Если ты любишь жизнь и умеешь ей радоваться, день рождения для тебя — всегда праздник, сколько бы лет тебе не исполнилось. Ветеран Великой Отечественной войны Леонтий Вениаминович Брандт поздравления по этому поводу принимал 11 апреля, в этом году ему исполнилось 92 года, и о такой судьбе можно рассказывать бесконечно!
***
— Леонтий Вениаминович, давайте начнем с самого начала — с вашего детства. Оно прошло в Томске?
— Да, причем в самом центре городе — мы жили на Батенькова, 17. Многие воспоминания детства у меня связаны с рекой — отец работал главным бухгалтером в больнице водного транспорта, поэтому отдыхали мы обычно в Моряковке или Самуськах. И на пароходах ездили часто: Томь тогда была гораздо более полноводной, чем сейчас. Учился я в школе № 9 на Набережной Ушайки.
И примерным мальчиком, честно скажу, не был. Мы были самой настоящей шпаной — дрались с Татарской слободой, курили потихоньку… Отец, узнавая о моих подвигах, частенько меня лупил. Но когда узнал, что я курю, повел себя необычно — усадил за стол и стал тихим голосом объяснять, как это вредно.
Это на меня произвело такое впечатление, что я больше никогда не курил, за что очень ему благодарен (смеется). А еще у меня с детства осталось несколько наколок, в том числе буква «Э» на руке — в память о моей первой любви. Ее звали Эльза, и жила она в доме на углу Батенькова. Но ее родители, очень интеллигентные люди, были против нашей дружбы.
— То есть вы с ней были барышня и хулиган.
— Да (смеется), так и было. Когда мне исполнилось 14, мы остались без отца. Справиться со мной без него мать не могла, поэтому вызвала из Новосибирска деда. А спустя еще некоторое время отправила на перевоспитание в Белоруссию, где когда-то жила сама и где оставались многие ее родственники. Там, в городе Орше, я и прожил до начала войны — вместе с одним из братьев учился в Витебском политехникуме.
Войну мы увидели одними из первых — Орша была крупным железнодорожным узлом, рядом — большой аэродром, поэтому уже утром 22 июня нас начали бомбить. Это было страшно — в любой момент на тебя сверху могла упасть смерть. Поэтому родственники срочно приняли решение уезжать в Томск. Погрузились на две подводы и поехали в Смоленск. Там сели на поезд, но до Томска добирались еще целый месяц.
Ехали в товарных вагонах, измучились страшно, но зато все были живы. В Томске расселились по квартирам родственников — у нас на Батенькова, кроме нас, поселилось еще человек десять. Все стали потихоньку обживаться, устраиваться на работу. Я работал сначала на Загорском заводе оптики, который после эвакуации разместили прямо в главном корпусе ТГУ, а потом на ТЭМЗе, делал минометы. И постоянно вместе с друзьями ходил в военкомат.
— Просились на фронт?
— Восемнадцати нам еще не было, но оставаться в тылу мы не хотели: были уверены, что война вот-вот кончится, а мы так в ней и не поучаствуем. Через несколько месяцев я так всем в военкомате надоел, что в январе 1942 года меня наконец-то взяли добровольцем в 150-ю Сибирскую добровольческую дивизию (потом она стала 22-й Гвардейской), командиром отделения в женский лыжный батальон Томского артиллерийского полка.
— В 17 лет, командиром, да еще к женщинам!
— Еще до призыва в армию я закончил курсы младших командиров, к тому же очень неплохо ходил на лыжах. И вообще я был очень боевой — детство давало о себе знать. Но с девушками приходилось трудновато, это правда — они тоже были очень боевые (смеется). Вскоре их отправили на фронт, а меня, опять-таки из-за возраста, — в Бийскую школу снайперов.
Там я тоже был командиром отделения, и мне опять пришлось нелегко — в школу брали в основном охотников, многие из которых по возрасту мне годились в отцы и даже деды. К тому же они, как люди семейные, получали из дома посылки и меня подкармливали — попробуй тут покомандуй! (смеется). Когда наконец попал на фронт, попросился в разведку. И меня взяли. Я был сибиряк, спортсмен, да к тому же маленький — в разведке это важно, и некурящий.
