Шторм Z. Туленков о войне

Выбор.
После того, как в оперчасти утвердили список отправляющихся на СВО, на работу я выходить перестал.
Оставшиеся дни в лагере я сидел на бараке с утра до вечера и записывал в тетрадку свои концептуальные заметки исторического, политического и философского порядка.
Записи эти, по страничке в день я вел давно. И это была моя отчаянная попытка сопротивления бессмысленности своего тюремного бытия. Единственный процесс, который мог как-то оправдать смываемое в унитаз время, самый ценный человеческий ресурс.
Партия, с которой я уезжал, формировалась месяц. Изначально я в ее списки не попал, и находился в составе партии, которая должна была уехать в конце августа. Это полностью соответствовало моим планам, ибо в начале августа я собирался на КДС, планировал закончить свои заметки, передать их на волю, и завершить ещё ряд мелочей.
Однако, что-то в планах ГУФСИН и Минобороны поменялось, и в июльскую партию были перекинуты пять человек из состава следующей.
Они, эти следующие, к слову говоря уедут только в октябре, и уже по новым правилам набора осуждённых: годовой контракт с автоматической пролонгацией до конца сво.
Я таким образом, фактически заскочил на подножку уходящего поезда, ибо со мной в Ростове был подписан контракт на участие в добровольческом формировании в интересах МО РФ, а не напрямую с министерством. Плюс я уходил через ходатайство о помиловании, а не через УДО, согласно новому ФЗ.
Это многое меняет в данном вопросе, ибо в текущий момент я обладаю статусом добровольца, а не военнослужащего.
Касательно же своего правового статуса я давал расписку о неразглашении процедуры освобождения, и поэтому не могу раскрывать некоторые своеобразные механизмы ее. Скажу лишь, что вопрос этот имел на своем начальном этапе кучу "серых зон" в области действующего законодательства, которые были устранены лишь в июне текущего года, а действовать начали несколько позже.
Во вторник, 25 июля, сразу же после обеда в лагере отключили "зонателеком". Здесь это означает, что грядут какие-то неординарные события. Каждая отправка партии заключённых в зону проведения СВО таким событием и была.
Конечно, к моменту моего убытия эта была уже достаточно ординарная процедура, несравнимая с первой отправкой в ЧВК "Вагнер", прошлой осенью, но тем не менее.
Как только вырубили связь, стало понятно, что настало время упоительнейших историй.
Я продолжал накидывать в тетрадку свои записи, когда появились дневальный и зачитал список фамилий.
"С вещами в штаб".
Ну, вот и все. Вот и поехали.
У меня уже была собрана небольшая сумка с самыми необходимыми вещами: мыльно-рыльное, трусы, носки, сигареты, спички, бритвы.
Ну и конечно же мои тетрадки, которым предстояло отправиться со мной в это экзотическое турне, коль скоро свидание у меня слетело. А ещё книга, написанная мною в 2000-2005 гг и изданная в Питере в 2019.
Один экземпляр ее я "затянул" в СИЗО, и теперь она отправлялась со мной на СВО. Экземпляр этот я везде таскал с собой для истории, на его страницах стоят оттиски цензурных отделов учреждений ГУФСИН, ну а позже к ним прибавятся отметки кассетных снарядов ВСУ.
Все остальные свои вещи, включая "контрабандные" вольные футболки, трико, второе одеяло, сахар, чай, кофе - я раздал на бараке.
В штабе уже были наши вещи с "вольной каптерки", то есть со склада, расположенного за территорией колонии. Там хранятся вещи осуждённых, недопущенные к проносу за периметр. Их безжалостно разворовывают как "козлы", то есть "активно вставшие на путь исправления" осужденные с "поселка", сотрудничающие с администрацией учреждения как "хозбанда", так и некоторые из арестантов при освобождении. Ну, не в чем бедолаге ехать домой, и он берет вещи на "вольной каптерке" из баулов других зеков.
В моей вольной одежде, в которой я прибыл сюда из СИЗО, кто-то, видимо, уже освободился.
Порывшись в куче милостиво оставленного мне тряпья, я плюнул, махнул рукой, и отправился на СВО прямо в зековской робе, с полосками и, кажется, прямо с биркой, официально именуемой "нагрудным знаком".
Досмотр наш при отправке был сугубо символическим.
Можно было смело спрятать в вещах телефон и любой другой "запрет".
Но у меня ничего, в принципе, и не было.
Вечером, часов в семь или восемь, нас погрузили в автозак, естественно, под конвоем, и мы покинули территорию ИК-53 ГУФСИН по Свердловской области.
Прощались с нами сотрудники учреждения если и не по свойски, то и без какой-то казенщины. В полне нормальные человеческие напутствия: берегите себя, возвращайтесь, ну и естественно "тут делать нечего вам, ребята, давайте, чтобы мы больше не пересекались".
Последний раз я бросил взгляд на проплывающий за окошком барак, на здание КДС (самого светлого места в этом учреждении), на швейку, и, прогромыхав через "шлюза", наш "воронок" выскочил за пределы колонии.
Я прибыл сюда 4 августа 2022 и покинул 25 июля 2023, чуть-чуть не досидев год.
Привезли нас зачем-то в Новую Лялю, номер тамошней колонии я уже не помню. Ночь мы провели в камерах тамошнего ПФРСИ, а утром уже на другом автозаке поехали в аэропорт "Кольцово".
Так, прощаясь с системой ГУФСИН, я в свой послужной список кроме СИЗО и колонии общего режима, добавил ещё и "пэфэр".
В Кольцово мы приехали где-то в час дня. Туда же начали подтягиваться воронки из других учреждений.
Рядом с нашим автозаком встал автозак с "тринашки", а далее разместились другие.
Автозаки образовали собой букву П, прижавшись к забору, и в это пространство нас выпускали раз в час проветриться и подышать свежим воздухом.
Соседство с "тринашкой" меня, честно говоря, удивило и даже смутило. Мне и в голову не приходило, что мы поедем в одной партии с БС. Я думал, что у них всё это происходит отдельно.
Конвой, прямо скажем, вел себя расслабленно. Да, за нами смотрели, но уже не так настороженно и внимательно, как на обычных этапах.
Чуть больше внимания уделялось расписным сабжам из особо лютых учреждений, типа строгого второхода, потому что от такой публики реально не знаешь, что ожидать. А БС вообще были предоставлены, фактически, сами себе.
Вспоминая, сколько там было народу с куполами и восьмиконечными звёздами на ключицах, я понимаю, что вокруг меня-то их уже нет спустя четыре месяца.
Все расписные уже в мире ином.
И абсолютное их большинство не протянуло в зоне проведения СВО даже месяца.
Я не буду выстраивать конспирологических заговоров, но озвучу свое мнение, что, в отличие от "Вагнеров", Министерство обороны принимало в свое распоряжение уже строго "протычкованные" кадры.
Все мы уже на берегу были помечены как "допустимо возвращение в общество" и "возвращение из зоны СВО нежелательно".
Это лишь мое предположение, не подтвержденное никакими доказательствами, но факт есть факт.
Уже в учебке на территории ДНР нас разделили на две роты, и все расписные оказались зачислены в первую, которую отправили на передок раньше нашего.
Так вот, я ещё не успел откомандироваться в Н-скую бригаду морской пехоты, как до нас дошел слух, что в результате первого же боя от первой роты количеством 110 человек осталось в живых только четверо.
Это, надо сказать, был именно что слух.
Позже я навёл детальные справки по этому вопросу. Их осталось в живых 11, а не 4.
Потери же нашей, второй роты были существенно меньше.
После того, как я вернулся от морпехов в город Т., где были расквартированы ее остатки, я уверенно насчитал человек сорок. И это по истечению месяца с момента отправки на Украину.
К слову сказать, применительно к нашему лагерю, например, наш летний набор был одним из самых "убойных".
Была последняя отправка в "Вагнера" перед новым годом, там вообще все бесследно исчезли. Была отправка перед нами, в конце мая. Уже в Шторм Z. Там как-то тоже не очень все хорошо сложилось.
К моменту их отправки я уже проиграл дело в кассационном суде и принципиально принял окончательное решение отправиться на СВО. Меня в общем-то ничего не держало от того, чтобы присоединиться к этой партии. Но каким-то внутренним чутьем, глядя на подбирающийся состав майских добровольцев, я почувствовал, что вот с этими ребятами мне не надо ехать.
Не моё.
И я пропустил тот набор.
Их увезли поздно вечером, а ровно через сутки вернули назад, МО отменило рейс из-за угрозы то ли диверсии, то ли ракетной атаки.
Вова-цыган, как я помню, сказал тогда: "Пацаны, это знак, не надо вам ехать". Никто его не послушал, конечно, все благополучно уехали вечером следующего дня и больше я никогда ничего ни о ком из них не слышал.
Их увезли на Херсонское направление, а нас конкретно везли на Запорожское, об этом прямо и сразу говорили все с первых дней.
И вот, вечером 26 июля, на борту транспортного ИЛ-76, я в составе группы из 250 человек, набранных с лагерей свердловской и челябинской управы, вылетел в Ростов-на-Дону.
В те самые знаменитые в наших кругах "ангары" в которых все начинается и заканчивается.
Там зеки распределяются на команды и разводятся по учебным лагерям.
Там же подписывается контракт, ряд других документов, получается банковская карта, и медальон (жетон).
Туда же прибывают, по истечении полугода выжившие в аду, и там заканчивается их эпопея: паспорт, справка об освобождении и салам алейкум.
Кого-то могут подкинуть попутным бортом в какой-нибудь российский город, ну а кому не по пути - выбираются из Ростова самостоятельно.
Так, во всяком случае было с нашими наборами. Куда везут зеков, набранных по новым правилам, я не знаю.
В Ростове я попрощался с некоторыми своими солагерниками, распределенными в другие учебные части, а с оставшимися мы погрузились в КамАЗ и убыли в ДНР.
Со мной осталось человек пять с ИК 53, все остальные были совершенно незнакомые мне люди, много БС и вот с этими людьми мне предстояло выстраивать с нуля отношения и как-то слаживаться, притираться.
Потому что именно с ними мне предстояло пройти обучение на полигоне, и с ними же отправиться за ленточку.
Понимал ли я в полной мере, куда я еду в ночь с 26 июля на 27, трясясь в кузове армейского КАМАЗа и наблюдая за проносящимися мимо районами Ростова?
В общем и целом, надо сказать, я все себе представлял именно так, как оно дальше и было.
Ничего шокирующего я здесь не обнаружил.
Даже процент потерь я оценивал именно так.
Естественно, я не знал и не понимал деталей. Много нюансов организационного характера было от меня скрыто.
Но это все частности.
Главное - то, что мы едем в полную жопу, и выживут "не только лишь все" было очевидно, и хорошо понятно и мне, и всем кто был со мной.
Но у каждого из нас была своя причина сделать свой выбор.
Кто-то разочаруется, кто-то поймет, что оно того не стоило, что его мотивация была, на самом деле поступком взбалмошного ребенка, ножками затопавшего, ручками захлопавшего.
Но никого я не знаю, кто сказал бы: "Я думал, что тут по другому".
На увеселительную прогулку никто не надеялся. Даже те, кто воевал в Чечне, понимал, что Чечня в этом случае вообще не показатель.
(Как мне сказал человек, прошедший три войны, включая текущую: "может быть... Может быть, кто был в 131 Майкопской в новогоднюю ночь, по уровню адовости примерно близко прошли...")
Так что все всё понимали, и я понимал.
Все поставили голову на кон и начали смертельно опасную игру.
Но у всех была какая-то ставка.
Ставка, больше чем жизнь ©.

