Я мать. Я не могу, когда вижу сироток. Вот выберу одного, а остальные как? ну как? Короче, всех подогрела-обобрала... Как могла.
Виктор стоял у распахнутого настежь окна, вглядываясь в промозглую муть последней октябрьской ночи, смотрел на жёлтый фонарь в тумане и слушал, как за стеной на одной ноте плачет ребёнок. Его ребёнок. Этот звук, тонкий и незатихающий, вонзался в виски острее любой иглы. Завтра ноябрь, а значит пора платить по счетам. Долги, кредиты, пустой холодильник и это вечное, гнетущее чувство, будто ты бежишь по вязкому песку, отдавая все силы, но остаёшься на месте и только глубже закапываешься. Виктор сделал глоток из горлышка, но дешёвый коньяк уже не грел. Остался только горький привкус на языке и твёрдое, холодное решение, которое зрело в нём всё это время, и наконец-то оформилось в чёткую, неумолимую мысль. Безжалостную, как скальпель хирурга, вскрывающего тебе брюхо без наркоза…
Но сначала надо прогуляться, да подальше от дома, чтобы ничего не давило, не тянуло… В тёмно-синем лесу всё трепетало. Даже дубы не могли удержать листву в эту ещё далеко не позднюю осень. С невероятной силой колыхались верхушки осин. Словно пытались вымести звёзды с небосвода. При этом в низинах смрадные болота всё не отпускали туман из своих колдовских объятий. Луна пряталась за очередным облаком, изредка лицезря таинство, происходящее на опушке в этот жуткий час. И тогда на поляне возникали длинные тени, искажающиеся в каком-то зловещем танце. Вскоре ветер начал затихать, обнажая странные звуки. Будто художественный свист или быстрое синхронное перемещение остро заточенных предметов по не особо плотной растительности.–– Зайцы!!!–Вжих тут же стих. Только металлическое эхо растворялось в накрывающей тишине.–– Зайцы, я знаю, что вы здесь. Есть разговор…
К разговору мог бы присоединиться и вот этот человек, ведь
Артур почти не спал в эту ночь: то ходил кругами по комнате, то лежал, гипнотизируя потолок. Если удавалось ненадолго прикрыть глаза, его возбуждённый мозг рисовал какие-то преступления, трупы, улики. В этих видениях он был то преступником, то жертвой, то сыщиком. Просыпаясь и вытирая холодный пот, Артур думал: "Ну почему я так волнуюсь?". Это было всего лишь плодом его воображения, который, к тому же, уже видел свет. Но чтобы так, целиком и отдельно...
Нет, это абсолютно невозможно! Как только стрелки подошли к 10 - времени, когда открывается большинство магазинов, Артур Конан Дойл подскочил, наскоро умылся и, не позавтракав и даже не попив чаю, помчался в ближайший книжный. Сегодня, 31 октября 1894 года, его "Записки о Шерлоке Холмсе" впервые вышли в виде отдельного издания.
Он прибежал в магазин, быстро купил книгу, открыл и в недоумении отпрянул, там были совсем другие слова, не те, которые он писал:
— Полюшко-поле, полюшко широко поле...
Копыта с хрустом ломали мёрзлую стерню.
— Едут по полю герои, ой да Красной армии герои...
Месяц недобро щерился из-за тучи, пар валил от коней.
— А что, Василь Иваныч, теперь будет-то? Как дальше жизнь развернётся?
— Ты, Петька, не об том спрашиваешь. Про жизнь, про дальше... А дальше-то и нет ничего. Есть только этот миг — копыта по стерне, луна в облаках.
— А куда едем, ведь пусто кругом — на сто вёрст пустота!
— К Пустоте едем, Петька. Только ты её всё заполнить чем-то пытаешься — красным, белым, идеями... А она не заполняется. Она и есть суть. Ты поэт — должен бы понимать.
— «Красное и белое»... Да, надо запомнить...
— Вот и запоминай. А сейчас едем. В никуда. Как всегда.
— Девушки пл...
Вдруг от зиккурата доносится вой, и песня обрывается на полуслове. Посреди стоит обнаженная девушка…
Она была тем центром, тем странным аттрактором, к которому неизбежно притягивались все замысловатые траектории моей жизни. Куда бы я ни пытался сбежать - в шумные, незнакомые города, в объятия случайных женщин, в длительные запои, стиравшие память, - хаотичная невидимая сила снова и снова направляла мой путь в её окружение. Сначала это было едва заметным тяготением, лёгким искажением маршрута; затем - чётким вектором, неодолимым притяжением, сопротивляться которому не было сил. Теперь же, стоя на пороге её дома, я понимал: странствия закончились. Всю свою жизнь я стремился сюда, к этой обшарпанной двери с поцарапанной латунной ручкой, к этой единственно возможной и логичной развязке. Время словно застыло, и я до крови прикусил губу, заставляя себя сделать последний шаг.
Артур Конан Дойль в шоке уставился на книгу. Он этого не писал! И не мог написать! Но вот книга, на ней написано его имя. И этот текст, этот ужасный текст! Подальше отсюда. Уехать, сейчас же! Туда, где его никто не знает. Вот, Россия! Отлично! Да в деревню какую-нибудь, чтоб никто не видел его позора…
Опускаем описание сборов и дороги. Скажем лишь, что Артур Конан Дойль переехал в деревню в российской глубинке, где стал писать зарисовки о местной жизни – простые, но живописные.
