Один боевой вылет, Военного летчика Апарина Николая Н.

очень много годных букв. дед не мой. источник

Мой родной дед Апарин Николай Николаевич умер 28 марта 2004 года. Во время Отечественной войны он был летчиком.

Я решил опубликовать записи из его военных дневников, точнее один эпизод – "Боевой вылет военного летчика Апарина Николая Николаевича".
Авторский стиль полностью сохранил.

“...Это было 10 июня 1942 года, когда немецкие войска в восторге по­бед стремились захватить Москву и тем самым одержать победу над Советским Союзом. Но с фронта в лоб гитлеровцам взять ее не удалось, они начали обхо­дить с флангов, образовался Степной, а затем Воронежский фронт. Танковые колонны генерала Гудериана при под­держке авиации и других войск против­ника, прорвав фронт, успешно подош­ли к Дону и стали наводить понтонные переправы в районе села Малиновка с захватом г. Воронежа.Советское ко­мандование, не ожидая столь быстро­го продвижения неприятеля к Вороне­жу, дало приказ 8–й воздушной армии, которой командовал генерал Хрюкин, наносить удары с воздуха, тем самым уничтожить переправы и блокировать неприятеля в районе переправ.

Наш 453–й скоростной бомбардиро­вочный авиаполк, которым командовал майор Матюхин, с рассветом по боевой тревоге всем личным составом прибыл на аэродром в районе г. Мичуринска, где техсостав уже давно готовил самолеты к боевому вылету. Летный состав, не успев позавтракать,получил боевое задание: в составе своего полка и 6–й Таганрог­ской дивизии первым нанести бомбо­вый удар по войскам противника в ука­занном районе.

Первой вырулила наша вторая эскадрилья. Командир майор То­карев дал команду: взлетать по звень­ям — 1–е, 2–е и 3–е.
Сбор в строй клина в воздухе над аэродромом с последую­щим пристраиванием полка в эшелоне с дистанцией 400–500 метров.

Я, Апарин Николай Николаевич по прозвищу Иван, был в первом звене правоведомым, замещал командира эс­кадрильи. Наш полк шел без прикрытия, поэтому мы находились на высоте 7000 метров. Остальные полки должны при­крывать «Яки»полка «Нормандия–Неман».

Но вот уже и цель. Первая эскад­рилья сделала много пожаров в районе переправы:горят танки, машины и дру­гие предметы. Открываются бомболюки и нашего командира, бомбим по ведуще­му, бомбы стал сбрасывать и мой штур­ман Липатов Женя – 12 стокилограммо­вых бомб полетели серийно на врага. Зенитные снаряды стали рваться чаще и ближе к самолетам, постукивая оскол­ками. Но впереди, на нашей высоте, я заметил приближающуюся группу «мес­серов», девять штук, о чем известил по радио все экипажи и открыл огонь из пу­шек и крупнокалиберных пулеметов. Эта девятка истребителей пошла вниз, а за ней появились вторая и третья девятки «мессеров»
Завязался большой воздушный бои.

Наши стрелки–радисты со всех самоле­тов вели огонь по истребителям против­ника. Три «мессера»уже горят, загоре­лось и два наших самолета. На помощь нам подоспела сопровождающая груп­па «Яков» из полка «Нормацдия–Неман», но их было мало — всего шесть самоле­тов, которых сковали “мессеры”, продол­жавшие расстреливать наших бомбарди­ровщиков. Вот и ко мне подскочила пара “мессеров”. Радист Игонин открыл огонь, “мессер” норовил поджечь командира То­карева, но я, как правоведомый, закрыл его своим самолетом, и на моем само­лете загорелся левый мотор–бензобак.

В это время мы были в левом разворо­те от цели. Обшивка крыльев уже свер­тывалась в рулончики и отлетала, в ка­бине — дым и жар. Я дал команду членам экипажа покинуть самолет, включив ава­рийный звонок–сигнал. Кабина штурма­на Липатова опустела, радистов в Ф–3 не слышно, самолет тянет к перевороту, он уже направил нос к земле. Я вклю­чил пушки и пулеметы, застопорил че­кой. Сноп огня полетел вниз, и в этот момент самолет перевернулся. Я открыл фонарь, приподнялся на руках и выпрыг­нул из кабины.

Сперва я летел вниз головой, но, управляя полетом, пошел вниз ногами, глядя вокруг. В воздухе горели самоле­ты, а парашютистов — членов экипажей — расстреливали“мессеры*. Земля слегка прикрыта голубой дымкой при утреннем восходе солнца.Какая она была прекрас­ная! Там живут люди, которые наслажда­ются ее благами, а немцы пришли, топ­чут ее, посеяв на ней огонь и дым.

Нет, думаю я, держа правой рукой парашют­ное кольцо, а левой ощупывая карманы, — целы ли две лимонки и пистолет за па­зухой. Мысль бешено работает в голо­ве: умирать рано, надо воевать, устоять, выполнить приказ Сталина, убить лич­но одного немца. Парашют открывать еще рано, надо уйти от преследующих ‘мессеров’, нормально приземлиться, а в случае если попаду к немцам, буду бить до последнего патрона — послед­ний пущу в себя.

Земля быстро приближалась ко мне,значит, надо открывать парашют. Смот­рю — на улице след гусениц, а противо­танковые“ежи” раздвинуты в стороны. Три автоматчика в зеленых мундирах бегут из–под горы и палят в меня из ав­томатов.

Удар — и я приземлился на железную крышу одноэтажного деревянного дома. Быстро сбросив подвесную систему па­рашюта, соскочил с угла дома и приказал уставившимся женщинам, которые оказа­лись в этой ограде–усадьбе, спрятать или сжечь парашют, а сам, перескочив через забор,залег на той стороне.

Стал наблю­дать, как вбежали трое немцев, вырвали из рук женщин парашют, заорали на них, стали толкать автоматами и требовать: “Где русь Иван?” Одна из женщин пока­зала рукой на забор под углом 90 граду­сов ко мне, и двое побежали туда, а один собирал парашют. Я пополз в противо­положную сторону по огороду, где росли картошка и кукуруза.