https://t.me/thulzet

Пройдет несколько лет, а может десятилетий и потом постепенно начнет открываться правда о том, что было на самом деле, начиная с 24 феврала

А если ты не zалупоголовый и так всё понятно, откуда ноги растут, ещё со времен ихтамнету

ФОРМАЛИН

Подозрение на: срач/оскорбления  Статья #1 дезинформационного кодекса  Выполненное действие: предупреждения +20%, лимит 1x10  Погрешность принятого решения: 1%

Размещено через приложение ЯПлакалъ

чё всё?!! давай пиши исчё!

Я в октябре 22 года в поезде на Ростов в командировку ездил. В вагоне бывшие ЗК со мной ехали, в Вагнер. Без конвоя, сами, в гражданской одежде (я даже сначала и сам не понял, что они из зоны, пока не познакомились). С документами об освобождении (показывали). Говорили, если не приедешь в Ростов, и сбежишь, то освобождение аннулируется, и будет считаться побег.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

по ссылке в стартпосте телега автора, там читать - не перечитать
продублирую https://t.me/thulzet

Это сообщение отредактировал rus2205 - 21.11.2023 - 10:50

да уж, холодное лето 53, сколько же еще подонков выпустят из тюрем?

Вот первый пост (закреплённый) в телеге автора. На общий режим отпетых подонков так то не садят вроде

Какая прелесть: для "освобождения" "хохлов" от хуйпоймичего, набираются уголовники для мясных штурмов
А сами уголовники знают, что они идут "спасать хохлов"? А то здесь все очень любят истории про благородных и вежливых русских солдат, но, этот образ как-то слабо сочетается с образом зэка.

Ну классика - невиновный, по ошибке, случайно тут оказался.
Но про свою статью - таки умолчал.

,,За ленточку"В наше время,это называлось ,,за речку" Путинойды ни чего нового не могли придумать, ,, за свободу хохлов" За величие России., За мир во всём мире.

Это сообщение отредактировал trewaz - 21.11.2023 - 11:08

Ога, усы не дадут соврать.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Глава 1.
Полтора года меня нет дома.

Полтора года (чуть больше, если быть точным) прошло с того дня, как я переступил порог своей квартиры и шагнул в абсолютную неизвестность, начав самое удивительное путешествие в своей жизни.
Монотонная речь судьи, зачитывающей свое сочинение, оглашение финальной части, конвой с наручниками, полумрак камеры, ожидание автозака и - здравствуй, новый, неизвестный мне мир...

Год и почти четыре месяца провел я в нём, и три месяца в зоне проведения СВО.
Несравнимые временные отрезки, но какой разный у них цвет, вкус и наполнение. Какой разный у этих отрезков вес.

Про тюрьму у меня нет никакого желания ни вспоминать, ни что-то рассказывать.
Это при том, что ничего страшного и невывозимого я в этом месте не встретил.
Мне совершенно не на что жаловаться по большому счёту. Я не столкнулся ни с одной из лубочных страшилок и пугалок, ассоциирующихся с тюрьмой у человека, бесконечно далёкого от соответствующего образа жизни.

Поэтому дело не в тяготах арестантской жизни, а в ее пустоте, бессмысленности и бесцветности.
Там нет цвета.
Там все серое.
Нет цвета, нет вкуса, нет самого ощущения жизни.
Я не говорю за всех, конечно. Я излагаю лишь свои собственные ощущения.
Тюрьма — это анабиоз, абсолютная заморозка всех жизненных процессов, буквальное убийство времени.

Многие люди, ещё не попавшие в тюрьму, но предчувствующие ее, строят планы, как они изучат в ее стенах итальянский язык, напишут бестселлер, смогут осуществить ещё какой-то глобальный проект, на который, де, в обычной жизни не хватало времени...

Возможно, у кого-то получится, я не буду спорить.
Я сам, превознемогая болотную тягу, набросал кое-какие концептуальные заметки.
Но это очень сложно делать. Тюрьма убивает любое начинание такого рода, ее притяжение, ее трясину очень сложно преодолеть. Тюрьма все стремится "оболотить" и выкрасить в один, серый, цвет. Поглотить, отупить, убить все живое в человеке, атрофировать все мыслительные и чувственные процессы.
Не злобные татуированные дядьки с эрегированными членами, набрасывающиеся на несчастных филателистов из советских фильмов-страшилок, не садисты-надзиратели, пытающие зеков в гестаповских застенках, захлебываясь сатанинским хохотом, а серость и болотная трясина тюремного бытия — самое страшное и убийственное, что здесь есть.

Война — абсолютный, асимметричный контраст тюрьмы.
Война наполнена всей гаммой цветов, существующих на земле, даже теми их оттенками, о существовании которых ты не подозревал в той, прежней жизни.
Война — это фонтан эмоций, чувств и ощущений.
Это обострение всех форм человеческого осязания.
Это миллионы деталей и штрихов, от количества которых взрывается мозг человека, едва бы переступившего периметр лагеря, места, где все измеряется штучно, не превосходя количества пальцев на руках.
Это совершенно иная скорость времени и совершенно иная ценность каждого его отрезка.
Контрастный душ, который не всякому дано вынести без ущерба для душевного здоровья.

Нет ничего, ни одного фактора, которые могли бы как-то уравнять эти два мира, вывести какую-то формулу их схожести.

Кроме того, что тебя нет дома.

Глава 2
Внезапное одиночество

Некоторое время назад (я сознательно воздержусь от указания точных дат и географических терминов), мне довелось оказаться в одном селе, на позициях соседней части.
Наша группа отходила через это село после задания, и на северной его оконечности я был отсечен огнем противника от своих товарищей. Ждать меня они не могли, поскольку сами находились под обстрелом и им нужно было перемещаться. Догнать их я не мог, поскольку надо было перебежать довольно широкую улицу, насквозь простреливаемую, и я отошел в укрытие.

Дальше обстоятельства сложились так, что задержавшись здесь на пару часов, по факту я провел в этом селе почти трое суток. За него завязались бои, и в условиях, когда каждый ствол был на счету, сказать: "Давайте, ребята, вы тут уж сами, а мне надо идти", я не мог.
Я оказал посильную помощь своим новым товарищам в обороне северной оконечности населенного пункта, и вместе с ними был выведен на пункт эвакуации по приказу местного командования.