— А курение тут при чем?
— А вы представьте, каково курящему человеку лежать на нейтральной полосе или идти в тыл к немцам! Курить нельзя — можешь выдать и себя, и других. А не курить — мучение. К тому же я неплохо понимал немецкий, это тоже сыграло свою роль. Иногда мы по несколько дней наблюдали за немцами, прислушивались к разговорам…
— Заранее прошу прощения за свой вопрос, но мне кажется, долгое наблюдение за любым человеком не может не повлиять на отношение к нему. Одно дело — абстрактный враг, а другое дело — вот этот конкретный человек, который ходит, разговаривает о чем-то своем, наверное, и смеется тоже…
— Конечно, на войне много разного. Иногда в перерыве между боями мы ставили музыку, а немцы со своей стороны кричали нам свои пожелания. «Катюшу», например, просили поставить. Или кричали: «Иван, приходи есть, у нас суп хороший!». Но война есть война, и не мы ее начали.
Меня часто посылали и на нейтральную полосу, и в тыл к немцам. И один такой поход для меня закончился очень плохо: я подорвался на мине-попрыгушке. Спасла меня хорошая реакция: я услышал щелчок и мгновенно упал на землю, закрыв голову руками.
Но меня все равно ранило — когда взрывается мина-попрыгушка, осколков всегда очень много. Один из них сидит у меня возле виска до сих пор — врачи сказали, что вытаскивать его очень опасно. К своим меня вынес мой друг Коля Лукьянов — парень из Новосибирска, очень здоровый, настоящий сибиряк. Так я оказался в госпитале. И больше всего радовался, что глаза остались целы. Пробыл в госпитале около месяца, а потом вернулся в свою часть и служил до самого конца войны.
— Вы ведь в Праге ее закончили?
— Да, причем в самые последние дни войны погибло несколько моих друзей-разведчиков. Мы попали в засаду, и мне очень повезло, что я остался в живых. А они прошли всю войну и не дожили до Победы совсем чуть-чуть. Это было особенно тяжело. А до этого мы первыми вошли в Освенцим.
Пробыли там совсем недолго — освободили и пошли дальше, мы же разведка. Поэтому видели немного. Но то состояние, в котором находились узники, поражало. Это были просто ходячие скелеты — иногда было невозможно понять, женщина перед тобой или мужчина, взрослый или ребенок. Уж чего мы только не насмотрелись на той же Украине — сожженные деревни, виселицы… Но это было самое страшное. В прошлом году меня пригласили на празднование 70-летия освобождения Освенцима — его отмечали и в Польше, и в Чехии, но я выбрал Чехию.
— О вашей поездке мы еще поговорим. А как складывалась ваша жизнь после войны?
— После войны мне предложили остаться в армии. Я согласился, и меня направили на учебу в Ленинград. С тех пор я очень люблю этот город, хоть он теперь и по-другому называется. В свободное время нас водили по театрам и музеям, преподавали правила поведения (смеется). Мы ведь ничего толком не умели — ни вилку-ложку держать, ни танцевать. С тех пор я и люблю танцы. Ленинград вообще дал мне очень многое. А после учебы меня отправили в Германию, где я прослужил четыре года. Да еще и в кино за это время успел сняться, правда, в массовке. Там в это время начались съемки фильма «Падения Берлина», в котором играл легендарный Борис Андреев.
Его еще до войны знали все, а тут я его не только увидел вживую, но и подружился с ним. Началось все с фотографии — я ею увлекался с детства. Он увидел, что я хожу с фотоаппаратом, и разговорился со мной — оказалось, что это и его увлечение. Через 20 с лишним лет, когда он приезжал в Томск на гастроли, мы встретились, повспоминали прошлое, сфотографировались на память. А вскоре после этого он умер.
— А в съемках участвовали все подряд или был какой-то отбор?
— Снимался почти весь полк — то солдат изображали, то узников концлагеря. И очень этому радовались — это ж лучше, чем строевой заниматься. Когда съемки закончились, нам первым показали готовый фильм. Так что я, можно сказать, тоже внес свой вклад в развитие кино (смеется). И заодно увидел, какая пропасть между тем, что происходит на экране, и тем, что творилось на съемочной площадке.
