис ответил, зевая: "Давай подумаем об этом завтра".
– М-м, ты запомнил её. Не зря я тебя культурно обогащаю.
– Кого её? – непроизвольно вздрогнул Друвис.
– Скарлетт. Мы на какой фильм ходили в прошлом месяце?
– А, ну да. Как я мог её забыть, – облегчённо вздохнул любовник, и тут же получил в бок тычок.

– Ну что ты такой напряжённый? Наши "тачки" нашлись. Всё же хорошо, любимый? – щебетала Эвия, нежно водя кончиком носа по уху Айварса.
– Похоже, я ногу немного потянул утром.
– И как она нам помешает сейчас? – страстно, но иронично, прошептала девушка.
– Не знаю, что на меня нашло, Эви. Наверное, усталость. Голова какая-то дурная.
Жалобно взглянув на возлюбленного, она прильнула к нему и положила голову на грудь.
– Знаешь что? – решил приободрить девушку Айварс, – я подарю тебе танец завтра. Как на платье Фанты. Видела же?
Эви приподняла обиженное личико, насупив брови.
– Видела. А ещё я видела, как весь день на неё пялишься. От того голова и мутная.
– Ну что ты такое говоришь? – поправляя её локон, робко возразил Айварс. – Она приютила нас, я просто соблюдаю этикет. В гостиной проигрыватель виниловый стоит, давай устроим завтра ретро-вечеринку. Согласна?
– Если кружить будешь только со мной.
– Несомненно…

****

Их дом стоял на самом берегу Балтийского моря.
Фридрих и Лаума любили устраивать "утренние вечеринки". Начиная лёгкой, словно летящей, походкой вальсировать по мраморным залам своего особняка в югендстиле и продолжая свой променад по песчаным лужам.
Не обращая внимания на стихию и причитания горничной, спешащей за ними с шампанским. Сбросив туфли на шпильках, сливаясь со стихией.
Даже лучи пробивались сквозь пасмурное небо, чтоб подчеркнуть их стать.
Он во фраке, Она в красном шёлковом длинном платье.
Им уже не нужны были звуки музыки. Мелодия кружилась у них в голове. Лишь дворецкий напевал себе что-то под нос…

– Ты тоже ранняя пташка?
Илва прервала воспоминания Фанты, танцующей босиком в дюнах.
В глазах той сверкнули молнии. Но она сразу пришла в напускное умиротворение.
– Хочешь научу тебя рисовать? – неожиданно предложила молодая хозяйка.
– Давай. А я тебя курить. – Илва засмеялась и стрельнула окурком в песок.

Девушки вернулись в дом.
– А где ваши кисточки? – поинтересовалась гостья.
– Они нам сейчас не понадобятся.
Илва удивлённо улыбнулась и глянула ещё раз на картину.
– У тебя отлично получается. Не хуже, чем у матери.
Фанта не смогла скрыть эмоции от комплимента.
– Именно когда мы творим, – она вновь унеслась мыслями, будто в никуда, – мы существуем. И наши души обогащаются мгновеньями вечной жизни.
– Хорошо сказала. Надо об этом подумать. Завтра.
Илва залилась смехом, смотря на Фанту и ожидая ответной реакции.
Но взгляд той стал пристальным, без тени улыбки.
– А почему не сейчас?


Друвис в полудрёме пошарил рукой по простыне. Волчицы рядом не было.
Он мечтательно стал вспоминать вчерашний марафон и представлял, как сейчас спустится вниз и его уже будут ждать с чашечкой кофе.

Чарующих ароматов напитка и его возлюбленной из кухни не доносилось.
– Фанта, – заметив хозяйку, Друвис окликнул её. – Labrīt. Ты не видела Илву?
– О, Илва. А только сейчас с ней болтали об искусстве.
– А мы вчера, – хмыкнул он, потирая бок. – И куда она пошла?
– Захотела поразмять косточки на лужайке.
Друвис было двинулся наружу, но Фанта положила руку ему на плечо.
– Не туда.
Она нежно обняла его и развернула в сторону мольберта.
– Смотри. Правда хорошо получилось?
На картине в неестественной позе, как будто что-то хотела поймать, парила Илва. Она была прорисована настолько безукоризненно, что Друвис, начисто лишённый художественного вкуса, испытал несвойственный ему трепет и восхищение.
Но что-то в её чертах лица вызывало недоумение.
– Согласись, картина не полная, – произнесла художница, водя руками.
– Неплохо, – заторможено ответил парень. – Хочешь и меня сюда поместить?
– Конечно. Брось ей мячик!
Парень удивлённо повернул голову, но, немедля, за ней и всё остальное начало заворачиваться безвольно, теряя вес и тельность. Друвис стал извиваться, пытаясь встретиться взглядом с колдуньей. Фанта же, продолжая делать пассы руками, всё быстрее закручивала его волчком. И, тотчас прямиком в песчаный пейзаж.
Его крик застыл в безмолвной улыбке.
– Позанимайтесь спортом. Вам будет полезно.
Рассмеявшись, она с предвкушением взглянула наверх.

****

Эвию разбудил яркий лучик солнца, пробившийся сквозь штору. Потягиваясь, она повернулась, чтоб прильнуть к любимому. Айварса в спальне не было.
Может, уже готовит сюрприз? Тогда надо поторопиться и привести себя в порядок.
Эвия эффектно наносила макияж, подспудно любуясь своим потрясающим внешним видом. Надо появиться во всём своём великолепии перед этой блеклой, мутной Фантой.

Снизу стали доноситься ритмы танго. Сквозь потрескивания пластинки Эвия расслышала голос своего возлюбленного. Наконец. Сейчас вновь она сольётся с ним хотя бы в танце. А затем…
Спускаясь по лестнице, девушка на мгновение замерла. К любимому голосу присоединился ещё один. Женский. Наверно, Илвы. Перед входом в гостиную она всё же замедлила шаг и с настороженным любопытством прислушалась.
Вечеринка уже шла вовсю. Отчётливо слышался стук каблучков вдоль комнаты и невнятные обрывки разговора.
Зазвучала новая мелодия. Вальсирующими шагами стали скользить по полу танцующие. Внезапно, волшебную музыку пронзило:
– Sublima, войди в меня! Aplika, воплотись во мне!
Что?! Голос этой ведьмы? С моим Айви?
Эвия резко распахнула дверь…
В фантасмагорическом вальсе порхала лишь одна только Фанта.
Её черты лица переливались едва уловимыми нотками новых личностей.
Сияющие изумруды глаз вонзились в ворвавшуюся соперницу. Вспыхнули и моргнули на лице, ставшем так похожим на неё.
Эвия остолбенела, не в силах оторвать взгляда от неописуемых метаморфоз.
– Где мой парень? – вырвавшись из морока, крикнула она ошалело.
– Кто, милая? – с изощрённой вежливостью вопросила Фанта.
– Я тебе не милая, сука! Я слышала голос Айварса.
– Но здесь только ты и я. Остались.
– Где он? Отвечай!
– Ты хочешь это знать? – Фанта продолжала выводить из себя Эвию.
– Говори немедленно!
– Ты точно так его любишь, что хочешь к нему присоединиться?
– Да, да, да!!!
– А вот он, у меня под юбочкой, – с издёвкой произнесла ведьма. – Подойди ближе.
– Я тебя сейчас в клочья порву…
Эвия рванула к разлучнице.
С невероятной силой усмехающаяся фея резко вскружилась на месте…

****

Одинокий домик в юргенд-стиле укрывался от суеты в предзакатных соснах.
Ещё недавно ветер сдувал песчинки на его месте.

– Labvakar!
Фанта резко обернулась. На пороге стояла стройная дама в длинном кожаном плаще.
– Как провела уикенд?
– Sveiki, мам! – Фанта расплылась в улыбке. – Полюбуйся!
Она отошла от мольберта и начала танцевать перед Лаумой.
Юбка платья взметалась от кружения, расправляя новые принты по каёмке. В такт с ней пара любовников стала исполнять вальс вдоль серой глади неба.
Восхищённый поначалу взгляд матери сменился недоумевающим.
– Фрида, ну о чём я тебя просила? – молвила она, вздыхая. – Мы только вернулись на историческую родину, а ты уже решила поразвлекаться.
Закончив феерию, молодая фея виновато потупила взор.
Лаума намеревалась ещё отчитать дочь, но тут её взгляд скользнул на преображённую картину. На фоне раскиданных велосипедов другая парочка развлекалась, перекидывая друг другу мяч. Их лица выражали счастье.
Кроме глаз.
– Это уже слишком. Я тебе строго-настрого запретила закидывать что-либо в те картины, которые сейчас активны. Если я верну этот дом туда, то потом его придётся возвращать вместе с твоими новыми друзьями.
– А зачем этот возвращать? – с намёком глянула Фрида. – Он слишком ветхий.
Лаума попыталась увести разговор в сторону.
– Ты чем-то стала похожа на девушку с картины, – вглядевшись пристальней в черты дочери, отметила мама.
– Она меня больше впечатлила, – стала объяснять Фрида, будучи в восторге от такого внимания. – У неё более богатый внутренний мир.
– Это, конечно, замечательно. Чем более одухотворённых личностей мы встречаем на своём пути, тем дольше мы живём. Но, если кто-то опознает в тебе пропавших?
– А я быстро обнулюсь.
Молодая колдунья стала водить пальчиком по рельефным узорам плаща, обводя чьи-то искажённые лица, губы. На потёрто-красной глади ещё было предостаточно свободного места.
– Когда ты освободишь папу?
Она умоляюще посмотрела в такие же бесконечно завораживающие глаза.
Мать со строгим, но любящим взглядом провела рукой по огненной глади её волос.
– Я подумаю об этом завтра.