Таким образом мне удалось на время уйти от преследовате­лей. Пробежав по огородам нескольких усадеб, я увидел в ямке высокий куст че­ремухи, заросший мелким кустарником, пополз между рядами картофеля. Не до­ползая до куста, слышу команду:
— Вставай, летчик, руки вверх! От­воевался!
Я сразу же увидел под кустом чело­века,который наставил на меня винтов­ку. Подняв левую руку вперед, правой, в которой был пистолет, я два раза выстре­лил в незнакомца. Тот упал...

Убедившись, что он мертв, я выта­щили и забросил затвор от винтовки, по­бежал дальше в другую сторону, к сосед­ним огородам. Перескочив через забор, я оказался в ограде двухэтажного дере­вянного дома, где стояли три молодые девушки, наряженные в яркие платья. На одной было синее, с большими розами. Когда они меня увидели, то вздрогнули. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом я спросил: ‘Наши давно ушли из города?" Одна ответила: ‘Еще вчера стреляли утром, а к вечеру совет­ских не было — убежали”.

Я побежал, полу–согнувшись, туда,где пересекались две улицы: большая шла с севера на юг, а малая — с восто­ка на запад. На малой стоял деревян­ный дом с высокой верандой, с которой по ступенькам спускалась молодая жен­щина с узлом за спиной. Я ее остановил и попросил какую–нибудь штатскую оде­жонку. Она вернулась в дом, оставив узел на земле, и быстро вынесла рваный пид­жачок и такие же серые брюки, бросила мне и начала спускаться вниз. Я осмотрел одежду – не было фуражки. Тихонько ей сказал «Дай какую–нибудь фуражку». Она вернулась и принесла изношенную кепку. Говорит мне: «Слышишь, голоса кричат, это через два дома на той стороне улицы немцы грабят: забрали курей, поросенка, пол мешка муки и еще что–то. Уходи скорее отсюда». А сама с узлом пошла в свой двор, в огородик.

Я быстро скинул комбинезон, надел пиджак, кепку, сел в смородиновый куст, что стоял за молодым топольником. Немцев пока не было, я и решил переодеть брюки.Только начал снимать, как стала открываться калитка. Я успел брюки защёлкнуть на крючок, сел в куст, сжался в комок, а ручку пистолета поставил на колено. И пока они входили, я определил, что это не те, что грабили, а те, что стреляли по мне, когда я приземлился. Буркнув по–своему, первый стал подниматься по крыльцу в дом, второй отошел за сарай, а третий остановился у крыльца.

В это время недалеко от дома разорвался снаряд. Немец, который стоял у крыльца, выпустил две очереди в моем направлении, а я держа его на мушке, тоже выстрелил.Немец упал. Тут просвистел снаряд через дом, разорвался еще один, и в этот момент я выстрелил в немца, который быстро взбирался на крыльцо. Потом два раза выстрелил по тому, что выбегал со двора. Он тоже упал, дал очередь при поддержке.

Обождав немного, я переменил военные брюки на штатские, все свое закопал у заплота в землю: ордена, медали, карточку, документы. Женщина – хозяйка дома – все это видела, вышла, заплакала:«Ой, что ты наделал? Как увидят немцы убитых, всю мою усадьбу сожгут и меня замучают». Я ей сказал: «Что можешь — убери», а сам забрал их автоматы, отсоединил магазинные коробки, разбросал все в траву по огороду – и бежать.

Из этого района, в котором все чаще стали разрываться мины и снаряды, я старался выйти, а бежать было некуда.Справа улочка, впереди тоже переулок, слева на возвышенности стоит изба, у крыльца которой стоят офицер, солдат и старичок с бородой, а сзади, то есть с запада, по шоссейной дороге гремели гу­сеницами танки и автомашины.

Кругом началась стрельба изо всех видов оружия. Увидев небольшой куст, на который навалился старый плетень, я заскочил между плетнем и кустом, уколов руки. Это был шиповник или крыжовник, а по ту сторону плетня стоял куст молодого клена. Не успев расположиться на новом месте, я услышал справа две автоматные очереди, а когда посмотрел – увидел 10–12 немцев, двое впереди, на расстоянии пяти–шести метров друг от друга. Они давали очереди по подозрительным кустам, а когда все станет тихо, остальным машут руками: дескать, идите, свободно. Так они прошли по правой улочке и свернули в переулок, что от меня в 15–20 метрах.

Глянул на хату, а там нет никого –ни офицера, ни старика, а впереди слева, в метрах 150–200, под бугром, стоят две пушки, а на тополе впереди их что–то чернеется. Это, очевидно, был корректировщик. Снаряды, мины рвались кругом, стреляли и те две пушки. Когда я немного осмотрелся, то почувствовал, что у меня болит правый голеностопный сустав. Посмотрел – сверху кожа сорвана, на бороде и шее тоже что–то засохло, вроде крови. Я тогда помочился и облил ранки мочой. Пощипало и вроде стало легче (так учила мать).

Как только немецкие пушки стали стрелять, полетели массивные снаря­ды. До самого обеда рвались, шлепая осколками по траве и плетню. А сам я так мысленно просил кого–то: то ли Бога, то ли черта, чтобы мина или сна­ряд попали мне в грудь, — меньше бу­дет страданий, только чтобы не рани­ло тяжело.

Внезапно я услышал гул моторов где–то близко впереди и тут же уви­дел: шестерка "Илов" и две пары истребителей–сопровождающих проле­тели надо мной на запад. Я немного успокоился. Наступила послеобеден­ная жара, стрельба с обеих сторон прекратилась. Так как я лежал непод­вижно, меня стал одолевать сон. Я подумал:в мирное время за затяжной прыжок с семи тысяч до земли дали бы три дня отдыха с усиленным пита­нием, а за борьбу и действия с немца­ми обязательно бы наградили боевым орденом, как рассказывали фронтови­ки на Хасане, или Халхин–Голе, или в Финляндии...

Но об этом я не стремился думать — мысль была другая: как сделать, что­бы не уснуть и немцы не взяли бы меня в плен живым. Уйти было некуда, солнце жгло сильно, больше сил нет, глаза сами закрываются. Уснул мертвым сном, сам не знаю как.