Многое из того, что сейчас даже дети понимают, мы узнали впервые. Например, что с крыши падает не актер, а кукла. Это был самый яркий эпизод моей службы в Германии, после которой меня отправили в Белоруссию. Сначала я уехал туда один, но вскоре ко мне приехала моя жена Соня.
— Когда и как вы успели с ней познакомиться, да еще и свадьбу сыграть?
— Из Германии я приезжал в Томск в отпуск. Молодой, красивый, и, кстати, с боевым оружием! Частенько ходили с друзьями в Дом офицеров, где наверху было кафе, а внизу, в подвале, — тир. Вот мы сначала постреляем, а потом идем отметить это дело (смеется). В один из таких приездов я и познакомился со своей будущей женой.
На площади Революции, которая теперь называется Новособорной, зимой был каток. Каталась там в основном зеленая молодежь, а мы так, смотрели. Там я и встретил Соню — она упала, я помог ей подняться. Она мне очень понравилась, и я пригласил ее в театр, а потом и с родителями познакомил. Она училась в университете, на филфаке. Потом я уехал, и мы стали переписываться. Вскоре я сделал предложение, а в следующий мой приезд мы поженились. Было это 3 ноября 1952 года.
Бытовые условия в Белоруссии были очень сложные — там ведь в войну почти все было разрушено, так что жили, где придется. Да и с места на место переезжали часто, поэтому даже вещами особенно не обзаводились. Забеременев, Соня уехала в Томск, а я остался. Но в 1956 году не выдержал, демобилизовался и тоже приехал в Томск. Поступил в политех, окончил его и всю последующую жизнь — 55 лет — проработал на «Контуре». В материальном плане учиться было непросто — спасибо Соне, которая работала в лесотехникуме, за то, что дала мне такую возможность. Но я, конечно, колымил — и вагоны разгружал, и преподавателем подрабатывал…
— Назвать вашу жизнь легкой невозможно при всем желании. Но другого такого оптимиста, как вы, я, пожалуй, не знаю. И такого легкого на подъем человека — тоже!
— Я всю жизнь занимался спортом — на лыжах перестал ходить совсем недавно, буквально пару лет назад. А всего за жизнь накатал больше 80 тысяч километров — целое кругосветное путешествие! Я кандидат в мастера спорта по лыжам, подводному плаванию и велосипеду. Очень люблю танцевать — об этом я уже говорил. Особенно под духовой оркестр! Люблю Томск, никогда не хотел отсюда уехать, хотя возможность была и есть. У меня очень много родни в Израиле, например. И материально, конечно, там люди живут лучше. Хотя и работают для этого очень много.
— Кстати, о материальном. У вас, насколько я знаю, нет автомобиля. Почему?
— Да я как-то никогда этого не хотел. Люди, у которых есть машины, мало двигаются. А я привык двигаться, поэтому у меня вес — 60 килограммов.
— Вот почему вы на подъем вы такой легкий — без колебаний пустились в прошлом году в дальний путь сначала в Москву, затем в Прагу.
— Ехать или не ехать, у меня сомнений не было. Я колебался только между Прагой и Польшей, но в конце концов выбрал Прагу, которую тоже освобождал. Но сначала были праздничные мероприятия в Москве.
— Насколько я помню, они были посвящены Международному дню памяти жертв Холокоста.
— Да. Сначала мне составили программу так, что я успевал и на памятный вечер в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе, и на мероприятие в Праге. Но потом вечер перенесли на день позже, и мне пришлось улететь. Но в музее на Поклонной горе мы все-таки побывали. Там нас снимало телевидение, подходили и обычные посетители.
Расспрашивали о войне, о послевоенной жизни, о том, откуда мы приехали. На следующий день мы встречались со студентами и школьниками из разных стран, которые победили в конкурсе сочинений о Холокосте. А в конце этого вечера нам вручили памятные медали Российского еврейского конгресса, выпущенные к 70-летию Победы в Великой Отечественной войне и к 70-летию освобождения Освенцима. Это была моя пятьдесят восьмая награда.
— Я видела вас в парадном мундире с наградами и, если честно, не понимаю, как вы носите такой вес…
— Вот поэтому я в Прагу поехал с орденскими планками.
yaplakal.com