«Зловеще хмурился последний октябрьский день, мрачно заглядывая в окошко сельской школы, где на подоконнике сидела Варвара и илюхиным перочинным ножиком кромсала тыкву. - Как это «всех»? - негодовала Варька, - они что в один день родились? Или в один день умерли? - Ага, засветились в один день, - заржал Илюха. - Зазвездились, - подхватил Дрон, глупо хихикая. - Что вы как дети? - пробурчал Стас, - праздник у них такой профессиональный, как день водителя или день ВДВ. Святые не люди что ли? - Свечка ещё нужна, - перебила Варька. Пацаны, не сговариваясь, глянули в окно, за которым, неспешно покачивая кадилом, нарезал пешие круги вокруг школьного стадиона, местный поп Прокопий, которого за глаза величали все не иначе как архимандритом Проней, а в лицо старались и вовсе никак не называть.
Меж тем, сам вечных деревенских сплетен, гулял по осеннему полю и с интересом наблюдал, как
Вынырнув из-под кучки пожухлой осенней листвы, откормленная на падалице подсолнуха полёвка огляделась, скользнула по глиняной насыпи, шустро перебирая лапками, и выскочила на бруствер, чтобы разведать окрестности на предмет ужина, попутно погрев лоснящуюся серую шёрстку под увядающими лучами закатного солнца. Принюхавшись к уже порядком посвежевшему ветерку, хитрая на утёк хозяйка блиндажей и траншей насторожилась, учуяв лакомство в калейдоскопе ароматов выжженой степи, и уж было навострила когти в сторону наспех вырытой «лёжки», но мигом замерла в оцепенении.
Земля вздрогнула под тяжестью разрыва сто двадцать пятки где-то в трёхстах метрах, а по воздуху разнеслась взрывная волна, качнув шторку блиндажа, накрытого сухими ветками и наспех присыпанного землёй.
Дорогая, ведущая к этому странному месту, всегда была пуста, но сейчас, на удивление, в эту сторону двигался самый настоящий автобус.
Автобус отчаянно скрипел, вонял и задыхался. Огромный бюст тетки у окна призывно колыхался и подпрыгивал вместе с автобусом, отчего пассажирка едва слышно материлась и придерживала своенравную деталь организма руками. Бутылка водки, заботливо завернутая в газету, булькала из пакета на коленях мечтательно улыбавшегося хозяина, сидящего у прохода.
-Ты мою остановку проехал, ирод! - заорала вдруг владелица огромного бюста. - Тормози, окаянный!
Почти задремавший от монотонного пейзажа водитель лихорадочно нажал на педаль тормоза. Автобус, взвизгнув, словно налетел на стену и заглох.
Великолепный бюст с размаху впечатался в мужчину с водкой, наполовину утопив в своих недрах его плечо и руку.
-Это же лес! Зачем вам в лес, да еще среди ночи, женщина?! - возмутился водитель.
- Да не твое дело, - возмутилась полногрудая, - надо мне! Останови!
Не желая спорить с упрямой пассажиркой, водитель остановил свою машину прямо среди поля. Она вышла, на прощание растолкав грудями всех стоящих рядом и не очень, и ступила на землю, густо покрытую пожухлой травой.
День отдавал чуть увлажненным запахом прелости, сыровато шуршал листвой под ступнями, звучал легким посвистыванием ветра. Вечер огласился настойчивым стуком капели в оконные стекла и завываниями в печных трубах. А в это время Хью сидел в кресле, уставившись перед собой, с опущенной на голову своего пса рукой - шелковистость шерсти, теплота атласа изнанки свисающего уха. Потрескивание дров в камине плясало мурашьим роем в темном пространстве, мысль растворялась в поволоке жара, излучаемого камином. С лестницы прозвучало неспешное шарканье. Не дожидаясь схождения, Хью внезапно, будто очнувшись, принялся ожесточенно жестикулировать. Служанка Сью начала глохнуть раньше, чем сэр Хью ослеп. Наступала последняя октябрьская ночь – та ночь, когда несколько лет назад все и произошло. Он вспоминал тот день, вспоминал, и записывал все, что вспоминал:
«Я рыл яму, перехватив бердыш за топорище двумя руками и налегая сапогом на нижний
выступ лезвия. Или правильно писать «бердышище», а не «топорище»? Шапка с лисьей опушкой
постоянно сползала на глаза, и я, в конце концов, уронил её на землю, благо шёл последний день
октября, был он пасмурным, и грязь, прихваченная крепким ночным морозцем, так и не оттаяла.
Сейчас бы лопату сюда, хоть бы и деревянную… Но лопаты нет, а казённая пищаль как орудие
землекопа ещё похуже бердыша будет, так что нечего, улыбаемся и машем, машем и улыбаемся!
Боярин сказал зарыть, значит зарыть. Вот зачем такой замухрышке могила в косую сажень
глубиной? Кол в грудину вколотили, пошто?..
Действительно, пошто, Умачка ж хотела как лучше! О, вот и кол только в одежду вошел, жива наша Умачка! Наградить ее и поцеловать, что всех сироток пригрела…»
yaplakal.com