Вывод на пункт эвакуации представлял собой перебежки из одного разрушенного дома в другой под беспрерывной работой вражеской артиллерии.
Тогда я впервые столкнулся с работой танка, и с тех пор на вопрос: "Что самое страшное на войне?", у меня имеется очень четкий и конкретный ответ.
Лично для меня — танк.

Так, спасаясь от огня танка, который, корректируемый дроном, методично разбирал картонные домики, в которых мы прятались, я и ещё несколько человек, укрылись в бетонных трубах под дорогой, что-то типа ливневки.
По сравнению с домиками это было достаточно надёжное укрытие, и мы здесь залегли до наступления темноты.

В сумерках, по одиночке, по двое, мы продолжили передвижение.
Я пошел замыкающим и в темноте потерял ведущего. Дорогу мне объяснили, но одно дело объяснить что-то на пальцах, другое дело применить полученную информацию.
Я повернул куда-то не туда и потерял очень много времени, прежде чем понял, что сбился с маршрута, и вернулся обратно.

Покинув трубы, я будто пересёк какую-то границу между мирами. До меня не сразу дошло понимание этой разницы, то, что я очутился в части села, куда противник не стрелял.
Там, откуда я пришел, противно трещали кассетки, били фугасы, зудели дроны, здесь же была относительная тишина.
Я шел один, по пустой улице, среди брошенных, но совершенно целых домов.
На стыке двух этих частей села горел недавно построенный дом, его зарево было единственным источником света вокруг.
Ни голосов, ни каких-либо других звуков мира или войны не было. Абсолютно мертвая, пустая, темная улица. Оставленная людьми, но ещё хранившая их тепло. Здесь прямо остро чувствовалось, что люди ушли отсюда совсем недавно. Не было запустения в этих домах. Они ещё были живы.

Я дошел до очередного поворота, про который мне говорили, и пошел дальше, все больше и больше удаляясь от разрыва кассеток, снарядов, треска горящего дома.

Эта часть села была вообще не тронута. По мере того, как я углублялся в нее, я находил какие-то признаки жизни, с удивлением понимая, что здесь кто-то есть, что здесь ещё живут люди, не наши военные, а мирные, местные жители, кто по каким-то причинам не смог или не захотел уехать.
Я прошел мимо большого дома, с занавешенными окнами и услышал, как из под него, видимо из подвала, доносятся звуки дизель генератора.
Я прошел мимо мангала с гаснущими углями.
Я слышал голоса где-то в глубине одного из дворов.
Я чувствовал и понимал, что за мной сейчас наблюдают из этих темных, закутанных, занавешенных домов. Бог весть с какими эмоциями и чувствами.
Вскоре я понял, что снова свернул не туда, и принял решение прекращать ночные блуждания.
Я понял, что пункт эвакуации я уже не найду, и поиски надо продолжать утром.

По дороге я приметил один хорошо сохранившийся дом, явно покинутый, и решил остановиться на ночь в нем.
Туда я и завернул на обратном пути.
Обследовав дом и убедившись, что я в нём точно один, я расположился на ночлег, улегшись на голую кровать с сеткой.
С облегчением стянул с себя бронежилет, снял каску, которые будто уже срослись с моим телом, положил под голову рюкзак, снял кроссовки, вытянул ноги....... и понял, что впервые с того дня, как я переступил порог своей квартиры, отправляясь на оглашение приговора, я нахожусь наедине с самим собой.

Впервые за это время я обрёл абсолютное, полное одиночество, которое невозможно в СИЗО, невозможно в колонии и практически невозможно на войне.
Везде и все время с тобой кто-то есть.
В камере СИЗО, на бараке в лагере, на производстве, в учебке, в расположении, в окопах, на позиции, на задании — я всегда был с кем-то.

И вот впервые, резко и неожиданно, я оказался в чужом доме, в неизвестном мне месте, в какой-то ужасной, совершенно чуждой мне по природе, по духу, по укладу стране, совершенно один, наедине со своими мыслями и эмоциями, которые сейчас ничего не сдерживает.
Я буквально захлебнулся в их потоке.
Сюрреализм происходящего и пережитого не вместился в мою скромную черепную коробку, мозг поставил тормоз, закрыл шлюзы.
Я просто лежал несколько часов, глядя в потолок.
Изредка шлюзы открывались и дозированная порция рефлексий выплескивалась наружу.

Странно, но получив возможность упорядочиться, мое сознание приняло за отправную точку реальности именно то, что происходило со мной здесь и сейчас. Этот дом, кровать, занавески на разбитом окне, холодную сталь автомата, в обнимку с которым я лежал. Напротив, тяжело было принять то, что иная жизнь, находившаяся где-то там, за тысячи километров, это тоже реальность.
Что я, сидящий в своем офисе с чашкой кофе, это не another me, а именно я.
Я за рулём машины где-то на трассе М5, это я.
В лодке с удочкой на раскатах в дельте Волги это тоже я.
Что мои родные и близкие это не цифровая голограмма в телефоне, которого сейчас даже нет со мной (на передок нельзя брать телефон, он остаётся в расположении, с личными вещами), а реально существующие люди, которые есть.
Вот это было трудно принять.
Все мои 44 года было трудно принять как реальность, а не как сон, фантазию, какое-то кино или литературный сюжет.

А вот текущее положение вещей сознание трактовало как должное и единственно могущее быть.
Наверное, так работают защитные механизмы мозга и психики. Наверное, это первостепенный ключ выживания в этих условиях.
Мне кажется, единственное что зависит от человека здесь — это абсолютно трезвое и адекватное восприятие реальности.
Пока оно есть, ты способен принимать правильные решения и соответственно реагировать на внешние условия.
Малейшее отклонение от принятия происходящего, допуск рефлексий и самой мысли о сюрреализме того, что ты здесь переживаешь: "да это мне снится, это не со мной, это не может быть правдой" — и все.
Ты запускаешь цепь необратимых событий, тянешься за бабочкой через бруствер окопа и тебя снимает условный снайпер.

Это потом, если и когда все закончится, ты будешь вспоминать это все через призму рефлексий и балансировки на краю бездны.

Пока же надо смотреть в багровые зрачки реальности не моргая.

П.С. Утром я обнаружил пункт эвакуации в тридцати метрах от этого дома. Я прошел мимо него ночью, не распознав. Видимо, для чего-то мне надо было побыть в этом доме наедине с собой.
Возможно, что бы написать этот пост, а может быть для чего-то большего, что ещё ждёт своего часа.

Глава 3
"Очко Зеленского"

В окрестностях пгт Работино, о существовании которого я даже не догадывался в прежней жизни, но которое теперь уже навсегда станет для меня знаковой точкой на карте, есть объект, несущий поэтическое название "очко Зеленского".

Солдатская терминология она всегда не в бровь, а в глаз.
"Очко" — потому что здесь действительно жопа.
А имя президента враждебной державы добавлено для того, что бы показать масштаб этой жопы, ее доминирующее положение над бесчисленным количеством других жоп, имя которым здесь легион.

"Очко Зеленского" это наш "домик паромщика".
Даже по ландшафту оно напоминает чёрно-белые фотографии Вердена или Соммы. Не хватает только обрывков колючей проволоки (на этой войне невостребованный девайс).
Место, бесконечно переходящее из рук в руки, место, уносящее десятки жизней с нашей, и с той стороны.
"Очко" обладает какой-то зловещей магией, заставляющее наше и их командование бесконечно снаряжать сюда штурмовые группы, способные взять его, но не способные в этом "очке" удержаться.
"Очко" простреляно нашей и их артиллерией до сантиметра. Туда тяжело добраться, но добравшись туда, храбрецы с белыми или синими повязками неминуемо погибнут под огнем или же будут вынуждены отступить.
В "очко" сливаются жизни людей, а горький цинизм солдатской терминологии превращает их смерть в апофеоз бессмысленности.
"Погиб в "очке Зеленского"" - это совершенно не то, что просится на страницы героического эпоса, не так ли?

Между тем, вся моя эпопея, теснейшим образом увязана с этим чертовым "очком", равно как и со стертым с лица земли Работино, расположение улиц которого, школу (местный "дом Павлова"), кладбище и прочие достопримечательности я могу воспроизвести на листке бумаги с безупречной топографической точностью.

С "очком" связаны первые потери боевых товарищей, и тогда, когда туда уходит группа, а потом возвращаются люди, по два, по одному, с пустыми, выжженными глазами: "тот 200, тот 200, что с остальными я не знаю...", и тогда, когда на подступах к этому проклятому "очку" из двойки, ушедшей вперёд, после автоматной трескотни возвращается, взволнованный и запыхавшийся один, и роняет просто, без лишних слов: "у нас минус один".