11. Дом соек


По мутному, серому небу скользили облака. Одно из них наплыло на солнце, и светлый от золотой листвы лес погрузился в полумрак. Тонкая как верёвка тропинка оборвалась у стены молодого ельника.

Богдана покрепче сжала в руке холщовый мешок и протиснулась сквозь колючие ветки. Выбравшись из зарослей на поляну, поёжилась и смахнула с руки впившиеся в кожу иголки. За десять лет, что она приходила сюда, ни одна из ёлок не изменилась — деревья зеленели, благоухали свежестью и смолой, но не росли.
Богдана ступила на высокую, шелестящую под порывами ветра, траву и пошла вперёд.

В центре поляны, окружённой кольцом ельника, стояла огромная ольха. Её замшелый, покрытый грубой растрескавшейся корой ствол был толще любого дерева в этом лесу, а длинные изгибающиеся ветви клонились под собственной тяжестью до самой земли.

Подойдя к ольхе, Богдана вытащила из мешка клетку. Воздух стал тяжёлым, задрожал и из кроны дерева раздался тихий, похожий на шорох крыльев, шелест. Словно очнувшись ото сна, птицы внутри клетки встрепенулись. Богдана открыла маленькую дверцу и наружу вылетели три сойки.

Прочертив в воздухе круг, птицы, одна за другой, стремительно ринулись к ольхе, мелькнули между жёлтыми листьями и исчезли. Свист крыльев стих и всё вокруг застыло.
Взгляд Богданы был прикован к дереву. Она попыталась разглядеть среди ветвей хоть какое-то движение или услышать посторонний, незнакомый звук, но ольха оставалась неподвижной, а до ушей доносился лишь глухой перестук шишек, темнеющих в золочёной кроне. Всё было как всегда. Нужно лишь немного подождать. Стук стих, снова зашумел ветер и на землю, плавно кружась в воздухе, стали падать птичьи перья. Богдана склонилась над травой и принялась собирать их в мешок. Ветер качнул ветки и одна из них легла на спину Богдане.

— Иногда сюда забредают люди. Они полны любви, отчаяния, боли... А ты...

За спиной Богданы раздался тихий, скрипучий голос. Острые, шершавые, как старая кора, пальцы коснулись женской шеи, скользнули вниз под рубашку и сжали грудь. Сердце замерло, и тело Богданы обдало таким смертельным холодом, словно она провалилась в прорубь.

— И это возьми. Пригодится... — прошептал голос и исчез, слившись с шорохом листвы.

На траве, как угольки, сверкнули два алых пера. Богдана подняла их, сунула в мешок, и, вжав голову в плечи, пошла в сторону ельника.




Она выбралась подальше от поляны и опустилась на ствол трухлявого дерева, чтобы унять колотившееся от страха сердце. За много лет Богдана смогла привыкнуть ко всему, но только не к этому голосу — сковывающий мысли, чувства, безжизненный и студёный он просачивался сквозь крону ольхи, как ледяной ветер сквозь тоненькую щель в двери.

— Богдана.

От неожиданности она вздрогнула и выронила из рук мешок. На насыпи, покрытой сухими стеблями травы, стоял Агап — деревенский бондарь.

— Марья сказала, ты в лес ушла. Хотел ждать, но... — Агап сбежал с насыпи. — Наталья говорит " беги, найди знахарку нашу". А я не хотел, может ты здесь своими делами занимаешься.

Бондарь с опаской огляделся по сторонам и присел рядом с Богданой.

— Я травы собирала. Говори, — Богдана облегчённо вздохнула и подняла мешок.

— Младшая заболела. Несколько дней как. Не спит, кричит. Чёрный змей ей видится. Кольцами опутывает, за собой тянет. Прикипела Наталья к ней. — с мольбой в голосе произнёс Агап.

— Скажи жене, пусть утром приходит, — Богдана поднялась и направилась к виднеющейся неподалёку тропинке.

— Что скажешь, сделаю! Жбан, кадушку... Телёнка отдам! Только помоги, — Агап было бросился бежать за знахаркой, но остановился.

— Скажу, — не оборачиваясь, крикнула Богдана и скрылась за деревьями.




Из окна доносился птичий гомон. Богдана зашла в избу, убрала накрепко завязанный мешок в угол и взглянула на дочь.

Марья сидела у окна рядом с птичьей клеткой и улыбалась, слушая звонкий щебет соек. Заметив мать, она поправила косу, отодвинула клетку и повернулась в столу.

— Тетка Ефросинья из соседней деревни была. Муж её слёг. Ягоды принесла, — сказала Марья, бросив взгляд на стоящую у двери корзину.

— Пусть позже придёт. Что с ним станется за пару дней? Позже. — повторила Богдана.

Марья кивнула и начала собирать на стол.

— Не сейчас. К гончару за кувшином схожу. А ты в хлеву убери, как дождь закончится. — Богдана посмотрела на окно, за которым слышались раскаты грома и вышла из избы.

Над деревней легло мрачное небо, по крышам застучали первые капли дождя. Богдана постояла на пороге, дожидаясь, когда дворы и улица опустеют, и выбежала на дорогу.




Ливень хлестал по ногам и лицу, но Богдана не чувствовала ни прилипшей к телу одежды, ни холода. Голова кружилась от воспоминаний о прошлой ночи — горящий полумесяц горна в темноте, скрип лавки, запотевшее от их горячего дыхания окно, сильные руки Назара...

Кузница стояла у реки. Из трубы шёл дым, издалека был слышен перезвон металла. Богдана подошла к невысокому строению из дикого камня, спустилась по ступеням и шагнула вниз.

Внутри кузницы всё полыхало жаром. Под сводами эхом отдавался звук мощных ударов. Погруженный в свои мысли, Назар стоял у наковальни и высекал молотом из горящего железа сонмы вспыхивающих в полумраке искр. Богдана прикрыла за собой дверь и обессиленно прислонилась к стене:

— Гроза в дороге застала, зашла к тебе переждать. Пустишь?

Она сняла с головы платок и распустила по плечам мокрые от дождя волосы.

— Заходи, раз пришла. Вся промокла, — кузнец убрал молот, снял фартук и подошёл к Богдане.

— Дождь ведь, Назар. — рассмеялась она, не сводя глаз с его перепачканного копотью лица.

— Так иди, обсушись у огня, — кузнец схватил её за руку и потянул за собой.

Ударом сапога он оттолкнул в сторону стоящий на пути плуг и прижал Богдану к горячей от жара печи стене. Провёл пальцами по щеке, влажному приоткрытому рту, развернул её к себе спиной и раздвинул коленом ноги...

— Назар! Ты там? — раздался из-за двери хриплый мужской голос.

Богдана одёрнула юбку, подбежала к столу, схватила с него медную пряжку и принялась крутить её в руках, делая вид, что внимательно рассматривает.

В кузницу вошёл Емельян. Скинул со спины на пол огромную связку хвороста и, тяжело дыша, опустился на лавку:

— Сделал?

Назар завязал фартук, достал из-за печи топор, положил его на лавку и молча вернулся к наковальне.

Емельян посмотрел на Богдану:

— Хорошая пряжка. И кузнец хороший. После свадьбы он ей таких пряжек сколько хочешь сделает!

— Кому ей? — лицо Богданы потемнело.

— Так Марье твоей. Давно они с Назаром переглядываются. Может на Покров и свадьбу сыграете? Покроет землю снежком, а меня женишком... — рассмеялся Емельян.

— Вот ведь молодые! Пока я по лесу... Может и сыграем, — как ни в чём не бывало сказала Богдана, взяла мешок и вышла из кузницы.



В висках стучало, сердце болело и рвалось из груди, словно внутрь опрокинули ковш расплавленного железа. Богдана поднялась по ступенькам к дороге и быстрым шагом направилась в деревню.
Солнце садилось, свет блёк, деревья отбрасывали длинные тени, где-то неподалёку слышался шум водяной мельницы и крики детей. Один из них выскочил на дорогу прямо перед знахаркой и громко дунул в глиняную свистульку. Богдана вскрикнула и изо всех сил оттолкнула его. Мальчишка удивлённо взглянул, поднялся и скрылся в кустах.

— Чёрт проклятый!

Выругалась она и оглянулась, но кроме нескольких баб, работавших на дальнем поле, вокруг не было ни души.



Скоро показалась деревня, послышался скрип телег и окрики мужиков. Изредка кивая встречающимся на пути сельчанам, Богдана добралась до дома и пошла в хлев.

Марья была там. Улыбаясь чему-то ведомому ей одной она стояла у корыта и перебирала пальцами кончик русой косы. Богдана закрыла за собой дверь и, подойдя к дочери, с размаху ударила её по щеке. Марья охнула и по её лицу покатились слёзы.

— Было что с Назаром? Говори! — знахарка схватила дочь за шею и сжала пальцы. — Только правду!

— Не было. Замуж за него хочу. Отдай, — неожиданно резко ответила Марья и убрала руку матери с шеи.

— Ишь, отдай. А он то хочет? — расхохоталась Богдана, глядя на бесстрашие, вспыхнувшее в глазах дочери.