Проснулся от выстрела "скрипача" — так называли шестиствольный немец­кий миномет, который стоял в четырех–­пяти метрах по ту сторону плетня, под тем самым кленом, что упоминал рань­ше.Поворачиваться мне пришлось не быстрее минутной стрелки часов, что­бы посмотреть на новый предмет. Не выдав себя, я предварительно, конеч­но, взвел курок пистолета. У миноме­та оказались четыре солдата. Выстре­лив еще два раза, они увезли миномет в глубь огорода и исчезли в направле­нии избы, где был офицер.

Время шло к закату. У той хаты, что была слева, появились офицер с солда­том, и офицеру старик преподнес на блюдечке горстку ягод малины. Тот ска­зал: "Гут, гут, фатер". Съев ягоды, офи­цер еще несколько раз выходил из хаты в нательной рубашке.

Солнце село сов­сем, но еще было светло. Вдоль моей ограды, метров за 15–20, стояла хатка, а напротив нее задворки ограды, где лежу я. Слышу, ко мне кто–то шуршит по траве очень осторожно. Послышался зов девочки, кличет собачку "Мальта, Мальта, иди ко мне!" Я приподнялся и увидел девочку лет пяти–шести, которая стала на нижнюю жердочку, руками взялась за верхнюю и запела: "Крутится–вертится шар голубой, бегает–носится Гитлер с метлой…"

Про себя думаю: "Она — малышка — не боится, а я солдат русский и бо­юсь немцев, не как защитник девочки, а как трус". В восторге поднялся и только сделал один шаг, кувырнулся вперед на руки. Оказалось, на ногу встать невоз­можно, голеностопный сустав припух, а внутри боль: растяжение. Лег снова и стал массировать сустав. Тем временем стало темно.

Определив примерно самое близкое расстояние до своих, я пошел на восток, иногда полз. Впереди оказалась широ­кая шоссейная дорога, по которой бес­прерывно двигались мотоциклы, машины и которую патрулировали по два челове­ка. Это была та самая дорога, у которой я приземлился с парашютом. Пройти не удастся, да и дорога метров 20 шириной вворачивала на юго–восток.

Я, сперва отойдя в тыл, прошел из­рядное расстояние, и снова передо мной дорога, но уже грунтовая. Раздвинув тын, стал осматриваться. По ту сторону дороги стоят два склада–амбара старинных, вро­де бы даже на столбах, на расстоянии 10–15 метров. А вот и два немца с автомата­ми о чем–то вполголоса разговаривают. Постояв, они пошли на ту сторону и там встретились, постояли — и снова в мою сторону. Я хотел было подползти под ам­бары, а тут, как назло, едут мотоциклы по этой дороге, потом навстречу прошли две легковые, и снова два мотоцикла в эту же сторону, где метров за 200–300 сто­ял воинский гарнизон, откуда че­рез каждую минуту взлетала осветительная ракета, осве­щая эти склады и гарнизон в лесу. Потом по этой доро­ге пошли солдаты взводами по 30–40 человек.

Делать мне здесь стало нечего. Осторожно задвинув дыру в тыну, я подался на запад, чтобы обойти этот гарнизон. Чем даль­ше шел на запад, тем больше стало попадаться войск и техники против­ника. Вот и рассвет.

Пришлось залечь в малинник одной усадь­бы и пролежать там второй день при сол­нечном пекле. Сильно хотелось пить и есть, но взять было негде и нече­го. Потерев ногу, я намо­чил карман мочой и сунул туда больную часть голе­ностопного сустава. Сно­ва началась артиллерийс­кая дуэль, но снаряды не долетали до меня.

Промучившись вто­рой день, с наступлением темноты я решил про­бираться на восток. Но чем ближе я под­ходил к предполагаемой линии фронта, тем больше стало встречаться немецких солдат. Почти в каждом домике разгова­ривали немцы, а в оградах стояли разные военные вещи, в козлах ружья–винтовки, какие–то понтонные лодки, минометы с тяжелыми плитами и прочее, а по улицу взад–вперед беспрерывно патрулировали по два человека. Ходят, топают о камень своими тяжелыми, с гвоздями ботинками. И за большой отрезок бес­ценной ночи–темноты я не выбрал безо­пасного места, чтобы пробежать эту на­сыщенную шоссейку.

Пришлось вернуться назад. И угадал же на то самое место, где пролежал вто­рой день. Залег снова под плетень и куст, стал осматриваться. Обстановка была на местности та же самая, но только не ста­ло пушек, не увидел я дедовского офице­ра, да и солдат не было. Пролежал семь–восемь часов. Никто из неприятелей не появлялся, а дед шел с ведерочком и нес воду. Я невыносимо захотел пить, так как три дня во рту не было ни капли воды. И как только он подошел к своей хате, к дверям сеночек, я подошел к нему сза­ди и спросил: "Папаша, дай попить во­дички". Он сурово посмотрел на меня и сказал: "Заходи в хату". Стал спрашивать меня: кто ты и откедова идешь. Я ему объяснил, что бегу из херсонской тюрь­мы, немцы всех освободили и отпустили по домам, кто куда хочет. У меня родс­твенники на ст. Отрожки, вот иду туда, а пройти не могу — линия фронта, стреля­ют, боюсь. Он ответил: "Да, Отрожки еще советские, придется подождать", а сам в это время, поставив ведерочко на плиту, отвернул одеяло на койке и взял автомат. Я не вытерпел и выстрелил ему в заты­лок. Он упал на койку, я быстро выдер­нул затвор из автомата и убежал из хаты, так и не напившись воды.

Дополз я до малинника, где при­шлось остановиться на некоторое время, осмотрелся и пополз ближе к оврагу, что был недалеко. Там, в бурьяне, стал дожи­даться темноты и погони. Но погони не было, и с наступлением темноты я стал небольшой балочкой пробираться на запад. Пересек одну дорогу, подо­шел к асфальтированной трассе.
Но только вышел из калитки, слы­шу рядом звуки — немецкие патру­ли. Я на секунду замер и тихонько повернул обратно, задом в калит­ку. Наблюдая за немцами, я прикрыл дверь, кото­рая заскрипела. Обежав дом я залез го­ловой под ограду и глянул в сто­рону немцев.Они уже были напротив той калитки, где я выходил. Когда они про­ходили мимо, мне так захоте­лось схватить их за ноги и задернуть под ограду, но одному этого не сделать. Нужны сила и преимущество.