Так просто... "Минус один".
А мы час назад с этим "минус один", пережидая обстрел кассетками в каком-то лесном блиндаже по дороге сюда, кипятили воду в пластиковой бутылке.
Да-да, "минус один" научил меня за час до своей гибели этому нехитрому фокусу — на огне можно вскипятить воду в пластиковой бутылке, своевременно ее прокручивая над язычком пламени, и ничего ей не будет.
Элементарная физика, в принципе, но вот я не знал.

И вот теперь он лежит где-то там, в паре десятков метров от нас, в "штанах", то есть в месте, где окоп раздваивается.
И будет лежать там Бог весть сколько.
Хохлам его тело не нужно, а нам его не достать, потому что оно в паре шагов от них, засевших там, в этих "штанах".
И мы эти "штаны" не пройдем, хотя должны были сделать это.

Но нас туда пошло семеро, и двое позорно запятисотились, сбежали тихой сапой в лесополосе, исчезли, пропали, растворились в ней.
И теперь "минус один" это очень критично. Это соломинка, перебившая хребет верблюду. Впятером мы могли бы попробовать, а вчетвером уже нет.
Вчетвером мы можем только удерживать этот пятачок, 90-градусный поворот в окопе, так что бы воспрявший духом противник, только что разделавший под орех, с трёх стволов, "кацапа", сам не штурманул его, не прорвался на этот участок.
Да, за нами, в двадцати метрах полнокровная рота мобиков.
Но мобики сидят прижавшись к стенке окопа, обняв автомат, и на предложение нашего командира оказать нам содействие, отводят глаза.
"Это не наша задача. Мы должны удерживать позиции и все. Мы здесь уже неделю. Мы устали. Нам сказали, придет шторм зет и выбьет пидоров".
Ну, конечно, шторм зет придет и все сделает.
Они говорят о нас как о каких-то супервоинах, способных творить чудеса.
А какие мы супервоины? Обычные уголовники, набранные с разных российских тюрем, с двухнедельной подготовкой.
Но считается так. Считается, что мы люди отчаянной жизни, отбитые на всю голову, одной духовитостью способны проламывать любое сопротивление.
Эх, если бы...

Командир наш машет рукой. Упрашивать бесполезно. Не пойдут. Не пойдут, хотя там, в этих штанах сидит человек десять, не больше. Можно их загасить. Там тоже не супервоины. Автоматы и один пулемёт. У нас "мухи", "шмель", РПГ, можно загасить, но не вчетвером.
Вчетвером мы садимся в оборону и начинается долгий взаимный прострел серой зоны.

Мы с хохлами в одном окопе.
Пару дней назад они дерзко штурманули наш опорник, заняли его, и теперь вклинившись в нашу линию обороны отсекли примерно километр наших окопов, уходящих туда, в сторону чертова "очка Зеленского".
Мы сидим на углу девяностоградусного поворота, потом десять метров серой зоны, снова поворот, и там уже они.

Теперь и наша, и их задача простреливать серую зону так, что бы никто не решился в нее сунуться.
Это надо делать постоянно.
Потому что если не делать этого, то они могут попробовать сюда сунуться, и если допустить их до поворота, хана не только нам, но и сидящим в обнимку с автоматами мобикам. Их просто перестреляют в траншее так, что они даже ничего не смогут сделать. Да они и не будут пытаться, они гуртом, топча друг друга побегут, теряя оружие и снаряжение. Ведь именно так было два дня назад.

Хохлы тоже не хотят повторения нашего захода. Да, мы потеряли одного человека при разведке боем, но второй-то ушёл и унес с собой крайне важную информацию: где они сидят, а где их нет. И оттуда, где их нет, можно достать их там, где они есть. Они это все понимают, они знают, что если русские сейчас вернутся со знанием их расположения, им будет тяжко, а скорее всего им будет конец, потому что они сидят в нашем окопе, и отходить им по нему некуда, только наружу, в чистое поле и ломиться до своей лесополки.
Но они до туда не добегут.
Если мы выкурим их наружу и займем позицию, подтянем пулемёт, то это все.
Никто никуда не добежит.
Мы и должны были так сделать.
Но всемером. При самом трагичном для нас раскладе - впятером. Но вчетвером нам уже не справиться.
Вчетвером, в принципе, мы уже можем запрашивать разрешение на отход.
Но нам этого никто не даст, раз, во-вторых, нельзя этого делать.
Уйти сейчас, расшевелив это осиное гнездо и вытянув их сюда, на свой угол это значит сдать ещё километр наших окопов. Мобики не удержат.
Поэтому мы остаёмся и начинаем простреливать серую зону.

Про штурм уже речи нет, как я сказал. Просто не дать им сюда зайти, большего мы не сделаем.
Наша проблема в том, что обозначив свое присутствие здесь, мы соответственно и вызываем на себя их огонь.
Нас пытаются выковырять с этого угла минометом, АГСом, именно здесь я впервые знакомлюсь с FPV-дронами и переживаю их атаки.
Идут долгие, томительные часы.
Мы сменяем друг друга на углу, и пока один стреляет, второй заполняет магазины. Бк расходуется как на полигоне.
Я даже в этих условиях не могу преодолеть свою природную скупость. Я экономлю. Я стреляю по большей части одиночными, и изредка щелкаю предохранитель на короткие очереди. Три очереди по три патрона. Несколько раз одиночными. Мои товарищи стреляют как в Берлине 45-го, только гильзы звенят. Периодически старший группы простреливает сектор из пулемета, сразу по пол-ленты. Иногда кидаем в их сторону гранаты.
К нам, осмелев, подтягивается группа поддержки из числа мобиков. Тусуются где-то вдали, на безопасном расстоянии, но постепенно осваиваются и откуда-то оттуда по-сомалийски, из-за бруствера окопа постреливают куда-то в сторону Киева.
Ну, ладно, Бог с ним. Без вреда и то вперёд.
Жара. Очень хочется пить. С водой у нас беда. Зато есть повод подарить мобикам ощущение значимости и причастности к великому сражению.
За водой для нас они убегают охотно и даже, как мне показалось, с радостью.
Носить нам воду, патроны и даже отдать свои сухпайки они готовы.
Попив, я, ничтоже сумняшеся беру и сухпай.
Как бы там ни было, но есть надо.
В самый разгар трапезы в бруствер над моей головой прилетает граната с АГС, меня осыпает несколькими килограммами земли, в земле и чудеснейшие тефтели из сухпая.
Досадно...

Меж тем, как пишут мастера литературного жанра, смеркалось.
Командование, естественно, с самого утра знает о состоянии нашей группы, о пятисотых и о двухсотом. То, что задача не выполнена и не может быть выполнена. То, что задачу минимум мы выполнили, не допустив проникновения противника на свой участок в светлое время суток (а в темное время они и не полезут). Мы, наконец-то получаем разрешение на отход.

Отход это тоже не простая задача.
Некоторые блиндажи, через которые мы шли на точку днём, к вечеру уже разрушены артогнем противника. Местами мы продираемся через их руины, где-то прямо по трупам своих же солдат, местами приходится вылезать на поверхность и обегать их, рискуя словить пулю от снайпера.

Мобики провожают нас негодованием и упреками.
"Вы что, бросаете нас? Уходите?"

Я испытываю испанский стыд, когда такое мне, щуплому очкарику, говорит дядя весом сто килограмм с рожей втроём не обсеришь, и ещё его гневный голос срывается на фальцет.
В вотсапе есть хороший смайлик, тётенька рукой лицо закрывает.
Вот примерно так я бы охарактеризовал свои ощущения.

Выходим. Уже темно. Надо перебежать горелое поле и укрыться в спасительной лесополке. Прямо надо бежать. Если дрон-камикадзе застукает на открытом пространстве, кто-то из нас тут останется по запчастям.
Слава Богу перебежали, укрылись среди деревьев, дальше можно идти быстрым шагом, с интервалом пять-шесть метров.

Уходя в лес я оглядываюсь на ленту окопов за спиной.
Где-то там, вдали, затаилось зловещее "очко Зеленского".
Где-то там, на подступах к нему, сжимая в окоченевший руке автомат, лежит мой товарищ, неплохой в принципе, хотя и непутёвый по жизни, шебутной и какой-то "все у него через жопу" парень.
Мы спустились в окопы впятером, а уходим вчетвером.

В моей жизни это в первый раз, но, к сожалению, не последний.
"Очко Зеленского" ещё соберёт свою кровавую жатву.
Мне ещё доведётся столкнуться с ним, и предыдущая моя история, с ночью в заброшенном домике, она тоже в основе своей имеет поход на "очко Зеленского ", только уже не пешком, через окопы, а на броне БТРа....
Но это, как говорит Леонид Каневский, "уже совсем...." Ну, вы поняли.

Но знакомство мое "очком Зеленского" состоялось именно так.