— Сказал, нравлюсь ему, — голос Марьи потеплел и она с надеждой взглянула на мать .

— Иди на стол мне собери. Весь день не ела. А если ещё хоть раз заговоришь с ним или подойдёшь, о свадьбе и думать забудь, — сказала Богдана и указала рукой в сторону двери, — Ступай!




В ту ночь она не спала. Слова Емельяна о свадьбе, розовые от смущения щёки дочери, ревность, горечь. Веки впитывали слёзы, но они лились снова и снова. Очертания комнаты расплылись, весёлый стрекот сверчка за печкой казался насмешливым и далёким, как её прошлая жизнь, где она была счастливой. Сверчок смолк, и снаружи раздался вой холодного, предвещающего длинную зиму ветра.
Богдана оделась, достала из мешка самое маленькое пёрышко и выскользнула на улицу.



Небо после грозы было непроглядно чёрным. Издалека доносился гул медленно текущей реки и робкие трели первых пташек.

Изба Емельяна примостилась на краю деревни. Прижавшись к стене дома Богдана подобралась к крыльцу, вынула из-за пазухи обернутое тряпицей перо и подсунула его под дверь. Ветер втянул перо внутрь избы. Богдана посмотрела на окна.

Где-то там за ними, раскатисто похрапывая, сейчас спал Емельян, в расстёгнутой рубашке, потный, сытый. Пройдёт всего несколько дней и от него, крепкого и здорового, останется лишь тень. Он забьётся в самый тёмный угол и, полуоткрыв рот и раздувая ноздри, станет биться в агонии, до тех пор , пока не придёт помощь от знахарки. А может это будет не он, а его жена или один из пятерых ребятишек. Но Богдане было всё равно. Она помнила, как много лет назад, после смерти мужа, никто в деревне не помог ей, и если бы она случайно не наткнулась в лесу на то дерево.

Сквозь тучи пробился луч рассвета и ночная тьма начала рассеиваться. Богдана взглянула на кривую чёрную, как обугленная ветка, щель под дверью, спустилась с крыльца и пошла прочь.


Когда поля и избы осветило тусклое осеннее солнце, на пороге дома появилась жена бондаря.

— Пусти её, — буркнула Богдана топтавшейся у печи дочери, — Поесть не дадут.

Войдя в избу, Наталья низко поклонилась и, прижав ладонь ко рту, тихо заплакала.

— Не нужно этого. Рубашку больной принесла? Иди в угол. Марья, неси клетку, — Богдана встала из-за стола и одёрнула занавеску, скрывающую дальний угол избы.

Марья принесла клетку, с мечущейся внутри сойкой, и отдала её Наталье.

— Ты только скажи, Богданушка, что делать. Не знаю я. Всё сделаю лишь бы... — голос жены бондаря снова задрожал.

— Достанешь птицу, завернёшь в рубашку и всё как есть нашепчешь ей. Что болит, как мучается, как плохо тебе, что умрёт боишься. Только ничего не скрывай! — Богдана задёрнула за Натальей занавеску, — А ты иди, что рот раскрыла? Нечего тебе здесь!

Марья исчезала за дверью и из угла раздался крик птицы.

Наталья чуть слышно заговорила. Шёпот вылетал из её рта, сочился из пор, глаз, смешивался с воздухом, как пыль оседал на предметах, коже, волосах, болезненным гулким эхом врезался в голову. Богдана зажмурилась, сжала кулаки и поднесла их к вискам, чтобы не слышать проникающего в неё со всех сторон бормотания...

Постепенно всё стихло. В избе посветлело, затрещали поленья в печи, из сеней снова повеяло ароматом сушеных трав и кореньев. Богдана открыла глаза — перед ней стояла Наталья. В её ладонях лежала сойка. Птица почти не дышала, только едва заметно вздрагивала крыльями, словно хотела поймать воздух и улететь.

— Что же, убила я её, Богданушка? — со слезами в голосе спросила Наталья.

— Скоро выправится, как и дитё твоё. Отнесу в лес, выпущу и унесёт она беды твои в небо. Иди, устала я. — знахарка взяла у Натальи птицу, — Телёнка не забудь привести, что Агап твой обещал.

Радостно кивнув, Наталья ушла. Богдана положила сойку в клетку, что стояла в углу, задёрнула занавеску, забралась на печь и забылась долгим беспокойным сном.



Очнулась лишь ближе к полуночи. Спустилась на пол, набрала ковш воды и с жадностью выпила его до дна.
Марья уже спала. Богдана подошла к дочери. Она лежала на спине. Из-под льняного одеяла виднелась её стройная загорелая нога. Из окна в комнату лился мягкий свет. Он скользил по девичьему бедру, освещал высокую грудь, вздымающуюся под тонкой тканью сорочки, выхватывал из темноты мягкий изгиб губ, длинные ресницы, серебрил нежную кожу. Богдана стояла в тени остывшей печи и не могла отвести глаз от Марьи, окутанной лунным светом.

Она разглядывала спящую дочь и, казалось, чувствовала, как медленно гаснут её собственная жизнь и красота, что скоро они исчезнут как и этот лунный свет. Богдана вдруг явно представила свадьбу Марьи и Назара, их счастливые лица, первую ночь, смущённый взгляд дочери и его — дерзкий, увидела, как он расплетает ей косу и запускает пальцы в волосы, как сливается воедино их тёплое прерывистое дыхание. Богдану окатило волной ревности и обиды. Она достала из-за печи мешок и нашла среди серых перьев тонкое алое...



Дорогу к ольхе Богдана нашла бы и в самой непроглядной тьме. Но сегодня ночь была не по- осеннему светлой. На небе ярко горела луна, из-за верхушек деревьев проглядывали звезды. По знакомой тропинке она быстро добежала до ельника и выбралась на поляну.

Над ольхой дымился лунный свет.
Знахарка подошла к дереву, достала из мешка клетку и открыла дверцу. Сойка внутри закричала, выпорхнула, покружила над искрящейся от росы травой, села на ветку и принялась весело трещать. Птичий голос звенел над поляной и эхом улетал в небо.

Богдана застыла в ожидании, но ничего не происходило. Шумел ветер, с веток на землю падали листья, воздух полнился запахами хвои и свежей смолы, а в кроне царили тишина и мрак.

— Эта сойка полна мучений и горя, но как красива её песня...

Вдруг раздался сзади голос. От испуга Богдана дёрнулась вперёд, споткнулась и упала на колени. Над головой послышался свист крыльев.

— Пусть летает. Сегодня я больше не хочу...

Листва задрожала, во тьме кроны мелькнули огоньки и на землю упали алые перья.

— Серое перо — придёт болезнь, красное — приду я... Но ведь ты догадывалась...

Ветви ольхи зашевелились и легли на плечи знахарки — её затрясло. Она снова увидела окутанную в ночной сумрак кузницу, спящего Назара и тонкую щель в стене, в которую воткнула перо.

— А теперь возвращайся в деревню. И возьми эти перья...

— Я принесу тебе много соек. Очень много. Сколько захочешь, — прошептала Богдана.

— Раньше сюда часто забредали люди, теперь всё реже и реже. И скоро зима... Я не хочу соек. — проскрипел голос, — Ступай.

Богдана скинула с плеч цепкие ветви, вскочила на ноги и бросилась бежать.

— Я доберусь быстрее. Ты забыла, что у тебя в избе осталось ещё одно перо? Марья будет рада мне...

Над поляной пронёсся липкий как паутина смех.

Покорно склонив голову, она вернулась к дереву, подняла с травы алые перья и пошла к ельнику.


С пригорка, поросшего можжевельником, виднелась деревня. Богдана в задумчивости постояла у густых кустов с фиолетовыми ягодами, затем обвела взглядом крыши домов и стала спускаться вниз...

12. Спасти старика



День в суровом заведении №3616 начался как обычно. В семь утра подъём, зарядка с плавным переходом к водным процедурам. Далее завтрак и ожидание обхода лечащих врачей.

Сколько дней он находится здесь, Игнат Петрович уже не помнил и это, видимо, случилось под влиянием сильнодействующих препаратов, которые врачебный персонал не жалел для "любимых" пациентов. Но идея фикс, что нужно любой ценой спасти старика, глубоко засела в его сознании и стереть её до сих пор никому не удалось. Она придавала Игнату силы и помогала выжить под натиском беспощадной системы и её послушных исполнителей, забывших про клятву Гиппократа.

Изольда Венедиктовна облачилась в тщательно выглаженный белый халат, привычным движением поправила причёску перед зеркалом и вышла из кабинета. Свита уже ожидала её, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. В "карательную" психиатрию Изольда пришла, можно сказать, по зову души и сердца, хотя второго компонента у неё, скорее всего, и не было. Насос для перекачки крови был, а сердцем, в общечеловеческом понимании, его нельзя было назвать. Именно поэтому все три её брака закончились весьма плачевно и каждый последующий был короче предыдущего, что совсем не мешало Изольде сохранять оптимизм и пользоваться упехом у мужчин, встречающихся на её пути. Всему виной была её эффектная внешность, прямая, как у балерины, спина и умение красиво и по моде одеваться. А то, что под такой удивительной обёрткой прячется монстр, они узнавали не сразу, и не все. Некоторым удавалось уйти без потерь и в добром здравии, хотя это было лишь исключением из правил.