С той стороны, куда ушли немцы, ехали два мотоцикла. Потом на расстоянии 100–150 метров в этом же на­правлении прошли две легковые маши­ны. Мотоцик­лы вернулись обратно, а через несколько минут пош­ли автомашины с кузовами вперемешку с легковыми, а за ними — танки, которые шли больше часа. Всего прошло 65 тан­ков, 20–22 автомашины, 4 мотоцикла.

Дело шло к рассвету. На дороге ста­ло пусто, и в это время мимо пробежала большая собака. За ней и я по–собачьи перебежал улицу. Осмотрелся. В сторо­не от дома, метрах в 15, стоял какой–то сарайчик. Я решил в него зайти, а утром сверху посмотреть движение войск. Ког­да я вошел в сарай, то наступил на что–то мягкое. Но из–под ног это выскочило и ударилось в дверь, открыв ее. А я вслед за кобелем вылетел, как пробка. Кобель натянул цепь метра три–четыре и непо­нятно — скулил или орал.

Я отбежал метров 10–15 за двор – вроде бы овраг. Слышу свист бомб — это наши «кукурузники» беспокоят немцев. Я прыгнул в овраг, и в этот момент в край оврага, где я был, упала фугаска кило­граммов на 50. Меня сильно оглуши­ло и завалило землей. Полежал немно­го. Самолет улетел, я стал шевелиться, думая: если что у меня перебито, то за­стрелюсь.
Левая рука была не засыпана. Я смахнул ею землю с лица и поднял го­лову.

Вроде живой. Начал откапывать грудь и правую руку с пистолетом, вы­тащил ее, скинул землю с живота, упер­ся руками и вытянул сначала одну, по­том другую ногу, помахал руками–ногами — все в порядке. Соскочил — и бежать в заросшую бурьяном балку.

Пробежал я метров 200–300, и пока­залось, что–то мелькнуло перед глазами. Я залег. Прислушавшись, я увидел: мет­рах в пяти–шести сидит на бугорке че­ловек, и кто–то его спрашивает: "Деда, она скоро придет?" Он отвечает: "Ско­ро, тише". Голос замолчал. Минуты че­рез две–три слышу шелест бурьяна, и перед человеком появилась девушка с банкой из–под консервов, примерно 10 литров. Поставив банку, она села ря­дом. Из щели высунулась голова, про­сит деда: "Я пить хочу". Я понял обста­новку, тихонько встал, подошел к ним, тихо поздоровался.

Они двое ответили. Я спросил: "Дайте, пожалуйста, попить во­дички". Дед удивленно и испуганно смот­рит на меня и подает котелок. Я попил, отдал обратно и говорю: "Напоите девоч­ку". Сам чувствую печенкой, что это свои люди, и начинаю с ними говорить, кто я. Где немцы и как пройти к нашим? Он ти­хонько стал мне рассказывать, а девоч­ку, что принесла воды, послал в щель, и она по его просьбе подала солдатский су­харь серого хлеба вовсю булку поперек и кружку с водой. Я макнул сухарь и съел его, поблагодарив их за все, особенно за воду. После чего подался в юго–запад­ном направлении. Не дойдя до дороги, но ниже и южнее оврага вошел в огра­ду. Садок, где много малины. Я выбрал местечко и залег, чтобы прожить насту­пающий пятый день. Пролежал этот день без особых приключений, только изредка пролетали наши самолеты — в большинс­тве штурмовики и истребители.

Под вечер я встал и пошел ого­родами к той шоссейке, которую пе­реходил вчера под утро по–собачьи. Мне надо перейти эту дорогу обрат­но и пойти к складам, где я был. А как ее перейдешь, если движение не пре­кращается? Вышел я из калитки, стал осматриваться. Метрах в 150–200 на перекрестке стоит патруль – два чело­века. И когда не было с обеих сторон машин и солдат, я, наклонив голову, сгорбатившись, потихоньку пошел на ту сторону дороги. Там ограда оказа­лась огороженной проволокой рядов в пять. Заходя в калитку, вижу — немцы обратили на меня внимание. Тогда я, не уходя, стал шарить руками по грядке, где росли огурцы, но их еще не было, а была завязь сантиметра по четыре–три, не больше. Сорвав две штуки, начал жевать. Сам вроде бы не обращаю внимания на немцев, не спешу ухо­дить.Смотрю, они меня упустили поля зрения, тогда я скрылся за домом и дал ходу в глубь огородиков.

Укрывшись в кустах, я дождался полной темноты и пошел в направле­нии тех складов, где уже был. Но идти по огородам ночью долго, чувствую — приду поздно. В это время «кукурузни­ки» стали бросать бомбы, и как толь­ко засвистят бомбы — я выскакиваю на улицу и бегу что есть духу на юго–вос­ток, надеясь, что при падении бомб все фрицы прячутся. Мои надежды оправ­дались. Я выждал, когда часовые зашли на мою сторону и пошли в обратном направлении, и, мгновенно перебе­жав дорогу, нырнул под амбары. Вот они встретились, немного постояли и пошли в обратном направлении, и как только они скрылись, я снова побежал.

В гарнизоне, что справа, взвилась ра­кета. Я припал к земле, ожидая авто­матной очереди в спину от часовых. Но очереди не было. Ракета стала тух­нуть. Я — снова в путь. Пробежал, по­жалуй, метров 100, ракета уже не стала так ярко меня освещать. Снова падаю и вижу перед собой какой–то бугорок размером с колесо телеги, а из–под него торчит в мою сторону ствол пу­лемета. Я сразу узнал наш "Максим" — толстый кожух с надульником. На душе, как говорят, полегчало, и только ракета стала рассыпаться, я снова в путь. До­шел до ручейка. Этот ручеек перешел в промывину, а когда я по ней прошел метров триста, она перешла в глубо­кий яр. Там кверху гусеницами лежал немецкий танк. Я обошел его и снова в путь — теперь на восток, который уже начал отбеливать зарей.

По дороге попались два озерка, когда шел между ними, обнаружил во­ронку от крупной мины, возле которой лежали два убитых человека. Опреде­лить не смог — немцы или нет. Я взял каски и забросил их в воду, оружия у них не было. Пробежал с километр или полтора, слышу: с левой стороны, где идет возвышенность над лугами, заур­чал танк Т–34. Там пошел в березовый крупный лес. Прошел еще метров 200 — 300, слышу русскую речь с полной приукраской — это, значит, свои. От меня они примерно метрах в 200–250.