Глава 4
Отказаться невозможно

...когда старший группы озвучил задачу, у меня стали ватными ноги, в животе возник противный липкий холод, а дыхание перехватило так, что я даже не мог сглотнуть.

Страх абсолютно нормальная реакция человека на любое рискованное мероприятие, в котором ему предстоит принимать участие.
Но есть страх в пределах нормы, в рамках задачи, которую ты сам определяешь как посильную, а есть страх, возникающий перед препятствием, преодоление которого ты считаешь за пределами своих сил, за гранью возможного.

Задача заключалась в том, что бы силами двух групп, на броне БТР, прорваться прямо к окопам противника, десантироваться с брони прямо к ним и произвести зачистку траншей на определенном участке. По мере выполнения задачи должна была подойти третья группа, а после закрепления на участке — подразделение регулярной армии.

Наша группа должна была идти первой, за нами, с большим отрывом, вторая. Третья стояла на фоксе и ждала нашего сигнала, что работа на первом этапе сделана.
Разумеется, речь шла о нашем горячо любимом "очке".

Сама по себе идея нестись куда-то по голому полю верхом на броне меня уже огорчила. Тут уже само по себе вырисовывалось нетривиальное задание.
БТР не может пройти столь значительный участок незамеченным. Значит по нему будут стрелять задолго до выхода на позицию. И дай Бог если будут стрелять из стволки, а могут и заптурить. Да и стволка несёт мало хорошего - попасть в быстро едущий БТР не так просто, но скосить пехоту на его броне осколками вполне реально. А ехать внутри нельзя: план операции не оставляет времени на то, что бы закрыть боковые люки, а с откинутым трапом БТР при отходе может зацепиться за деревья в лесополосе, на скорости это очень аварийно. Так, во всяком случае объяснил нам экипаж бронемашины. Поэтому только сверху, как в Чечне.

Ладно. Предположим, мы проскочили, высадились, вломились в окоп и заняли какую-то его часть.
А если что-то происходит со вторым БТР? Если он не доезжает, и вторая группа не приходит нам в помощь? Тогда срок нашей жизни исчисляется сроком расхода бокомплекта. Вломиться в окоп к хохлам, мы скорее всего, вломимся. Но выйти оттуда, если что-то пойдет не так, мы уже не выйдем. Плана Б в схеме нет.

Дальше. Вломились мы в окоп, заняли свой сектор. Подошла вторая группа. Но, предположим, происходит что-то с третьей. А вероятность, что третий БТР подобьют по дороге, после того кипеша, какой мы там наведём у хохлов, стремится к 99%. Мы может и проскочим. Каким-то неслыханным чудом проскочит вторая машина. Но на что они рассчитывают, посылая третью? Когда ее уже будут ждать вся их артиллерия, танки, которые тут есть, птуршики и т.д. Это так и осталось для меня загадкой.

Но, предположим, порвалась и третья. И вот вся наша зондеркоманда в окопах, все сектора зачищены, противник уничтожен или выгнан из траншей, и по нам начинает работать украинская артиллерия. А она начнет работать безусловно. И в этих условиях командир регулярного подразделения принимает решение своих людей на участок не заводить. А он именно такое решение и примет.

И что тогда? Насколько нас тут хватит? Час? Три часа? Двенадцать? Сутки.
Отойти, повторюсь, мы не сможем. Нас не случайно десантируют с техники, такой способ доставки обусловлен тем, что пешая группа до окопов не доберется. Там не подойти. А раз не подойти, то значит и не уйти.

Поэтому любая хрень в схеме (а мой жизненный опыт гласит, что если в схеме есть херня, то херня обязательно произойдет) оставляет нам только один исход — героически погибнуть в окопах противника.
Хоть что-то, хоть где-то идёт не так, и нам конец.
И все это настолько очевидно и мне, и другим бойцам, и старшему группы, что понимание того, что наш жизненный путь подошёл к концу, приходит разом ко всем.

Отказаться невозможно. От такой задачи могут отказаться контрактники, мобики, на такую авантюру никогда в жизни не подпишутся Вагнер и Ахмат, но шторм зет не может пойти в отказ.

Потому что мы для этого и существуем.
Потому что в этом и есть смысл формирования штурмовых рот зет из числа лиц, осуждённых за преступления разной степени тяжести.
Мы должны беспрекословно идти туда и на те задачи, куда невозможно или нецелесообразно посылать подразделения, сформированные из вольных людей.
Это условие сделки.

Государство даёт нам возможность соскочить с очень нехилых сроков, получить досрочное погашение судимости и возможность вернуться к полноценной жизни спустя полгода, но мы берём на себя обязательства идти в самую жопу, в самое лютое мясо, туда, куда не пойдет больше никто.

Никто сюда никого на аркане не тащил. Все вводные были озвучены на берегу. Никто никого не обманывал, и у каждого было очень много времени все обдумать.

И после того как ставки сделаны — надо соответствовать тому, на что ты подписался.

Поэтому мысль о том, что мы, похоже, подошли к финалу своего жизненного пути пришла всем, но мысль сдать назад, сказать "везите меня обратно в колонию и хоть сколько навешивайте там сверху, но мы хотим жить, жить, жить... " — такая мысль никому в голову не пришла.
Не тот психотип у людей, которые здесь оказались. Не те жизненные принципы. Не та закалка.

Ну а если и были среди нас такие, кто поехал из лагеря на СВО, не понимая, куда он едет, то на исходе двух месяцев их уже с нами не было.
На этой войне первыми гибнут дураки и трусы.
Вот эти две категории тут долго не живут. Проверено.
Остальные тоже гибнут, да, но массовая утилизация касается только вот этих типажей.

Таковых тут не нашлось, поэтому получив задание и изучив вводные, мы, с трясущимися поджилками, бледные и крайне неразговорчивые, начали собираться.
Выдвинулись по серости в точку сборки, ночь провели в лесополосе, а на рассвете за нами пришел БТР.
Операция началась.

Её ход и развитие я описывать здесь не буду. Слишком много подробностей приближают меня к границам недопустимого в военное время, полагаю, это всем очевидно. Возможно когда-нибудь я накидаю что-то фрагментарно, по пазлам, из которых не сложить слишком уж откровенную мозаику.
Мой рассказ он, собственно не про батальные сцены.
Меня вообще не тянет на описание перестрелок, перебежек, взрывов там всяких, этого убило, того разорвало, а того хохла мы разьебали с двух стволов....
У этого всего мне кажется будет много певцов и без меня.
Ярких, красочных, со смаком и натурализмом.

Мне больше интересен внутренний мир людей, шагающих в бездну. Переживания, ощущения, мысли, эмоции. Проявление низменного и высокого.
И более того, особо важным мне кажется рассказать и раскрыть механизм поведения особой категории участников СВО. Тех, о существовании которых известно всем, но кто крайне редко появляется в медийной сфере.
Спецконтингент.

Люди, некогда совершившие не очень хорошие поступки в своей жизни и сознательно избравшие такую форму искупления и очищения.
Про нас я думаю, никто не напишет, кроме нас самих. Это очень сложно сделать со стороны. Очень много вещей может раскрыть, изложить и объяснить только тот человек, который сам "потоптал зону", хотя бы годик.

Я потоптал. Я попробую.

Глава 5.
У нас есть "Максим"

Я бегу, продираясь сквозь заросли акации, по сухой, выжженной солнцем траве. Ветки, усыпанные колючками, цепляют меня за форму, ремень автомата, рюкзак, больно, до крови рассекают руки, норовят хлестнуть по лицу.

Здесь все против нас, в этой проклятой стране.
Всё ненавидит нас.

И даже акация пытается схватить меня за плечо, задержать, не дать мне уйти от стремительно нарастающего свиста сзади. Я падаю на колючие, упругие ветки, они пружинят, пытаясь вытолкнуть меня обратно, навстречу оглушительному взрыву , разбрасывающему комья земли, поднимающему тучи пыли, раскидывающему где-то по верхушкам крон смертоносные, крутящиеся вокруг своей оси осколки с острыми, как бритва, краями.

Я поднимаю голову, оборачиваюсь. Упало недалеко. Там, сзади, один из наших, замыкающий. Зову его. Раз, другой. Он откликается. Одновременно спереди зовут нас обоих. Откликаюсь я.

— Живы? Нормально все?
— Нормально.
— Надо идти. У вас там "птицу" не слышно?

Не слышно. Ещё раз внимательно прислушиваюсь к звукам вокруг.

В небе чисто. Дрона нет.
Но его нет здесь, прямо над нами. Где-то там, дальше, он есть. Высоко в небе, неслышимый и невидимый. Но он видит нас, видит всю эту лесополку и оттуда, из своего прекрасного далека, передает координаты своим артиллеристам.