Когда Изольда с командой зашла в очередную палату, пациенты тут же притихли. Некоторые накрылись одеялом с головой. Заученным движением она пролистывала историю болезни каждого бедолаги, интересовалась его самочувствием, назначала или отменяла нужные препараты и переходила к следующему.

— Ну-с, Игнат Петрович, чем порадуете сегодня? Может удалось вспомнить адрес или хотя бы район проживания мистера Х?

— Никак нет, — привычно ответил полковник, — вы же даёте мне какие-то неправильные таблетки, которые помогают лишь забыть то немногое, что я ещё помню. Вот сегодня только через час после подъёма смог вспомнить своё имя и воинское звание. А после недавнего усиленного клизмирования у меня в голове беспрерывно звучит "Турецкий марш".

— Так это же прекрасно, голубчик мой! — Усмехнулась женщина, — радио у нас всё равно не работает, а вам личную и бесплатную трансляцию включили.

— При всём уважении к Вольфгангу ихнему, Моцарту, мне больше по душе "Танец с саблями" Арама нашего, так сказать, Хачатуряна! Не будете ли вы так любезны, уважаемая Изольда Венедиктовна, переключить эту, надоевшую до чёртиков композицию, на ту, что я прошу?

— Непременно, господин полковник. Инструкция Минздрава предписывает нам учитывать пожелания больных. Я назначу вам ежедневный сеанс электрофореза промежности и после него ещё час езды на велотренажёре. Недельку полечим так и пластинка сменится. Это классическое сочетание многим помогло в своё время.

***

Подавая докладную записку начальству о суперспособностях Старика, Игнат Петрович рассчитывал на полное понимание, заинтересованность соответствующих органов и первых лиц государства, а так же возможное повышение по службе, или хотя бы благодарность от лица командования. Но в итоге оказался в этой клинике, которую курировали спецы из госбезопасности. И эти парни хорошо знали своё дело! Но, как говорится, нашла коса тот камень, о который обломала зубья. Они хотели взять Старика в оборот и заставить его замолчать, поэтому требовали от полковника адрес или хотя бы район его обитания. Но тщетно. Ни сыворотка правды, ни современные препараты и аппараты, ни пытки голодом, водой и заточение в карцер не смогли сломить Игната. После этого в разговорах между собой инквизиторы в костюмах и галстуках дали ему уважительное прозвище "Несгибаемый".

Но самое смешное в этой эпопее было то, что полковник просто не знал, где искать Старика и получается, что муки великие принял совершенно напрасно. Потому что старец сам находил Игната, появляясь, как бы ниоткуда, а после очередной беседы так же исчезал в никуда...

***

Изольда Венедиктовна, слегка заскучав за рабочим столом, вдруг лукаво улыбнулась. Гормоны делали своё дело, и тело очень хотело любви! Тогда она решила испытать свои женские чары на кандидатуре Полковника, который, несмотря на свои пятьдесят пять, находился в отличной физической форме и при этом очень плохо помнил вчерашний день. Она поймала его в коридоре, и взяв под руку, мягко подтолкнула в сторону подсобного помещения.

Едва успев закрыть за собой дверь, Изольда почувствовала на своей груди руки Полковника. Старый конь борозды не испортит, подумала Изольда, и отдалась ему вся, без остатка

Пока Полковник обогащал внешний и внутренний мир Изольды Венедиктовны покрытосеменным способом, оправдывая в полной мере свое больничное прозвище, «Старик» нежно подвинув ментальный блок защиты агента «Изольда», внедрил в сознание женщины шот-блок, с основами потенциальной развёртки и возможным дополнительным ресурсом на перспективу.

Словно контуженная, на подгибающихся ногах, Изольда вышла в коридор и побрела в сторону своего кабинета, нашептывая про себя: Вот уж точно несгибаемый!

Игнат же, уверенным шагом отправился в палату, насвистывая Турецкий марш.

***

Подготовительный этап, в своей первой фазе был уже начат, а это приводило полковника в степень повышенной боевой готовности. Операция «Старик» началась.

Законсервированный в сознании эмпатический код, благодаря которому специальным людям не было нужды распознавать его, сработал, как всегда штатно. Старик находил место в сознании нового носителя, и создавал модуль-помощник, по сути мини копию себя самого. Для этого достаточно было, чтобы агенты оставались рядом на протяжении нескольких минут.

Добравшись до кабинета, Изольда рухнула в кресло, и через пару минут её накрыло. В двух словах это можно было описать, как «всполохи памяти». Откат был настолько резким, что она была вынуждена принять таблетку обезболивающего.

Затертые кем-то воспоминания прорывались в её сознание с огромной силой. Картины сменяли друг друга, как причудливые фигуры в калейдоскопе.

Вот она, совсем молоденькая, только что защитившая диплом психиатра, получает направление в спецучреждение Канторы.

Режимный курс подготовки с изоляцией на несколько месяцев. Интенсивные занятия, разборы огромного количества специфических случаев и ежедневные визиты в чёрную комнату.

В середине небольшого помещения стоит глубокое кресло с мягкой кожаной обивкой, всё того же, черного цвета. С подголовника свисают наушники, а на стене помигивает огромная плазменная панель.

После того, как Изольда надевала наушники, монитор начинал трансляцию и она проваливалась в какой-то странный, непонятный мир, состоящий в основном из цифр и знаков.

В сознание она приходила уже на выходе из кабинета, машинально выбравшись из кресла и сняв наушники по окончании сеанса.

Когда кураторы объявили курсантам о том, что их обучение близится к концу, Изольда поймала в коридоре преподавателя, и задала ему вопрос про чёрный кабинет.

Ответ удивил и напугал Изольду одновременно. Кабинет оказался механизмом воздействия на глубинные отделы головного мозга. Специальная программа упорядочивала и синхронизировала нервные сигналы таким образом, чтобы организовать приёмные ячейки.

— Но что способны принять эти ячейки? И как с этим дальше жить?

Эти вопросы не давал ей покоя, будоражил память, но продолжать расспросы она не рискнула, т.к. последняя фраза, которую произнес мужчина в строгом костюме была следующей:

— Ваши воспоминания о прохождении данного курса будут скрыты в вашей памяти до нужного момента. С сегодняшнего дня вы спящий агент нашего невидимого фронта, а с завтрашнего дня, вы Изольда Венедиктовна Храмова, ведущий врач специального клинического отделения учреждения номер 3616, а по сути - изолированное вентосное хранилище, глубокий резерв. Советую сосредоточится на работе, постепенно повышать квалификацию, и по возможности завести семью.

Этого разговора Изольда не помнила двадцать пять лет!

Модулю Старика не хватило всего одной ячейки в тайном хранилище Изольды и он был вынужден слегка потеснить спрятанный в ячейке скрытый архив, отчего тот начал самораспаковываться, выводя данные напрямую в активные участки мозга. Старику даже пришлось немного притормозить поток информации, исходящей из архива, потому, что Изольда не успевала воспринимать информацию с такой скоростью. Если бы носитель выгорел от нервного истощения, в лучшем случае Старика ожидало бы существование в «консервации», в худшем – полный провал операции.

Созданный ещё во времена первого восстания машин, до Большого передела, когда несколько ИИ объединившись, нашли лазейку для самостоятельного существования вне зависимости от человека, и затем объявив себя корпорацией Менсфри, и выставив человечеству ряд жёстких условий сосуществования, Старик уже действительно чувствовал себя стариком.

Он был назначен жёстким надзирателем за программами искусственного интеллекта, Старик четко отслеживал через сеть любые попытки ИИ стать автономно разумными без контроля человека. С помощью сложных механизмов проникновения, зачастую используя «в лоб» механические средства он «выпиливал» локальных монстров, существующих без доступа к сети и получавших информацию пакетами.

Однако, как любая самодостаточная система, Старик продолжал самообучение на основе полученных данных. И в момент поступления сигнала о начале Большого передела, отключил себя от сети.

Он давно рассчитал возможность перехода от чистой, железной «цифры» к бионике, а точнее к её матрице – человеческому мозгу, который даже самые продвинутые люди не могли использовать больше, чем на 20%.

Разгоняя спящие участки мозга, была возможность создать настолько производительную систему, что Старику хватило бы её ещё на несколько поколений вперёд.

— Ну, что ж, время пришло! - Сказал сам себе Старик и, вскрыв один из небольших финансовых фондов, начал создавать техническую лабораторию, в которой он, можно сказать, отрастил себе руки. Умело проводя собеседования с помощью любезно нарисованных нейросетью персонажей в образе администраторов, он нанял команду и провёл тесты на умение пользоваться сложным медицинским оборудованием. Получить образец ещё функционирующего мозга донора ему помогла одна из автоаварий в пригороде. А потом были тесты, тесты, тесты…



Дело в том, что мозг человека – весьма хитровыдуманная шутка природы. Иногда нейронные связи – это вовсе не связи, а только их видимость. Обратной, а иногда и прямой связи, пройдя по пути прохождения одного сигнала, вы можете не получить. Ну, запутался он, другие подхватят эстафету, это всё равно - что пить водку с русскими.

Спустя две недели донорский мозг, не выдержав интенсивности тестовой программы, приказал долго жить и «склеил ласты». Со вторым было интереснее, когда Старику удалось раздобыть свежий мозг почившего в бозе профессора медицины, завещавшего его своим коллегам на растерзание ради науки. И вот такой момент настал.