Но надо идти на них камышами и болотом. Я решил попить, немного от­дохнуть, умыться. Подошел к реке, сел на берег, опустил ноги в воду, стал пить воду и умываться. В этот миг мимо уха просвистели пули и забулькали дорож­кой по воде. Я откинулся на спину на берегу и замер. Пулеметные очереди повторились несколько раз, и я поти­хоньку стал переворачиваться на жи­вот, чтобы уползти от проклятого мес­та. Это наши постовые приняли меня за противника и открыли огонь. Ког­да я дополз до более высокой болот­но–луговой травы, она стала от мое­го движения шевелиться. И туг снова засвистели пронзительные пули. При­шлось немедленно рыть окоп. Разре­зая медной протиркой верхний слой де­рна, я стал пальцами выкапывать ямку для головы и туловища.

Когда выкопал сантиметров 20–25, лег в эту ямку вниз спиной, а ноги вытянул на траве. Пу­леметный огонь не прекращался до тех пор, пока я в ямке не затих. Спина от сырой земли стала мерзнуть. Но солн­це поднялось уже высоко и стало при­гревать меня сверху. Хотел было по­вернуться спиной вверх — полежать на траве, но снова пули зашлепали по тра­ве и земле.

Немецкая авиация бомбила наш передний край до 13 часов дня. За это время я выкатывался из своей ямки, грел спину на солнце, а туда нарвал и настелил травы, чтобы не была мокрой спина, так как в ямке появилась грунто­вая болотная вода. Так продолжалось до 18часов. В это время мне удалось уснуть. Как только самолеты перестали бомбить нашу оборону, я утратил бди­тельность — ведь у своих, считай, дома, кто меня тронет.

Но не успел все это передумать, как снова по мне засвистели пули, и мне пришлось прижаться к земле в своей ямке. Таки лежал до наступления тем­ноты. Когда наступили полные сумер­ки, я поднял одну ногу вверх и немно­го покачал ею. Тут же засвистели пули и заговорил на горе пулемет. Так ле­жал я до полной темноты, несколько раз поднимал ногу вверх, по которой каждый раз стреляли. И так обидно, так стало горько и тяжело: целый день пролежал на солнцепеке, казалось, не день, а вечность. Да еще хотят убить свои. Полежал еще несколько минут, стрельбы не было. Я быстро вскочил — и вон к реке. Подбежал, упал на живот и давай пить воду.

Встав в полный рост, осторожно пошел к возвышенности, откуда стре­ляли. Я потихоньку пошел через за­болоченное озерко, держа пистолет в зубах. Вышел на тот берег. Слышу — идут люди. Появляется цепочка сол­дат — человек 15–20. Гремя котелка­ми, они спустились с горки, напротив меня повернули вправо, к дому у под­ножия косогора. Застучали котелками, стали ужинать. Прошли еще группка­ми человек по пять–шесть туда же, где стояла кухня. Часть солдат пошли об­ратно, возвращаясь с кухни.

Я терпе­ливо ждал и дождался, когда подошли два солдата, винтовки у них были че­рез плечо на ремнях, а в руках они де­ржали по два котелка. Шли уже с кухни, поднимаясь на бугор. Выхожу я перед ними на тропу и говорю: "Я перебеж­чик через линию фронта, ведите меня к командиру". Один солдат поставил котелки, стал снимать винтовку с пле­ча, я ему показал пистолет и сказал: "Теперь поздно, не снимай, я бы уже вас расстрелял в упор, если бы был не свой". Тогда второй говорит тому, что снимал винтовку: "Бери котелки и иди вперед, к комбату, а я пойду сзади". Меня поставили в середину.

Так мы ми­нут через пять зашли в землянку ком­бата. Они доложили о своем прибытии, а я доложил о своем более–менее под­робно. В первую очередь он спросил, есть ли оружие. Я подаю ему заряжен­ный пистолет и вторую обойму, в кото­рой осталось два патрона. Он спросил: "Что мало?" Я ответил: "Стрелял". – "В кого?" — "В немцев и предателей". Он говорит: "Убил — нет?" Я ответил: "Если бы не убил, то они бы меня кокнули".– "Где что видел?". Я подробно расска­зал о гарнизоне, складах, где прошел, и о танках, которые шли в направле­нии немецкого гарнизона, и автома­шинах. Комбат ответил: "В отношении танков мы знаем, а численности гар­низона не знаем и эти склады не зна­ем — учтем. А теперь, политрук, отве­ди его в особый отдел, да зайдите на кухню, покорми его". Сам бросил пис­толет мне, но патроны все взял себе, сказав: "Ты уж не обижайся, у нас за­стрелиться нечем, не только воевать".

И мы с политруком (он взял крупную овчарку) пошли по лесу, зашли на кух­ню, где мне наложили изрядно пшен­ной каши, в другую банку налили чаю и положили большой комок сахару, дали полкирпича хлеба. Я, конечно, все это съел, живот немного приподнялся, и началась резь в желудке. Но мы пош­ли дальше. Косогор был пологий, и мы спустились на луга. Там стояла неболь­шая изба. Зашли туда, там одна бабка, которой политрук сказал: "Мы перено­чуем у тебя, а утром уйдем. Дай что–ни­будь под бок". Она дала ему свою ка­цавейку, а мне — ничего.
Посмотрела на меня, пошла на ули­цу и принесла немного травы и какую–то теплушку. Я на полу лег на эту постель и мгновенно уснул.

Вижу, как будто во сне, горит наша хата, в ней дыму полно. Баб­ка что–то причитает. И собака стоит ла­пой на мне и лает. Я проснулся, открыл глаза. Смотрю: надо мной в полуметре от пола стоит туман. Приподнявшись, вдох­нул этого тумана и закашлялся. Когда вы­скочил на улицу, изба уже почти вся была в огне. Собака снова подбежала ко мне, гавкнула и помчалась к железнодорож­ной насыпи, где в водосточной трубе си­дел и звал ее хозяин, который крикнул мне: "Скорей ко мне! Сейчас бомбы бу­дут рваться". И только я подбежал к тру­бе, нагнулся — и в это время взрыв.