С дрона видно, как семь человечков, рассыпавшись в длинную, с интервалами в 8-10 метров вереницу, убегают, продираясь через кусты акации, на юг. Мы иногда пропадаем, скрывшись в зарослях, потом появляемся снова, когда они редеют. Упёршись в совсем уже непроходимые кущи выскакиваем на дорогу и бежим, задыхаясь, изнемогая под грузом брони и оружия, вдоль лесополки по обочине, снова теряемся в кустах.

Дрон наблюдает и передаёт сигнал другим человечкам, таким же маленьким с его высоты, суетящимся возле орудий.
И человечки возле орудий отправляют по его наводке снаряд, летящий в кусты акации, что бы настигнуть нас, продирающихся на юг.
Человечки чередуют свои посылки. Фугасно-осколочный, потом кассетный, потом снова фугасно-осколочный.

Снаряды ложатся точно по пути нашего отхода, но постоянно сзади. Иногда мне кажется, что человечки возле орудий прогоняют нас, не дают нам остановиться, но цели уничтожить нас у них нет. Ничего не стоит им сделать поправку и снаряд ляжет не сзади, а точно в середине нашей вереницы. Но они и не пытаются это делать. Они кладут снаряды сзади, отгоняя нас на юг.

Там, на юге, село. Село числится за нами, и, судя по всему, плохо изучено разведкой противника. Нам дают отойти туда, вернее, гонят туда, что бы увидеть, куда мы в этом селе пойдем. Возможно, они надеются вскрыть замаскированный пункт эвакуации с нашей помощью. Но, скорее всего, они ждут возвращения за нами бронеавтомобиля, который пару часов назад забрал большую часть нашей группы с другого места. Поэтому они гонят нас в село, на предполагаемую точку встречи. Накрыть нас вместе с "тайфуном", который они тогда проморгали, им интереснее, чем выбивать рассыпанных по лесополке семь человек.

Если бы мы шли кучей, как это часто делают необстрелянные новички, то это одно. Но мы разбиты на два звена по три и четыре человека с интервалом двадцать метров, и внутри звена не сближаемся более, чем на восемь шагов. Такую конфигурацию сложно и трудозатратно уничтожить в кустарнике.
Поэтому нас и гонят на юг.

В селе мы находим разрушенный дом на окраине, с хорошо сохранившимся подвалом. Теперь нам не страшны кассетки, да и попадание малым калибром не особо нам страшно.
Вызывать эвакуацию нельзя, нужно ждать. Противник отследил где мы, и теперь будет наблюдать за этой точкой. Но долго он этим заниматься не будет. Нет у них технической возможности закрепить за нами постоянное наблюдение. Но пару-тройку часов придется здесь переждать.
Человечки с жовто-блакитными наклейками на рукавах закидывают нам пару кассеток, что б не расслаблялись, и, кажется, теряют к нам интерес.
В подвале можно немного расслабиться. Снять каску. Скинуть тяжеленный рюкзак, набитый медикаментами, боекомплектом и запасными батареями для азарта. Отставить в сторону бесполезный, покрытый слоем пыли автомат. Бесполезный, потому что уже скоро сутки, как мы мечемся по расхристанным лесополкам, уклоняясь от их артиллерии, расстреливающей нас с дальних позиций.

Не в кого стрелять.
Враг где-то там, далеко за линией горизонта, вне пределов видимости. Его глаза — это дрон, висящий в небе. Для нас он не досягаем. Смерть ищет нас с неба, падая вокруг минами, снарядами, кассетками.

Мы не боимся врага, мы пошли навстречу с ним, в очередной раз туда, в злосчастное "очко Зеленского", на этот раз путанными, обходными маршрутами, через несколько лесополос.
Мы готовы были схлестнуться с ним в стрелковом бою. Мы увешаны боекомплектом, гранатами, я тащу на себе, кроме автомата "шайтан-трубу".
Но весь этот смертоносный арсенал абсолютно бесполезен, потому что враг выследил нас с помощью дронов, отгородился от нас ливнем тротила и стали на полпути к нему, и с трёх ночи мы только откатываемся, с точки на точку, на юг.
Откатываемся, пересиживая обстрелы в чужих окопах, в заброшенных блиндажах, унося ноги через чёртову акацию, пропадая с его глаз и вновь попадаясь ему на глаза.

Мы не прошли по темноте, а днём об этом и говорить нечего. Миссия невыполнима. Теперь только уносить ноги, днём мы можем только или перебежками откатываться на юг, или шкериться где-то в окопах, блиндажах, да так, что бы не навести на себя что-то очень серьезное.
И в этом бесконечном беге на юг (смешной километраж, растянувшийся очень надолго) нам нет никакого прока ни от "шайтан-трубы", ни от ни разу не стрельнувших в этот выход автоматов, ни от болотного цвета, увесистых эфок.
Все это просто куча металла, неспособная даже нас самих защитить от несущейся с неба смерти, оглушительных взрывов мин и противного треска кассеток.
Мы как дикари эпохи колониальных войн, с луками и стрелами против "максимов" белых сахибов.

What ever happened
We have got
The Maxim gun
And they have not...

(На каждый вопрос 
Есть четкий ответ: 
У нас есть «Максим»,
У них его нет.)

"Киплинг или Бэллок? — пытаюсь вспомнить я автора строк, откинувшись спиной на стену и закуривая сигарету. — Кажется, Бэллок... Ну да, конечно. У Киплинга немного другой ритм в оригинале, хотя в переводе на русский они очень похожи."

Наверху у входа в подвал надрывается "азарт". Наконец-то нам удается связаться с командованием. Командование недовольно нашим отходом:

— Что значит невозможно пройти, кроют артой? Там всегда кроют артой. И всегда будут крыть.
Задача должна быть выполнена. Возвращайтесь на исходные позиции и по серости повторите заход. Пожрать и воды возьмёте там-то и там-то.

Все. Конец связи.
Я устало закрываю глаза.
Я надеялся, что хотя бы сегодня нас отведут и на повторное выполнение задачи мы выйдем как минимум завтра вечером, с учётом изменившихся вводных.
Но надо возвращаться сегодня.

Что бы на сей счёт сказал Киплинг или Бэллок? Наверняка что-то бодрое, пафосное. Но не все ли равно? Киплинг и Бэллок, увы, сейчас на той стороне. Это же их мир, их цивилизацию, воспеваемую ими систему ценностей защищают сейчас человечки, посылающие нам кассетки под двери подвала. Хорошие туземцы, присягнувшие белому сахибу. Верные, преданные, стойкие...

Как там он писал про облагодетельствованных, "полулюди-полузвери"?

"Нет, — пресекаю я эти размышления, — настоящий талант, настоящие произведения, культура, литература, искусство, кино — это универсальное наследие человечества, стоящее выше сиюминутных распрей и смут. Настанет время, и все встанет на свои места. Поэтому, — я щелчком пальцев отправляю окурок в сторону хрипящей радейки, — Не будем отрекаться ни от Киплинга, ни от Бэллока. В конце концов, среди этих достопочтенных джентльменов есть и тот, кто сказал:

Уходит многое, но многое пребудет;
Хоть нет у нас той силы, что играла
В былые дни и небом и землею,
Собой остались мы; сердца героев
Изношены годами и судьбой,
Но воля непреклонно нас зовет
Бороться и искать, найти и не сдаваться."

П.С. Ценой каких-то невероятных ухищрений в ходе переговоров с командованием старший группы добился-таки того, что бы в этот день нас все же вывели. Мы вернулись в расположение.
Следующий поход на "очко Зеленского" состоялся много позже.
Но это, как говорит Леонид Каневский...

Ну, вы поняли.

Сходи в канал в телеге, там много чего ещё написано.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Глава 6.
На штурм

Стальное хищное тело бронетранспортера, почему-то напоминающее мне щуку, летит по разбитой дороге вдоль полосы деревьев. Мы, сидя на броне, периодически прижимаемся к его холодному телу, чтобы не зацепило ветками.

Руки зябнут от прикосновения к металлическим частям, за которые надо держаться. А держаться необходимо, любая сильная встряска может смести тебя на землю.
Я держусь обеими руками, периодически оглядываясь по сторонам.
В прежние времена, опиши мне все происходящее со мной сейчас в красках, и задай вопрос, какая бы была моя реакция, я бы честно ответил, что впал бы в ступор, поплыл бы.
Но в реальности все было совсем не так.

Даже мысленно попрощавшись с жизнью, я не потерял интерес и любопытство ко всему вокруг.
И когда БТР стремительно выскочил на поле из лесополки, набрав скорость, я не смог сдержать совершенно идиотский всплеск восхищения от открывшейся мне эпической картины, одной из самых ярких из того, что мне когда-то довелось пережить ...