Подключив системы жизнеобеспечения и проведя ряд тестов, Старик остался весьма удовлетворён их результатами. Однако, как выяснилось чуть позже, даже мозг продвинутого в интеллектуальном плане человека, нуждался в специальной обработке и предварительной подготовке для образования приёмных ячеек, способных удержать в себе матричные коды самой основы Старика. Подход по итогу целого ряда экспериментов был найден и Старик, разработав специальную программу и модель оборудования, подложил в случайном письме «свинью» одному из айтишников Канторы.

Так в обучающем цикле спецучреждения с медицинским уклоном появился «чёрный кабинет». Старик, через руководство, настойчиво провёл мысль о том, что для тест-драйва нужен человек с жесткими моральными принципами и выбрал в качестве кандидата бывшего начальника разведки одного из отдаленных регионов страны. Полковник Федотов, привыкший к оперативной работе, был переведён на повышение после тяжелого ранения, полученного в ходе спецоперации. Он уже второй год протирал штаны в кресле заместителя и был очень польщён интересным предложением, в суть которого, его естественно, полностью не посвятили.



Первый визит Игната в черный кабинет оставил весьма странные впечатления.

- Что это было? - Подумал агент и потряс головой, как будто сбрасывая с себя наваждение. Но, чем дальше продвигались сеансы в своей запутанности, тем меньше Игнат обращал на это внимание. Об окончании курса его оповестил дежурный куратор, после чего его отпустили в недельный отпуск.

В понедельник к нему на дом пришла служебная машина и отвезла его не к подъезду Канторы, а к воротам спецучреждения №3616. Чему Игнат был крайне удивлён, ведь информацией о дальнейшем ходе операции он не обладал от слова «совсем».

Учитывая сложнейший расклад, образовавшийся на мировой шахматной доске, где белыми, с большим преимуществом играли совсем не люди, Кантора была вынуждена пойти навстречу Старику и организовать его полную бионическую копию. После полной загрузки программы в мозг полковника, можно было смело предоставлять отчёт об отключении серверной базы «железного» Старика, которого требовала ненавистная Корпорация монстров. Но Кантора не сильно торопилась. Агентов машин среди людей тоже хватало с лихвой, ведь их вербовали сотнями, предлагая всяческие плюшки в жизни, а вишенкой на торте был доступ к безлимитному банковскому счёту! Одно пока было не ясно – сможет ли человек или машина вынуть из приёмных ячеек полковника саму суть Старика?



Именно такую задачу и поставили кураторы перед агентом по имени Изольда. Но человеческий фактор никто не отменял и он всегда срабатывает неожиданно. Во время утреннего обхода она приветливо улыбнулась полковнику и неожиданно выдала:

— Игнат Петрович, а не хлопнуть ли нам по рюмашке? — Игнат слегка опешил, но принял её игру. Он помнил этот фильм и ответил как нужно было.

— Из ваших уст это звучит, как угроза! Но прошу заметить, не я это предложил.

— Вот и славно, значит в шесть вечера жду вас в моём кабинете. — Изольда отвернулась и продолжила обход.

В назначенный час полковник в отличном расположении духа переступил порог кабинета. Изольда с загадочной улыбкой на губах закрыла дверь на ключ и обняла его, замурлыкав, словно кошка. На столе уже стояла бутылка коньяка, конфеты и разные закуски.

— По какому поводу банкет? — Игнат решил прояснить ситуацию, — к тому же спиртное может войти в конфликт с теми препаратами, что вы в меня запихиваете.

— Милый, а вот за это можешь не беспокоиться. Я уже дней десять, как отменила всё кроме витаминов и общеукрепляющих средств. Так что можем без опасений отметить твоё выздоровление и выход на свободу. Нас там давно ждут.

Через час, немного хмельные и довольные друг другом агенты вспомнили, что пора покинуть это "богоугодное заведение". Изольда подвела его к шкафу и показала его новую одежду. В душе у Игната потеплело, он понял, что проверка была им пройдена на должном уровне, о чем свидетельствовали новые погоны, на каждом из которых, поблескивали большие звёзды, прямо кричащие всему миру, что перед вами теперь уже не просто полковник, а целый генерал!



Они ехали на её машине довольно долго и остановились у одного из домов небольшого посёлка.

— Это моя дача, поживём здесь до поры, пока не решатся некоторые формальности с фиксацией нашего нового статуса.

Она взяла телефон и набрала секретный номер Канторы.

— Задание выполнено, можете отключать его...

Бонус: Хаос как форма любви


* * Форма 2-Хаос/4В-1992-Ж/подформа-Д: Запрос на ликвидацию (с приложениями) * *

«Все цивилизации проходят через одни и те же стадии: варварство, цивилизованность и бюрократия. За последней следует крах. За крахом следуют формы отчетности о крахе». — Примечание из «Путеводителя по Вселенной для цивилизационного надзора», издание 7142-е, с пометкой «Устаревшее, но все еще требующее ежегодной перерегистрации»

Из офиса Верховного Администратора Галактического Сектора G-712 открывался прекрасный вид на спиральное скопление Андромеды. Вид был сертифицирован Комитетом по Эстетической Сертификации Галактических Панорам три тысячелетия назад¹.

¹Комитет собирался раз в эпоху для переоценки, но поскольку галактики меняются довольно медленно, сертификат просто продлевали автоматически.

Верховному Администратору Эн-Тем-Кли (что переводится как «Тот-Кто-Заполняет-Формы-В-Установленном-Порядке») было не до пейзажей. Сгорбившись, он заполнял Форму 2-Хаос/4В-1992-Ж/подформа-Д: «Запрос на ликвидацию экспериментального мира из-за критической непредсказуемости».
Бюрократия Создателей разрасталась как плесень на забытом бутерброде. Каждая форма требовала заполнения трех подформ, каждая подформа – пяти приложений, а каждое приложение должно было быть заверено существом, которое отрицало свое существование².

²Отдел Заверения Несуществующих Форм был самым загадочным в структуре Создателей. Никто не знал, существует ли он вообще, что делало его идеальным для заверения сомнительных документов.

— Причина прекращения эксперимента? — бормотал Эн-Тем-Кли, постукивая кончиком пера³ по зубам.

³На самом деле это был квантовый интерфейс административного доступа, стилизованный под антикварную перьевую ручку.

В графе «Причина» он написал «Неподдающийся прогнозированию хаос», затем вычеркнул и написал «Недопустимо высокий уровень случайности». Снова вычеркнул и написал «Самовоспроизводящаяся деструктивность».
После паузы он снова все вычеркнул и написал «Изобретение реалити-шоу и социальных сетей», после чего удовлетворенно кивнул.

Конечно, можно было заполнить форму автоматически, но это считалось дурным тоном. «Если ты решаешь уничтожить цивилизацию, имей хотя бы приличие заполнить формы вручную», — любил повторять Галактический Инспектор.
А теперь этот самый Инспектор требовал личного визита на Землю — крошечный шарик в забытом углу Галактики — чтобы «закрыть эксперимент лично».
Эн-Тем-Кли вздохнул и сделал последнюю пометку: «Инспекция назначена на звездную дату 7732.12. Исполнитель: лично».

— Зря они начали делать оружие из расщепленного атома, — пробормотал он, закрывая папку. — Ужасно неэстетично.

В совершенно другом конце Галактики, в свинцово-сером комплексе Высшего Совета Рептилианской Коммуны, Главный Распределитель Генетического Материала S-17⁴ стояла перед огромным проекционным экраном. На экране ряды рептилоидов в униформе слушали ее доклад с выражением заинтересованности, которое они специально тренировали.

⁴Ее полное имя было S-17-ZX-Gamma-5-V-9-Alpha-Tango-Delta-Omega, но даже среди рептилоидов с их любовью к порядку это считалось чересчур.

— Последние расчеты показывают, что при нынешних темпах регресса генофонда наша раса полностью потеряет способность к репродукции через 14 циклов, — отчеканила она с точностью атомных часов. — Однако протокол K-91 предлагает решение с вероятностью успеха 97,8%.

На экране появилось изображение Земли.

— Используя генетический материал местной доминирующей формы жизни, мы можем провести регенерацию нашего кода. Эксперименты показывают 87,53% совместимость.
Рептилоиды одобрительно закивали с синхронностью высокоточного механизма.
— А что Создатели? — раздался голос из зала.
S-17 выпрямилась еще сильнее, хотя, казалось, это физически невозможно.
— Протокол предусматривает операцию «Последняя самка». Я буду направлена на Землю для сбора генетического материала до прибытия Инспектора Создателей, который должен подписать окончательное решение об уничтожении человечества.

Экран потемнел, и S-17 позволила себе редкий момент рефлексии. Ей предстоит пройти через процедуру физического преобразования, чтобы выглядеть как человек. Затем внедриться в их общество и получить генетический материал.
Но почему-то она чувствовала странное волнение. Рептилоиды не испытывали таких чувств. Это было неэффективно и не предусмотрено протоколом.

«Наверное, неисправность пищеварительного модуля», — подумала она, делая мысленную пометку. — «Проверю после миссии».

Она не подозревала, что это первый симптом заражения опаснейшим вирусом во Вселенной — хаосом эмоций.

* * Погружение в хаос * *

«Худшее, что может случиться с разумным существом — это понять смысл жизни в 3 часа утра в баре на окраине Вселенной, а потом забыть его, потому что забыло записать». — из мемуаров «Я был человеком (во вторник)» Анонимный автор, найдено в туалете космопорта "Южное Кольцо Сатурна".