Мы вылезли и пошли по линии на ст. Отрожки, которая была по ту сторону р. Воронеж на расстоянии около километра. Зашли в кабинет сержанта госбезопас­ности, который сразу пригласил сесть, а политрук доложил обо мне и ушел вос­вояси. Майор предложил сигарету, я от­казался. "А может, покушаете?" — пред­лагает. Я соглашаюсь. Он стукнул по стакану карандашом. Вошла девушка. Сержант сказал: "Принесите товарищу что–нибудь покушать". Она ушла и вер­нулась с подносом в руках, где на таре­лочках были жареный картофель, что–то вроде гуляша, стакан чаю, сахар, черная икра и хлеб. Я принялся за еду и мгно­венно все съел. Он посмотрел на меня и говорит: "Что, не наелся? Слушай, а ког­да ты ел вообще?" Я ему сказал: "Часа два–три назад". – "А что съел?" — «Коте­лок каши, литр чаю с сахаром, пол бул­ки хлеба». – "А вообще сколько дней не ел?" Я сказал: "Шесть,сегодня седьмой". — "Тогда тебе хватит".

Начался у нас разговор по сущес­тву: о полете, о том, как сбили, как и где шел, что видел. Я все вкратце рас­сказал. Тогда он попросил пистолет, я ему подал, он написал расписку, что пистолет номер такой–то изъят у Апа­рина тем–то и дата, подпись, печать. И говорит: "Пойдешь на ст. Липецк, там сядешь на какой–нибудь поезд и дое­дешь до своих в г. Мичуринск". Я ему говорю: "Дайте мне какой–нибудь доку­мент". Он дал справку, что я направля­юсь в Мичуринск, и поставил подпись (без печати).

Только вышел со станции — неболь­шое поле, где догорал наш самолет П–2. Я подошел, увидел летчика, но опознать не смог, а самолет из нашей дивизии, 20–го полка. Шлем на летчике был напо­ловину сгоревшим. Когда я его снял, под ним увидел длинные белые волосы. По­думал: как у нашего Козлова. А тут стояла толпа женщин и дети. Спрашивают меня: "Ты оттуда пришел?", показывая рукой на линию фронта. Я говорю: да, оттуда. "А правду говорят, немец хлебом кормит, консервы выдает и по пол мешка муки? Мы туда хотим идти". Я им сказал грубо: "Идите, все идите и всем дадут, досыта не расхлебаете". А потом рассказал, как немцы грабили тех женщин, били их, был стон, крик. Тогда они все опешили и за­молчали. Я пошел к видневшемуся селу, к большаку, и только дошел до первого или второго дома, как меня остановили двое с автоматами в зеленых фуражках, спросили документы. Я показал справ­ку, которую мне дали. Они посмотрели и пригласили с собой в дом, который был от этого места метрах в250–300.

Майор в зеленой фуражке приказал мне подмести в доме, сделать уборку. Я ему объясняю, что не могу, и нога хромает. Он вытаски­вает пистолет и грозит расстрелом, за­ставляя убирать. Я категорически отка­зался, мотивируя, что не могу, и обозвал его как только мог. "Мы воюем, а вы по­могаете врагу. Вас надо расстреливать, а не меня". Тогда он ударил меня писто­летом, хотел по голове, но я отвернулся, попал по плечу. Заругался на меня на чем свет стоит, и два солдата подкинули мне прикладами по горбу, плечам. Я упал, он еще пнул меня и сказал: "В сарай". Они повели меня к сараю, открыли двери и втолкнули туда…

Там было не совсем светло, окон не было, свет проникал через щели де­ревянного заплота. Ко мне подходят два человека — один в гражданском, другой в военном. Когда разговорились и я объ­яснился, один говорит: "О, однокашник, я из 134–го авиаполка, который сбили в этот же день, но я ночью перешел к сво­им”. А тот, что в гражданском, — лейте­нант, командир батареи 88–миллиметро­вых минометов. Все они были не раз у майора на допросе, и все ругают, воз­мущаются действиями людей в зеленых фуражках, лейтенант–минометчик гово­рит: "Постой, вызовут на допрос, спро­сят, почему пришел, а самолет не вынес. Он мне предъявил такое: "Почему ты при­шел, а миномет не вынес, то есть оружие оставил врагу?". Я ему говорю: "А ты зна­ешь, что такое этот миномет, у него одна плита без станины 80 кг, да сам со станиной столько же, вот и попробуй вынеси. А эмвэдэшник говорит: "Это дело не мое. Пришел без оружия — значит, врагу помогаешь". Вот какие бывают идиоты. Готовься и ты к этому".

А ночью меня вызвали на допрос, где, угрожая оружием, стали не толь­ко допрашивать, а прямо–таки пытать. Майор допрашивает и подносит кула­ки, а два охранника с автоматами сто­ят рядом и ехидно улыбаются. Через час или больше меня повели в сарай. Майор сказал: "Не признаешься — уберем, по­думай". Я пришел, рассказал ребятам. Они этому не удивились. Стали устра­иваться на ночлег. Всего в сарае было около 30 человек, одежды ни у кого не было. Большинство — солдаты из разных родов войск, вплоть до поваров, а двое — мужчина и женщина — не разговарива­ли с нами, они были немцы.

Утром принесли завтрак — по 150 граммов хлеба и банку из–под консер­вов с сырой водой. Вот такой завтрак. Обеда не было и даже не давали воды, вызывая очередных на допросы в течении одиннадцати дней. Я каждое утро и позд­но вечером ходил к ним на допрос. Лей­тенант приходит побитый, говорит: "Ско­ро и вам подсыпят. Сегодня бьют".

Вызвали меня. Как обычно, сидит майор за столом, рядом на столе лежит пистолет, и двое стоят сзади (конвой). Майор говорит: "Что еще нового у тебя, изменник?" И шлепнул меня по виску. Я отпрянул назад и со всей силы ринул­ся вперед, ударил его одной рукой в че­люсть, а другой — под "ложечку". Он за­качался, стал хватать пистолет со стола, заорал на караульных, которые прикла­дами меня сбили и по его сигналу уве­ли в сарай.

К обеду нас вызвали и говорят: "Пой­дете на ст. Грязи, там уедете по своим частям. А сейчас зайдете в лес за селом, там покушаете в столовой и вам дадут на три дня сухой паек". Мы были очень рады. Эта столовая была в километре, и мы пришли туда, покушали. Каждому дали по полтора кирпича белого хлеба, по небольшому куску сала шпига и саха­ру в крупных кусках — по 3–4 на каждого.