По нам открыли огонь практически мгновенно. До точки высадки оставалось не менее двух километров, а мы уже летели по голому полю под обстрелом.
С брони я вживую, впервые так ярко и откровенно, наблюдал совершенно кинематографические разрывы снарядов.
До этого все артобстрелы я пережидал или в укрытии, или уткнувшись в землю.
А здесь, верхом на броне, некуда было прятаться и оставалось лишь смотреть на клубы черного дыма на месте разрывов.
Стреляли они, конечно, не прицельно, разброс был совершенно дикий - справа, слева, по ходу, сзади, и достаточно далеко от нас.
Рев двигателя заглушал свист прилёта и разбрасываемых осколков. Лишь один раз до моего товарища по левую руку, долетели комья земли.
БТР то набирал скорость, то сбрасывал.
Периодически, на ухабах, подбрасывало так, что екало и без того сильно бьющееся сердце.

Господи, это же все по правде...
Это происходит сейчас со мной. Это я сижу на броне БТРа, с отбитой от тряски жопой, промерзшей от холода. Это мои руки синеют от холода и напряжения, вцепившись в .... Нет, хоть убей не вспомню, за что я там держался.

БТР резко заложил вправо и набрал скорость, поле кончалось, впереди замаячила какая-то лесополоса.
Скоро спешка .. скоро БТР тормознет и даст три сигнала, и нам надо будет прыгать с его брони.
Что нас там ждёт? Сколько стволов будет по нам стрелять? Сколько из нас преодолеет пространство от БТР до бруствера, сумеет заскочить туда, в траншею? Что будет там?
А если пуля попадет прямо в голову, я успею на какие-то доли секунды осознать свою смерть, или просто неожиданно погаснет картинка и все исчезнет? Как это происходит?

Нам сказали, что у хохлов там какие-то пенсионеры, дедушки с пузиками. Мол с дрона их видели. И что когда БТР подлетая, даст очередь по окопу, дедушки разбегутся, попрячутся кто куда...
Мы, конечно, не верим в это.
Но воображение все равно рисует доброго дедушку с пузиком, в надвинутой на глаза каске, и то, как дедушка с пузиком успеет вскинуть автомат и выстрелить мне в голову.

У Ремарка, во "Время жить и время умирать", главного героя застрелил дедушка. И он успел увидеть красную вспышку.
Но откуда Ремарку знать про вспышку? Он это придумал все. Это литературный ход. На самом деле, никто не знает, как это.
Он вообще пиздобол этот Эрих Мария Ремарк. Всю жизнь писал про страдания и рефлексии, а сам до восьмидесяти лет прожил на вилле в Швейцарии и трахал красивых женщин под кальвадос.

... Резкий грохот и БТР просто замирает как вкопанный. Двое по правую руку слетают с брони, как мешки с песком. Я вижу как один, упав, тут же вскакивает, а второй падает всем телом, на спину....
Я теряюсь. Я делаю совершенно глупые вещи. Я продолжаю сидеть на броне и кричу, не кому-то конкретно, а всем: "Что, слезаем?"

Нет, блядь, сидим на подбитом БТР посреди чистого поля и ждём развития ситуации!
Ну, это мне сейчас очевидна нелепость своих слов, а тогда вот была такая реакция...
Спрыгивать я не решаюсь, сползаю по корпусу вниз, и лишь когда жопа касается края машины, неуклюже отталкиваюсь и приземлюсь на землю.
Все на мне: автомат, рюкзак, шайтан-труба. Тот кто держал в руках оружие, остался без него.
"Где мой автомат?" — кричит товарищ с другой стороны БТРа.

Командир между тем орет: "Отходим к лесополосе".
Цепочкой, друг за другом, бежим в сторону деревьев. Экипаж БТР уходит с нами. Они без брони, без касок, без оружия. У одного лицо разбито в кровь.
Я бегу и думаю о главном: не сбить дыхание. Дышать ровно. Главное не сбить дыхалку.
Во мне 63 кг. На мне бронежилет, каска, рюкзак, забитый медикаментами, пачками патронов, батареями для азарта, автомат и шайтан труба. Грубо говоря, полменя.
Все это надо тащить бегом, не останавливаясь, по возможности, дальше, дальше от БТРа.
Что с ним случилось, я не понимаю. Попадание? Не похоже. Мина? Вроде не было характерного взрыва. Это я потом узнаю, что мы на полном ходу влетели в противотанковый ров.

А сейчас я бегу к лесополке.
Все мы бежим к лесополке, а по нам уже работает миномет.

Кто в лесу? Чей он? Кто там?
Я ничего этого не знаю. Должен знать командир, но я не уверен. Может и он не знает.
Но на открытом месте нельзя стоять. Значит вариантов нет, кроме как туда, под прикрытие деревьев, где, впрочем, может быть все заминировано.

Тем не менее, на душе мне легчает.
Странно говорить такое, но дедушки в окопах очевидно отменяются.
Человек больше всего боится неизведанной угрозы, а текущая мне понятна, я ее проходил много раз: под прикрытием лесополки выйти из зоны обстрела в относительно безопасное место.
Выйдем, даст Бог. Главное что бы в лесополке не было дедушек с пузиками.

Мы бежим по дороге, вьющейся между деревьями.
Мины ложатся по правую руку, достаточно далеко. Я уже обстрелян к этому времени настолько, что по звуку понимаю, что можно не пригибаться, не достанет.

Меня обгоняет мехвод. Здоровый мужик в красной, росгвардейской тельняшке.
Это плохо.
Хохлы не носят тельняшки, это орочья, мордорская одежда, непременный атрибут их пропагандистских роликов, где в них одеты грязные, пьяные, вонючие на вид кацапы, которым полуразложившаяся паночка из "Вия" серпом режет горло, бормоча что-то на мове...
Мехвод неожиданно тормозит, поворачивается влево, кричит кому-то: "У тебя есть связь?" Идёт в лесополку.

Слава Богу, в лесополке наши.
"С Н. можно через тобой связаться?"
Значит, только миномётный обстрел таит для нас угрозу. Но это ничего, ничего, ничего....
Не теряя темп, что бы не сбить дыхалку, я бегу дальше.

Пробегаю метров пятнадцать и слышу сзади две автоматные очереди.
Слышу топот за спиной.
Истошный, надрывистый крик: "хохлы!!!! Уходим!!!!"
Не наши в лесополке. Не у наших мехвод запросил связь с Н. Н. - крупный чин, позывной которого совпадает с названием большого российского города. Услышав его, хохол сказал: "Щас я тебе покажу Н." и метнулся к оружию.
Двое наших, замыкающих, стали свидетелями этой сцены, выйдя из-за кустов и убили его. Но сами не ушли. Один за другим полегли там от огня его побратимов. Я узнал это позже, от оператора дрона соседней части, который видел все происходящее. Тогда я не знал, что с ними произошло. И про убитого хохла я не знал.

А мехвод улизнул, успел убежать. Обогнал меня на дороге все так же крича: "хохлы, хохлы!!"
Сейчас я понимаю, что если бы он не свернул в лес, а, не заметив хохла, прошел дальше, тот вышел бы прямо на меня и увидев на мне белые ленты, расстрелял бы меня сбоку. Я бы даже ничего не успел предпринять, скорее всего.
А так я ушел далеко вперёд.

Но теперь это уже мало что меняет. Вся лесополка будто зашевелилась. По нам открывают огонь с двух сторон.
Будто вши по гаснику, отовсюду ползут хохлы. Так нам кажется. Будто их сотни, тысячи, миллионы. Они кругом. Они везде.
Мы бежим.
В кино пули свистят, издавая характерный, эффектный звук. Я всю жизнь представлял себе, что и в реальности оно так.
Но киношный свист пуль вообще никакого отношения к реальности не имеет. Пули не свистят. Они издают неприятный стук, воспроизвести который, описать, мне сейчас очень сложно. Но его надо один раз услышать, и больше его ни с чем не спутаешь.

Я перебегаю открытые пространства с той же скоростью, что и бегу под защитой деревьев. Все уже, мне не изменить темп не смотря на смертельную опасность. Я бегу так, как бегу, ровной, равномерной рысцой, уповая только на Божью защиту. Малейшее изменение темпа и я задохнусь, и потом мне не восстановить дыхание.
Упаду, сяду, остановлюсь. А это смерть.

Между деревьями мелькает крыша дома.
Резко, как из под земли всплывает покореженный, прострелянный дорожный указатель "Н-ка".
Прохожу мимо него, всматриваясь в название, не зная ещё, насколько важным в моей жизни станет этот населенный пункт.

Не знаю я и того, что в эти секунды жизнь моя, и моих товарищей висит на самом тонком волоске, за всю эту историю.
Что мы все на мушке своих же, русских солдат, строго проинструктированных уничтожать всех идущих с севера, потому что там наших нет.

Доли секунды отделяют нас от гибели. Спасают белые ленты на руках и ногах.
Спасает колебание наших, нежелание убивать, пока нет железной уверенности что перед тобой враг (нежелание, характерное для многих наших воинов, заплативших за него жизнью, заколебавшихся там, где надо уверенно и без рефлексий стрелять).
Спасает нарушение четкого приказа во имя каких-то более высоких, что ли, ценностей.
Так или иначе, но они подпускают нас, и вот я уже вижу, как наши встречаются с нашими. Как изнеможенно падает один из моих товарищей на землю. Вижу незнакомых солдат, окруживших наших бойцов.