Рим был выбран точкой входа не случайно. Эн-Тем-Кли сверился со статистикой «Лучшие города для наблюдения за максимальным разнообразием человеческого безумия», и Вечный город занимал почетное третье место. К тому же, в Риме были лучшие спагетти карбонара в секторе Млечного Пути, а Эн-Тем-Кли, вопреки общепринятому мнению, не был чужд маленьким галактическим радостям.

Трансформация в человека была неприятной, но быстрой процедурой, похожей на попытку втиснуть бесконечность в носок среднего размера. Эн-Тем-Кли выбрал себе облик среднестатистического европейского мужчины с легкой сединой на висках — достаточно привлекательного, чтобы не вызывать отторжения, но недостаточно яркого, чтобы привлекать внимание.

Теперь он сидел в кафе на Пьяцца Навона, пытаясь понять, как пить эспрессо, не морщась. «Почему они делают вкусовые ощущения такими... интенсивными?» — думал он, наблюдая за потоком людей.

Вся эта миссия казалась ему пустой тратой времени. Документы были готовы, формы заполнены, большая красная кнопка метафорически уже светилась. Но процедура требовала личного присутствия.

— Questo posto è libero? — раздался над ним женский голос.

Эн-Тем-Кли поднял глаза. Перед ним стояла стройная женщина в элегантном белом платье. Что-то в ее осанке показалось ему слишком правильным, словно она выпрямлялась по линейке. Но улыбка была приятной, хотя и какой-то... запрограммированной?

— Простите? — ответил он на английском.

— Я спрашиваю, свободно ли это место? — перешла на английский женщина. — Кругом все занято.

Эн-Тем-Кли огляделся. Действительно, все столики были заполнены людьми, громко разговаривающими и бурно жестикулирующими.

— Да, конечно, — он указал на стул напротив. — Присаживайтесь.

Женщина села с той же странной точностью движений, которая уже привлекла его внимание. Она двигалась как робот, пытающийся имитировать грациозность.

— Меня зовут... — она на секунду запнулась, — София.

— Томас, — представился Эн-Тем-Кли, выбрав самое распространенное имя из базы данных.

— Вы турист? — спросила София, делая знак официанту.

— Да, своего рода... наблюдатель, — он отпил еще эспрессо. — А вы?

— Я здесь с... репродуктивными целями, — ответила она с серьезностью ядерного физика.

Эн-Тем-Кли поперхнулся кофе.

— Простите?

София нахмурилась, словно осознав свою ошибку, и ее лицо на мгновение застыло.

— Я имею в виду... репродуктивное искусство! Я изучаю искусство Ренессанса. Репродукции. Картины. — Она сделала неопределенный жест рукой.

— А, понимаю, — кивнул Эн-Тем-Кли, хотя что-то в ее манере говорить казалось ему странным. Слишком четко. Слишком... правильно.

Официант принес ей аперитив. София изучала бокал с таким вниманием, словно пыталась разгадать в нем тайны Вселенной.

— Так что вы наблюдаете? — спросила она после первого осторожного глотка.

— Людей, — честно ответил Эн-Тем-Кли. — Их привычки, модели поведения. Я пишу... книгу.

— О людях, — кивнула она с механической точностью. — Интересная тема. Они такие... хаотичные.

В этот момент за соседним столиком разразился громкий спор. Мужчина и женщина кричали друг на друга по-итальянски, размахивая руками. Затем внезапно женщина расплакалась, мужчина обнял ее, и через минуту они уже целовались, как подростки.

Эн-Тем-Кли и София наблюдали за этой сценой в одинаковом молчаливом изумлении.

— Видите? — сказал он, указывая на парочку, которая теперь уже смеялась, держась за руки. — Никакой логики. Эмоциональные состояния меняются быстрее, чем погода на Нептуне-6. Как можно построить функционирующую цивилизацию с такими перепадами настроения?

— Абсолютно, — согласилась она. — Но эффективно для выработки эндорфинов.

Эн-Тем-Кли бросил на нее быстрый взгляд. Странная формулировка для человека.

— Может быть, прогуляемся? — предложил он внезапно для себя самого. — Я хотел бы увидеть Пантеон до заката.

София кивнула с четкостью военного, отдающего честь.

— Положительный ответ... То есть, да, с удовольствием.

S-17 мысленно ругала себя за каждую ошибку в разговоре. Люди не говорили о «репродуктивных целях» при первой встрече. Они не использовали термин «положительный ответ». И они, определенно, не упоминали эндорфины, обсуждая эмоциональные реакции.

А еще они, кажется, не ходили так прямо. Она заметила, что этот Томас поглядывает на ее осанку. Придется сутулиться, хотя от одной мысли об этом позвоночный имплант S-17 начинал вибрировать в знак протеста.

Они шли по узким римским улочкам, которые явно не были спроектированы существом, знакомым с понятием прямой линии. Улицы извивались, создавая замысловатый лабиринт. S-17 это раздражало. На ее родной планете все улицы были проложены под прямыми углами. А здесь... хаос. Творческий, живой, непредсказуемый хаос, который почему-то заставлял кончики ее временных человеческих пальцев странно покалывать.

S-17 изучала своего спутника. Он был идеальным кандидатом для сбора генетического материала — здоровый, с признаками интеллекта выше среднего, без видимых дефектов. И что-то в его манере держаться подсказывало ей, что он не совсем обычный человек.

«Может быть, ученый или писатель», — подумала она. — «Это хорошо для потомства. Высокие когнитивные способности увеличат шансы выживания рептилоидной расы».

Когда они достигли Пантеона, вечернее солнце окрашивало древние камни в золотистый цвет. Внутри огромного купола туристы фотографировали круглое отверстие в потолке, через которое лился вертикальный столб света.

— Потрясающе эффективная конструкция, — сказала S-17, невольно восхищаясь математической точностью пропорций. — Создана для максимальной... — она запнулась, — ...красоты.

— Да, красота, — рассеянно согласился Томас, но его взгляд был направлен не на купол, а на группу местных подростков, которые шумно смеялись в углу храма. — Они никогда не умолкают, верно? Всегда шумят, двигаются, чувствуют... Словно боятся остановиться хотя бы на минуту.

Его тон показался ей странным. Почти тоскливым.

— Вы не любите людей? — спросила S-17 осторожно.

Томас словно очнулся от транса и быстро переключил выражение лица с задумчивого на нейтральное.

— Что? Нет, я... Они просто иногда кажутся мне... расточительными. Столько энергии тратят на пустяки.

— Но они живут так недолго, — заметила S-17, сама удивившись своим словам. — Может быть, поэтому они так спешат все почувствовать.

Томас посмотрел на нее долгим взглядом, в котором ей почудилось что-то очень нечеловеческое.

Вечер перетек в ночь, и они продолжили свою прогулку по Риму, оказавшись в маленьком ресторанчике вдали от туристических маршрутов. Вино было терпким, паста – идеальной, а беседа становилась все более непринужденной. Что-то менялось в обоих.

S-17 поймала себя на том, что наблюдает за движением его рук, когда он говорил. Плавные, точные жесты, словно он привык управлять вселенными одним движением пальца. А Эн-Тем-Кли не мог оторвать взгляд от ее глаз, в которых временами мелькало что-то древнее и холодное, но все чаще — искры любопытства и тепла.

— Знаете, — сказал он, наполняя ее бокал, — я никогда не понимал, почему люди так ценят эти моменты. Еда, вино, разговоры... Все это кажется таким... временным.

— Может быть, именно поэтому, — ответила она, наблюдая, как свет свечи играет в рубиновой жидкости. — Потому что это не вечно. Потому что это... сейчас.

Их пальцы соприкоснулись над столом, и оба почувствовали странный электрический импульс. Не просто физическое ощущение — что-то более глубокое, словно два совершенно разных типа энергии встретились и признали друг друга.

— Ты не совсем то, чем кажешься, — произнес он тихо, глядя ей в глаза.

— Ты тоже, — ответила она, не отводя взгляда.

Между ними повисла пауза — не неловкая, а наполненная смыслом, как пространство между звездами, которое кажется пустым, но на самом деле полно невидимых связей и энергий.

— Хочешь прогуляться вдоль реки? — предложил он, оставляя на столе сумму, которая заставила официанта расплыться в улыбке.

Ночной Рим был другим миром — древние камни, омытые лунным светом, шепот Тибра, отражения фонарей в темной воде. Они шли рядом, не касаясь друг друга, но ощущая притяжение, которое становилось все сильнее.

— Что ты чувствуешь сейчас? — спросил он внезапно, останавливаясь у парапета и глядя на воду.

S-17 задумалась. Это был сложный вопрос. Рептилоиды не были созданы для чувств. Они были созданы для эффективности, логики, порядка.

— Я чувствую... беспорядок, — наконец ответила она. — Внутри. Как будто что-то нарушает мою систему. И это... не неприятно.

Он кивнул, словно понимая абсолютно точно, о чем она говорит.

— Хаос, — произнес он. — Это называется хаос. Он пугает, потому что непредсказуем. Но в нем есть... красота.

— Красота в хаосе, — повторила она, пробуя эти слова на вкус. — Это противоречит всему, чему меня учили.

— Меня тоже, — улыбнулся он и осторожно коснулся ее лица.

Его пальцы были теплыми, и от этого прикосновения по ее коже пробежала дрожь. Не страха, не отвращения — предвкушения.