Когда вышли на большак, нас об­стреляли два немецких истребителя. Пришлось прятаться от них в кустах. Минометчик–лейтенант ушел в лес, а летчик с радистом успели прицепиться к попутной машине и уехали. Я остался один. Прошел километров пять. На доро­ге появился небольшой поселок. Я зашел в первый дом, спросил разрешения пере­ночевать,но меня послали в следующий дом. Так я прошел все дома, и никто меня не пустил.Тогда я вернулся в большой дом, в котором были две женщины и де­вочка лет 14–15. Я сел на подержанный диван и сказал: "Отсюда я никуда не пойду. Не могу — устал, вы­бился из сил". Поло­жил полбуханки хлеба на стол, сахар–комок, попросил кружку воды и начал есть. Девоч­ка из другой комна­ты смотрела на меня голодными глазами, перебирая губами. Я попросил нож, ей от­резал большой ло­моть хлеба и дал ку­сок сахару. Она взяла и ушла в другую ком­нату. Девочка принес­ла мне большую кружку парного молока. Я с аппетитом поужинал и тут же, на диване, уснул.

Проснулся поз­дно утром, осмотрел­ся — на столе стояла эта же кружка моло­ка. Сходил на улицу, солнце уже грело, за­шел. Хозяйка пригласила выпить молока, я с молокомел хлеб и грыз сахар. Ос­тался еще ломоть хлеба, я им угостил хо­зяйку. Девочкине было, отрезал граммов 200 сала. Остальное завернул в бумагу, завязал шнурком–веревочкой, которую дала хозяйка. Тут она стала рассказы­вать о себе. Мужа, двух сыновей взяли в армию, известий нет. В хозяйстве оста­лись одна корова, пять куриц. Хлеба нет, ходят по полям и что где найдут с весны, тем питаются.

Я распрощался и пошел на большак, который вел на ст. Грязи. На ст. Грязи я прибыл под вечер. Узнал, что один то­варный эшелон идет в направлении Ми­чуринска и ст. Кочетовка. Я побежал к теплушкам–вагонам грузовым, в которых было битком раненых. В один из вагонов удалось запрыгнуть. Там, на полу и на на­рах, лежали раненые в хаотическом по­ложении, не менее 25–30 человек. Раны перевязывали всем чем можно: бинтами, бумагой, тряпками, а пулевые простре­лы были просто заткнуты ватой. В вагоне запах какого–то смрада и слабые стоны. Один капитан, раненный в руку, поднял­ся с нар и завопил: "Тут для раненых нет места, а ты еще лезешь". Я ему объяс­нил, что я тоже военный, тоже воевал. Он говорит: "Много вас таких дезерти­ров ходит, все убегают, а воевать боят­ся". Увидев мой узелок, раненые зашле­пали губами, хотят есть, давно не ели, и никто их не кормит. Видя такое положе­ние, я спросил, у кого есть нож. Капитан тотчас же подает финку: "Что, зарезаться хочешь, дезертир?" Рядом лежащий ра­неный говорит: "Да хватит тебе, капитан, всех подозревать. Замолчи". Я взял фин­ку, разрезал веревочку, развернул непо­чатую булку хлеба и, положив на нары, сказал второму, который одергивал его: "Вот хлеб, вот сало и комок сахара, раз­делите все по больным". Сам отошел и сел у двери.

Пока ехали до Мичуринска, были раз­ные разговоры о войне, смерти и жизни страны и людей. Прибыв на разъезд Ми­чуринска, я подался на аэродром. Доб­рался до проходной, меня не пропуска­ет караул. Я говорю: "Звоните на КП или в штаб 453–го полка". Мне ответили, что такого нет, улетел полк. И вот подъезжа­ет черный лимузин ЗИС–110, в котором, к моему счастью, оказался комиссар на­шей дивизии и еще какие–то начальники. Я обратился к ним и представился. Ко­миссар сказал: "Мы о вас слышали, сади­тесь в машину, поедем в штаб дивизии, а там вас увезут в свой полк". Я угадал на заднее сиденье. Когда машина трону­лась, сиденье начало амортизировать, и у меня начали рваться брюки, так как были очень ветхие, и я их, пока бегал по ма­линникам, здорово потрепал. Я попросил у шофера медной проволоки и стал што­пать дырки на главном месте.

Прибыв в штаб дивизии, комиссар сказал шоферу: "Дай ему нитки, иглу, и пускай он уйдет за кусты и маленько за­штопает, а потом мы пригласим его на беседу". Я заштопал, что мог. Пришел политрук, принес мыло, полотенце. "Да­вай, — говорит, — немного обмойся". По­дошли мы к колодцу, он начал качать воду насосом, а я — мыться. Но грязь от холод­ной воды затвердела. Политрук видит, что в такой мойке толку не будет, бро­сил полотенце и говорит: "Хватит, выти­райся, пойдем к комиссару и команди­ру дивизии на беседу". Когда я провел полотенцем по лицу, то оно стало чер­нее голенища.

Зашли в штаб. Я начал рассказывать о своих похождениях. Он говорит. "По­конкретнее и короче, главные моменты".
Я рассказывал больше часа, все слуша­ли с интересом. Потом он говорит на­чальнику обозно–вещевого отдела майо­ру Розкину: "Немедленно обмундируй и увези в полк".

Он дал мне обмундирование, конечно, не командирское и не летчика, а так общевойсковое. Я залез в кузов, и мы поехали в полк. Прибыли в полк. Уже на­чало темнеть. Все были на ужине в столо­вой. Там сразу при входе встретились с друзьями–боевиками, и мне преподнес­ли кружку спирта, заставили выпить за приход–встречу. В столовой в это время были подшефные с какого–то завода, они угостили меня медком и бражкой. Когда мы с друзьями сели за стол, то все норови­ли подойти поближе, и каждый предла­гал кружку бражки. А один дружок Вася — боевик добрый, он сбил самолет про­тивника в тот раз на глазах у многих то­варищей и имел за это боевой орден Красного Знамени. Подошел ко мне, преподнес мне кружку спирта, заставил выпить. Я охмелел.