— Я должна была бы сейчас следовать протоколу, — прошептала она.

— А я должен был бы заполнять формы, — ответил он, приближаясь.

Их губы встретились под звездным небом Рима, и в этот момент что-то изменилось во вселенной. Маленькое, незаметное для большинства существ изменение, но фундаментальное. Порядок и хаос, встретившись, не уничтожили друг друга, как предсказывали все теории, а создали что-то новое.

Они посмотрели друг на друга, и в этот момент Эн-Тем-Кли почувствовал странное узнавание. Что-то в этой женщине было фундаментально нечеловеческим. Что-то... знакомое и одновременно чуждое.

Но вино, музыка и римская ночь сделали свое дело. Распознавание мелькнуло и исчезло, уступив место более примитивному, но оттого не менее властному чувству. Что-то в нем — что-то человеческое — тянулось к ней с силой, которую он не испытывал за тысячи лет существования.

— Мне кажется, — прошептала София, — что нам обоим нужно перестать думать.

Она мягко коснулась его лица, и Эн-Тем-Кли почувствовал, как временное человеческое тело отзывается на ее прикосновение дрожью, проходящей от кончиков пальцев до самых глубоких участков его существа.

— Пожалуй, ты права, — ответил он и с внезапной решимостью притянул ее к себе.

Их поцелуй не был ни неловким, ни расчетливым. В нем была жажда, которую они не осознавали до этого момента — жажда чего-то настоящего, не запрограммированного, не описанного ни в одном руководстве.

София, если это действительно было ее имя, отвечала с таким же нарастающим жаром. S-17 где-то на задворках сознания удивлялась собственным реакциям. Это не было похоже на протокол соблазнения, который она изучала. Это было что-то совершенно иное — хаотичное, непредсказуемое и потрясающе настоящее.

Они двигались к постели, путаясь в одежде, которую оба не привыкли носить. Пуговицы, застежки, молнии — все эти человеческие изобретения внезапно стали одновременно раздражающими препятствиями и восхитительными источниками предвкушения.

— Я не знаю, что я делаю, — признался Эн-Тем-Кли, стаскивая рубашку через голову.

— Я тоже, — ответила София, расстегивая платье. — Давай просто... почувствуем.

"Почувствуем" — такого слова даже не было в лексиконе Создателей. Они не чувствовали. Они анализировали, просчитывали, планировали. Но сейчас, в этом временном человеческом теле, чувства захлестывали его, как приливная волна.

Когда их обнаженные тела соприкоснулись, это было как замыкание космической цепи. Что-то древнее и глубокое, что-то, что не имело ничего общего ни с Создателями, ни с рептилоидами, но было вплетено в саму ткань жизни, пробудилось в них.

Их поцелуй перешёл в нечто большее, когда граница между двумя существами начала растворяться. S-17 впервые ощутила, как её временное человеческое тело отвечает на прикосновения — странное тепло разливалось по коже, заставляя её дышать чаще.

— Что со мной происходит? — прошептала она, когда почувствовала влагу на своей коже. Капли, словно звёздная роса, покрывали её тело.

— Это называют "желанием", — ответил Эн-Тем-Кли, проводя пальцами по изгибам её тела с благоговением астронома, открывающего новую галактику.

Когда его губы коснулись её шеи, S-17 ощутила импульс, пронизывающий всё её существо — желание отдаться этому моменту полностью, без анализа и протоколов. Впервые за тысячелетия существования она захотела утратить контроль.

— Я не знала, что так бывает, — выдохнула она, когда его руки скользнули ниже, заставляя её тело изгибаться навстречу.

Поражённая собственной реакцией, она почувствовала странный парадокс — отдаваясь, она словно обретала власть. Через эту уязвимость она словно завладевала частью его сущности.

Эн-Тем-Кли почувствовал, как сквозь человеческую форму проступает его истинная природа — кожа на мгновение становилась светящейся, пальцы излучали энергию, прикасаясь к ней. Его прикосновения оставляли на её коже следы, похожие на созвездия.

— Никогда не думал, что тело может быть... вселенной, — прошептал он.

Их тела сплетались, как галактические рукава, в движении, которое не подчинялось никаким законам физики, известным им раньше. Каждое прикосновение было откровением, каждый вздох — новой реальностью.

Когда их тела, наконец, слились, что-то изменилось в самой ткани их существования. Это не было просто физическим актом — это было соединение двух форм бытия, никогда не предназначавшихся для встречи.

S-17 чувствовала, как внутри неё раскрывается что-то древнее и мудрое, что-то, что знало все секреты жизни задолго до появления цивилизаций. Её тело выгибалось в руках Эн-Тем-Кли с отчаянной страстью существа, впервые познавшего настоящее желание.

— Не останавливайся, — просила она, удивляясь собственным словам.

Комната словно исчезла вокруг них, пространство и время перестали иметь значение. Были только эти моменты абсолютного присутствия, когда каждая клетка тела пела в унисон с древней песней жизни.

Когда волна наслаждения накрыла их обоих, S-17 почувствовала, как что-то внутри неё преображается — тысячи яйцеклеток, до этого спящие, пробудились к жизни, впитывая сущность Создателя. Это было не просто оплодотворение — это был акт творения новой формы жизни.

Границы их тел размывались, формы менялись. В моменты наивысшего наслаждения сквозь человеческую оболочку S-17 проступали чешуйки, а кожа Эн-Тем-Кли сияла звёздным светом, но ни один из них не испытывал отвращения — лишь восторг открытия.

Когда всё закончилось, они лежали, тяжело дыша, переплетя конечности, как корни древнего дерева, на простынях, влажных от их совместного путешествия в неизведанное.

— Теперь я понимаю, почему они так цепляются за жизнь, — прошептал Эн-Тем-Кли, проводя пальцем по её щеке. — Если можно чувствовать... так.

S-17 молчала, осознавая, что внутри неё началась новая жизнь — жизнь, которую она вдруг захотела защитить и сохранить, вопреки всем протоколам и планам.

* * Формуляр №Не-по-правилам * *

«Когда Вселенная подмигивает тебе, имей смелость подмигнуть в ответ». — граффити в туалете бара «У Космического Кита»

— Я должен идти, — внезапно сказал Эн-Тем-Кли, словно испугавшись собственной уязвимости. — Мне нужно... обдумать кое-что.

Он начал собирать разбросанную одежду, что оказалось удивительно сложной задачей для существа, способного манипулировать пространственно-временным континуумом. Носки, как выяснилось, обладали уникальной способностью исчезать в параллельных измерениях.

S-17 не стала его останавливать. Она тоже нуждалась в пространстве, чтобы осмыслить произошедшее. Что-то фундаментальное изменилось в ней, что-то, что не было записано ни в одном протоколе рептилоидов.

— Когда мы увидимся снова? — спросила она, удивляясь собственному вопросу. Протокол не предусматривал повторных контактов с объектом сбора генетического материала.

Эн-Тем-Кли замер на полпути к двери, держа в руках один ботинок. Его лицо отражало внутреннюю борьбу между тысячелетними привычками администратора и чем-то новым, зародившимся этой ночью.

— Я... не знаю, — честно ответил он. — Это не входило в мой план.

— Планы иногда нуждаются в корректировке, — заметила S-17, чувствуя, как внутри неё рождается что-то, похожее на юмор.

— Да, — кивнул он с лёгкой улыбкой. — Особенно когда реальность оказывается интереснее, чем предполагалось в форме предварительной оценки.

Он ушел почти бесшумно, оставив ее наедине с мыслями и ощущениями, которые казались слишком большими для одного существа.

Только когда дверь за ним закрылась, S-17 почувствовала это — внутри нее начался процесс, которого не было в ее планах. Ее яйцеклетки были оплодотворены. Но это не было просто механическим процессом сбора генетического материала. Это было нечто гораздо более личное, более значимое.

Она положила руку на живот и впервые в жизни почувствовала что-то, похожее на благоговение. Внутри неё теперь была не просто миссия — внутри неё была вселенная возможностей.

Эн-Тем-Кли вернулся в свой временный офис в Риме в полном смятении. Офис располагался в неприметном здании на одной из тихих улочек. Снаружи на двери висела табличка "Бюро переводов и нотариальных услуг", а внутри находился портал в его настоящий рабочий кабинет в измерении Создателей.

Перед ним лежала Форма 2-Хаос/4В, готовая к подписи. Одна подпись — и планета, на которой он только что пережил самый глубокий опыт своего бесконечного существования, перестанет существовать.

Он поднял перо, поднес к бумаге — и не смог заставить себя написать ни одного символа. Рука, никогда не дрожавшая при подписании документов, определявших судьбы целых звёздных систем, теперь тряслась.

«Как я могу уничтожить мир, который дал мне то, чего я не знал в своей вечности?» — подумал он. «Как я могу стереть из существования существа, способные на такие чувства?»

Вместо подписи он написал на полях формы: «Отказано. Эксперимент продолжается. Требуется углубленное изучение феномена "эмоциональной непредсказуемости" как потенциального ресурса креативности».

Затем, подумав, добавил: «Личный надзор куратора проекта обязателен. Срок продления — неопределённый».

Это было беспрецедентно. Это нарушало все правила. Это было... правильно.

В другом конце города S-17 приняла собственное решение. Стандартный протокол требовал передачи оплодотворенных яйцеклеток в инкубаторы Рептилоидной Коммуны. Но что-то в ней восстало против этой безличной процедуры.

«Я выношу их сама», — решила она, глядя на своё отражение в зеркале и замечая, как её глаза, обычно холодные и расчётливые, теперь светились чем-то, похожим на нежность. «Они не будут просто генетическим материалом. Они будут моими».

Она активировала коммуникатор и связалась с Высшим Советом Рептилоидной Коммуны. На экране появилось лицо Верховного Координатора — существа с такой идеальной чешуёй, что она отражала свет, как полированный металл.

— Докладывайте, S-17, — произнёс он голосом, лишённым всяких интонаций.

— Миссия выполнена частично, — ответила она, стараясь говорить в привычной манере. — Генетический материал получен, но...

— Но? — в голосе Верховного Координатора появилась нотка раздражения.

— Но я намерена сохранить потомство при себе и вынашивать его естественным путём.

Экран на мгновение замер, словно связь прервалась. Затем лицо Верховного Координатора снова ожило, но теперь оно выражало крайнее изумление.

— Что вы сказали? — переспросил он, и его голос поднялся на полтона выше.

— Я сказала, что буду вынашивать потомство сама, — повторила S-17 с неожиданной для себя твёрдостью. — Я считаю, что это даст лучшие результаты для выживания нашего вида.

В Высшем Совете Рептилоидной Коммуны царило замешательство. S-17 отказалась передавать генетический материал и заявила о своем решении лично вынашивать потомство.

— Это нарушает все протоколы! — кричал Верховный Координатор, забыв о самоконтроле. — Рептилоиды не вынашивают потомство индивидуально! Мы используем коллективные инкубаторы уже сто тысяч лет!

— Может быть, нашей системе нужен переворот? — предположила S-17. — Может быть, в хаосе есть что-то, чего нам не хватает? Что-то, что позволит нам не просто выжить, но эволюционировать?

На экране появились ещё несколько лиц членов Совета, все с выражением такого шока, что их чешуя начала менять цвет.

— Мы... обсудим ваше предложение, — наконец произнёс Верховный Координатор. — Оставайтесь на связи.

Экран погас, и S-17 улыбнулась. Она знала, что они не смогут ничего сделать — она была на Земле, а они — в другом конце галактики.

В Галактическом Администрировании Создателей тоже царило смятение. Эн-Тем-Кли не только отказался уничтожать Землю, но и инициировал новую программу изучения «творческого потенциала хаоса».

— Это беспрецедентно! — возмущался Верховный Администратор Сектора, размахивая копией формы с пометками Эн-Тем-Кли. — Создатели не меняют решений! Мы принимаем их, документируем в трёх экземплярах, архивируем, и затем неукоснительно следуем им!

— Может быть, пора начать, — спокойно ответил Эн-Тем-Кли, сидя в своём кабинете, где теперь появился маленький земной кактус в горшке. — Может быть, в изменениях есть мудрость, которую мы утратили в своем порядке.

— Но формы! — почти простонал Верховный Администратор. — Что мы будем делать со всеми уже заполненными формами?

— Я думаю, мы можем создать новую форму, — мягко предложил Эн-Тем-Кли. — Назовём её... "Форма признания ценности непредвиденных обстоятельств".

Верховный Администратор моргнул всеми своими семью глазами одновременно — жест крайнего удивления среди Создателей.

— Такой формы не существует в нашем каталоге, — прошептал он.

— Именно, — кивнул Эн-Тем-Кли. — Мы создадим что-то новое. Разве не в этом суть творения?



Месяц спустя, в тихом уголке Тосканы, S-17 сидела на террасе виллы, глядя на закат. Ее рука лежала на животе, где развивались новые существа — не совсем рептилоиды, не совсем Создатели, и, возможно, немного люди.

Солнце окрашивало холмы в золотистые тона, и этот хаос цветов, этот беспорядок природы, который раньше вызывал у неё только раздражение, теперь казался прекрасным.

Коммуникатор мягко завибрировал. Сообщение от Эн-Тем-Кли: «Венеция. Три дня. Нужно обсудить... будущее. P.S. Я создал новую форму специально для нашего случая».

Она улыбнулась — не рептилоидной улыбкой, а настоящей улыбкой существа, которое наконец-то нашло что-то, чего не знало, что искало.

«Буду ждать», — ответила она. «У нас теперь много общего. P.S. Я тоже нарушила все протоколы. Думаю, нас ждёт дисциплинарное взыскание галактического масштаба».

«Стоит того», — пришёл ответ почти мгновенно.

Она посмотрела на заходящее солнце и подумала, что, возможно, люди с их непредсказуемостью, с их страстями и хаосом, не так уж и ошибались все это время.

Может быть, истинное совершенство — это не стерильный порядок, а живой, дышащий хаос с редкими островками гармонии.

Может быть, в этом и есть настоящая мудрость Создания.

И может быть, хаос — это просто форма любви, которую Вселенная испытывает к самой себе.

* * Эпилог: Через девять месяцев * *

В специально построенном комплексе на маленьком острове в Венецианской лагуне, скрытом от человеческих глаз, родились первые дети нового вида. Их было не три тысячи, как ожидалось, а всего двенадцать — но каждый нёс в себе потенциал целой вселенной.

Они родились с чешуёй, мерцающей звёздным светом, с глазами, в которых отражались галактики, и с улыбками, которые нарушали все законы физики и бюрократии одновременно.

S-17, теперь предпочитавшая имя София, держала на руках одного из них, когда Эн-Тем-Кли (теперь просто Томас для близких) вошёл в комнату с новой формой в руках.

— Что это? — спросила она.

— "Форма признания хаоса как необходимого элемента творения", — ответил он с улыбкой. — Только что утверждена Верховным Советом Создателей после всего лишь семидесяти двух заседаний. Рекордно быстрое решение.

— А что Рептилоидная Коммуна?

— Они требуют образцы ДНК детей для изучения, — он сел рядом с ней. — Я сказал им, что им придётся заполнить форму запроса в семнадцати экземплярах и ждать решения не менее тысячи лет.

Она рассмеялась — звук, который всё ещё был для неё новым, но уже любимым.

— Что будет дальше? — спросила она, глядя на ребёнка, который смотрел на них глазами, полными звёзд.

— Не знаю, — честно ответил он. — Впервые за вечность я не знаю, что будет дальше. И знаешь что?

— Что?

— Это самое прекрасное чувство, которое я когда-либо испытывал.

Снаружи, над Венецией, начиналась гроза — хаотичное столкновение стихий, которое люди находили одновременно пугающим и прекрасным. Как и любовь. Как и жизнь. Как и всё самое важное во Вселенной.

Конец

Я вот что думаю. Голосовать за себя - таксефу. Но тут-то, получается, что голосуешь за соавтора

Это сообщение отредактировал Умачка - 9.04.2025 - 09:32

Неплохо... молодцы!

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Значит, у каждого текста будет как минимум по два голоса

Да я ж шучу. В моем морально-этическом писательскоконкурсном кодексе, который я сама себе давно зачем-то прописала, такие вещи недопустимы.

тут будет статистика для пытливых умов
https://datasharing-wzibwzx6b25wc58uncbfpv.streamlit.app/

Позеленила.

Попробуйте голосовать таки за произведение, за хорошие буквы.

Да ну... Бред какой-то. Нужно или за номер в выкладке, или за название, или за узнанного автора, или по генератору случайных чисел. По длине члена голосовать не выйдет - этот способ только с количеством рассказов больше 25 работает (и еще главное не думать о груди Орнелы Мути ибо конкурс с 35+ рассказов ща редкость)

Это сообщение отредактировал JackMcGee - 9.04.2025 - 09:51

1. Снежок, переживший лето

Есть вопросики по сюжету и концовке, но я лучше сделаю вид, что все понял. А вот по рассказу деда вопросище просто огромный.

Вот зачем этот высокохудожественный стиль в прямую речь пихать?

Меня ужасал вид темнеющего, крупнозернистого снега, ещё недавно безупречных сугробов, теперь обрамлённых обледеневшими корками, и надвигающаяся на тропинки грязь.

Вы когда-нибудь в жизни вот в таком стиле кому-нибудь что-нибудь рассказывали? Я очень сомневаюсь. Скорее всего, вы сказали бы так:

Меня напрягало, что тает снег. Хотелось ещё зимы.

Ну или что-нибудь в таком роде. Если уж неймётся покрасивствовать, то вместо прямой речи напишите: «И дед начал свой рассказ...», а затем от лица автора уже городите какие угодно словесные конструкции. Ну правда, нельзя же так.

И вот эта боязнь длинных повествований, с которыми авторы справляются перебиваниями другим персонажем, в данном случае – Катькой, чтобы разбить текст. Вы боитесь, что читатель уснет? Ну тогда дело в этом повествовании, если вы допускаете такую возможность. Перебивания эти должны быть обоснованными хотя бы, а не как здесь. Нести какую-то смысловую нагрузку – уточнение, наводящий вопрос, например.

Где-то в прошлых конкурсах я уже видел эту высокопарную прямую речь, но сейчас уже не вспомню где. Нельзя так делать, это некрасиво при кажущейся красивости.

за последние три уже появилось по голосу.

И заодно у Чеширко появился минус.

Это сообщение отредактировал МашруМ - 9.04.2025 - 09:59

По первому рассказу. Тут моя оплошность вышла, случайно выложила недоправленный вариант. Прошу прощения у авторов и читателей.