Вася решил отвести меня к команди­ру эскадрильи в палатку. Мы пошли. Про­ходим мимо красивого домика с садом, на уличной скамейке сидят две пары — ко­мандир полка и штурман полка со своими знакомыми, хозяйками дома. Вася был пьянее меня, узнал их и заорал, указывая пальцем: “А–а–а, еще командир полка, а сидишь с какой–то старухой". Командир полка сразу узнал нас и видит, что мы уже хулиганим, сказал штурману: "Вызови караул и пускай их посадят на гауптвахту". Мы зашли в садок. Вася кидался куда по­пало и на кого попало. Я прыгнул в окно помещения, а они схватили Васю — и за мной. Я пробежал по комнатам, выпрыгнул из помещения и по саду подбежал к скамейке,где сидел командир полка. С внутренней стороны сада осторожно за­лез под их скамейку и притаился. "Васю увели, а второго не могли найти", — до­кладывал дежурный по гарнизону коман­диру полка. В доме и садике все пере­искали и докладывают: не нашли, как в землю провалился.

Я лежал под их ска­мейкой–беседкой, все слышал. Не уснул до тех пор, пока они сидели. Стало очень поздно, они пошли на ночлег в дом, а мне и тут хорошо, впервые за 19 суток сво­бодно, безо всяких забот уснул.
Утром проснулся рано, так как заря была прохладная. Вылез из–под лавоч­ки. Все было тихо. Из некоторых палаток слышался приятный храпоток.

Заглянул в одну, вторую — все спят. Пошел дальше и слышу — в одной палат­ке что–то брякнуло и чуть слышный раз­говор.Я заглянул, удивился, на секунду замер без движения: на меня смотрел ко­мандир майор Токарев, которого я при­крыл своим самолетом в бою. Он повре­менил, как бы тоже оцепенел: “Кто это, лейтенант Апарин, что ли? Мой спаси­тель”. Я ответил: "Да, он". – "Ну что ж, давай заходи, пожалуйста". У них со штурманом стояла бутылка сливянки и полная крышка от котелка, налитая ею. Я поздоровался.Они ответили так же, добавив: "С приходом!" Я сказал: "Спа­сибо". Комэска говорит: “Что же ты, бу­рят–монгол (это у него такая поговорка сложилась потому, что он отслужил ка­валеристом на Дальнем Восто­ке, изъездил всю Монго­лию и там воевал на Хапхин–Голе), не успел прийти и уже нахулиганил. Вчера звонил командир полка, ис­кали тебя, что­бы посадить вместе с Тюкиным нагаупт вах­ту. Куда ж ты так спрятался?

Я ответил: “Я был в месте, где был командир полка". — "Что ты, невидимкой сделался?" Я гово­рю: "Нет,там сидели на скамей­ке две женщины. Я под эту ска­мейку залез”. — “Под подол,что ли?" — “Почти да”. — “Ну ладно, поди голова болит с бражки, пил ее?” Я ответил: “Нет. Спирт, что друзья подавали". — "Ну давай, выпей этот черпачок за свой при­ход и мое спасение. Я тебе обя­зан". И подал мне. Я ее, конечно, выпил, и так она приятно прока­тилась, что был на всю жизнь как будто счастливее всех.

Заиграл сигнал подъема — 6 ча­сов утра. Был как раз выходной, поэ­тому долго спали. “Ну а ты ложись на мою койку, отдохни, пока мы строимся, делаем поверку и прочее”. Они собра­лись и ушли. Строй был на этой же ал­лее. Каждая эскадрилья — напротив своих палаток. Когда закончилась официальная часть построения, получив приказ разо­йтись, комэска на секунду задержал строй и объявил: "В наш полк прибыл еще один летчик, лейтенант Апарин”. Все закричали: “Ура!". Кто–то спросил: "А где он?” Тут же ответ: “Дежурные его вчера с Тюкиным посадили на гауптвахту за ос­корбление командира полка". Комэска сказал: “Неправда. Мои летчики никог­да не хулиганят. У меня нет хулиганов в эскадрилье, а лейтенант Апарин сейчас отдыхает в моей палатке". Все зашумели, подошли к палатке, сняли меня с койки, вынесли на улицу и долго качали, подбра­сывая вверх, крича: “Ура–а–а–а!”

Появились фотоаппараты. Начали фотографировать, было много разгово­ров, а потом я пошел в баньку, помылся, надел новое обмундирование: мелистоновая рубашка, такие же черные брю­ки, солдатскую пилотку и солдатский ко­жаный ремень. Комэска сказал: “Ну вот, теперь он настоящий летчик. Принима­ем в свою среду. Это 19–й пришелец из 40 человек летного состава. Возможно, еще будут".
Стали просить рассказать с начала до конца. И я рассказывал в этот день и еще два вечера свободных.

Так моя жизнь сама по себе вошла в нормальную колею, я получил новый самолет. Сфотографировали экипаж, и я опять приступил к боевой работе по уничтожению войск и техники против­ника на его территории. Пролетал до 27 января 1945 года. За этот большой бо­евой период времени пришлось воевать на 4–м Украинском,Южном, Сталинград­ском, 3–м Украинском и 3–м Белорусском Фронтах, совершив более 49 вылетов на дальнюю разведку в глубокий тыл про­тивника и около 100 боевых вылетов на бомбометание по уничтожению войск и техники противника. За это время я был еще дважды сбит противником и один раз — своими истребителями.
С уважением, Н. АПАРИН.

Выход из окружения. 1942 год. Деду тут 23 года.

Мой дед в центре со своим экипажем. 1942 год

9 мая 1945 года мой дед встретил в госпитале с сильным ранением позвоночника и ноги. Был награжден двумя орденами "Красного знамени", тремя орденами Отечествен­ной войны I степени, массой медалей.

у меня все. Здоровья всем кто добыл ту победу

Поклон низкий твоему деду!

Спасибо деду за победу ©

Мощный у тебя дед! Вот это летчик и воин !

Поклон ему до земли и здоровья - коли жив еще,а нет - так высокого неба в вечном поле!

А тебе,ТС,спасибо за публикацию - ежели еще что есть,давай сюда!

Сильный дед, молодец!

чёт вспомнился демотиватор "Они воевали без сохранений". Интересная история. Ему б в разведке служить ...