Сам бегу к ним, сам опускаюсь на землю, потому что налитые свинцом ноги не могут уже держать ни мой вес, ни все, что на мне.
И буквально через минуту этот сраный стук.
И все бросаются кто куда: солдаты на позиции, а нашим командир кричит "уходим!"
Вся сволочь, расшевеленная нами в лесополке, выползает, как болотная нечисть следом за нами сюда, на окраину села.
Начинается перестрелка.
Я из последних сил поднимаюсь с земли, бегу за своими и.....

.... оказываюсь в начале одного из своих более ранних рассказов.
Широкая улица. Я на углу дома. Мои на той стороне, бегут под прикрытием домов и деревьев вниз, отстреливаясь на ходу.
А я смотрю то на фонтанчики пуль на дороге, то на их удаляющиеся фигуры.
Мне кажется вечность я смотрю на это.
Но по факту решение принимается очень быстро: мне не перебежать улицу, слишком плотный огонь по ней.

Я откатываюсь назад, падаю за крыльцо дома. Скидываю с плеч рюкзак.
Один из солдат, местных, оборачивается ко мне: "Что со своими не ушёл"?
"Отсекли", — коротко отвечаю ему, занимая позицию.
Тот кивает, все понимая.
Я выпускаю первую, короткую очередь в сторону лесополки, где засели хохлы.

Начинается моя "н-кая эпопея", одна из самых ярких, насыщенных и эмоциональных страниц моей жизни длиной в трое суток...

Глава 7
Я же говорил


Мальчик погиб самым первым.
И как бы нам не было страшно за себя, в первую очередь, его столь быстрая смерть потрясла нас всех.

Дом был весь окутан пылью от разнесенной стены. Её клубы, как дым, выползали в дальнюю комнату, где находился я.
Я только что проснулся буквально в огненном аду.
Стрелкотня кругом, во дворе разрывы, пыль, что-то где-то горит. Кто-то орет.
И всегда, сколько бы вас ни было, найдется кто-то, один, кто обязательно скажет: все, нам пизда....

Посмотрим.
Может да. А может и нет.
Maybe rain, maybe snow
Maybe yes, maybe no...

Одеваю бронежилет, каску. Со двора, через проем выломанного окна что-то прилетает, больно жжёт бедро. Крови нет, штаны целые. Видимо, раскалённый осколок прижег.
Узнаю характерные выстрелы за стеной, вернее за тем, что от нее осталось.
Брэдли.
Все, как я говорил.

У нас у каждого в жизни была ситуация "а я же говорил!". Но, положа руку на сердце, она всегда притянута к событиям постфактум.
Но не в моем случае, и не сейчас.

Я говорил. Я ошибся только во времени.
Я сказал, они приедут в пять, а они приехали в 3-30. Все как они любят.
Внаглую подлетает Брэдли и высаживает десант, а группа поддержки подтягивается из лесополки.

Мы с мальчиком, стоя "на глазах" спалили их перемещения ещё позавчера. Лупили по ним с двух стволов. Подтягивали людей. Обстреливали кусты, где они собирались с разных точек.
Прибежал командир, орал: куда вы стреляете, там никого нет!
Ну, конечно, сейчас там уже никого нет.

На следующий день все повторилось. Лесополка за ними, они приходят и уходят, когда хотят. Выползают из своих нор и идут, мимо моих товарищей, тех, двух, что шли замыкающими. Они отпинали их тела с дороги, и они теперь лежат там. Может быть лицом в землю, а может быть лицом к небу. Вот они идут мимо них, по той дороге, по которой мы убегали на юг. Перед знаком Н-ка рассеиваются, расползаются. Они всегда рядом. Они все держат на контроле.

Поэтому наши выставляют "глаза" не только в домах на окраине, но и там, под знаком. Выставляют ночью, а днём их выкашивают кассетами и дронами. Там негде спрятаться, люди лежат под кустами буквально.

Вечером, перед тем как стемнело, через проем в стене я наблюдал ужасную сцену, как метится камикадзе в одного из наших бойцов, заползающего под дерево. Он ползет и из положения лёжа, в отчаянии бьёт по нему из автомата, дрон кружится, выбирая траекторию и с усилившимся визгом, режущим ухо, атакует. Яркая вспышка, взрыв. Но он рванул где-то в ветках. Может быть, наш и выжил.

Весь вечер вокруг творилось что-то непонятное.
Никакой информации у нас, засевших в этом доме на окраине Н-ки, нет. Нет понимания четкой картины.
Наша арта работает по полю с правой стороны.
Кто там, что там — мы не понимаем.

Один из взрывов подкидывает до высоты третьего этажа полчеловечка. Он летит, кувыркаясь, и машет ручонками, как крылышками.
Кто это? Мы не знаем. Как эти люди оказались на поле?
А что если это наша вторая группа со второго БТР, думаю я. Они прорвались, заняли окопы, сидели там сутки. Потом не дождавшись никого, начали откатываться, отползать через поле, вытесненные хохлами, и это сейчас их разделывает наша же артиллерия, приняв за противника.
Может быть все что угодно.

Когда стемнело, все подуспокоилось.
Но оттуда, из лесополки хохлов, кто-то кричит, зовёт на помощь на чистом русском языке, без хэканья.
Так зимой волки запускают на окраины деревень свою течную суку, что бы одуревший от похоти кобель побежал за ней в темноту, где его ждут клыкастые разбойники.
Так и хохлы выманивают кого-то из нас чистым, рязанским говором.
Но меня они точно не выманят. Я то знаю, что там, за знаком. Там смерть.
Это для моих новых товарищей все, что лежит к северу от Н-ки terra incognita. Но не для меня. Я оттуда пришёл. Прибежал.
Там, от самого нашего, уже, наверное, сгоревшего, разбитого БТРа и до этого знака - царство Аида, поглотившее двух моих друзей. Там враг. Там смерть.

И оттуда с полуночи прилетают снаряды из танка.
Выстрел, мгновенный прилет.
Снаряд из танка узнаешь по скорости, по ощущению мощи с которой он летит и врезается в землю.
Окучивают окраину села. Очень плотно. Снаряды ложатся прямо рядом с домом. Все сыпется, пыль через все щели проникает внутрь. Земля летит в выбитые окна.
Я только и успеваю что падать со своего наблюдательного пункта на пол, вжиматься в него, молиться что б пронесло. Потому что не выдержит наш домик прямого попадания, рассыпется в хлам.

Со мной в этой комнате мальчик и двое дагов, посланных на усиление. Даги классические, четкие. Красные мокасины, заниженная приора, вот это вот всё.
Дагам абсолютно насрать на танк и на все на свете, они покушали и спят в обнимку с калашами. Мальчика я тоже пожалел, и отправил спать.
Остался дежурить один.
Танк отработал боекомплект, теперь у меня будет небольшой перерыв.
Можно чуток расслабиться.

Я закуриваю и смотрю на часы. Два. Я должен дежурить до четырех, но внутренний голос говорит мне, что пост надо сдать в три. Рационального объяснения нет. Я просто понимаю, что так надо сделать.

Неожиданно в комнате становится светлее. Поднимаю голову и выглядываю в проем.
Где-то далеко висит, будто замерший, раскинувшийся на полнеба зеленоватый фейерверк. Рассыпаясь на кучу бесчисленных огоньков, медленно опускается вниз.
Это фосфор, догадываюсь я. Первый раз вижу такое, и это впечатляет. Не хотелось бы мне сейчас оказаться там, куда опускаются эти огоньки.

Но и здесь скоро будет не скучно.
Я это знаю наверняка, весь мой скромный опыт, знакомство с тактикой ВСУ говорит мне, что эти движения последних двух суток неспроста.
Утром, на рассвете, они атакуют при поддержке Брэдли.
Вот здесь, на выезде из села, стоит наша сожженная БМП.
Вот сюда, на этот пятачок они и выкатятся, разнесут в хлам все наши домишки и высадят десант.
А те, кто сейчас залёг там, в темноте, перед нашими "глазами", подтянутся.

На "глазах" нынче выставлены десять человек по обе стороны дороги. Участь их незавидна. Этот наш авангард попадет в самый лютый замес, под огонь с двух сторон. Мало кто выберется оттуда.
С вечера ещё я делюсь своими соображениями с командиром. Он только машет рукой, мол, не нагнетай. А между строк я читаю: много там про себя думаете, в штормах своих. Специалисты хреновы.
Ну, ок.

Тем не менее, делаю всё по своему.
В три я бужу старшего, говорю, что рубит сильно и надо мне немного поспать. Он с пониманием, потому что сам говорил, будет рубить, буди, сменимся.
Предлагает мне лечь в этой же комнате, место есть.
Но я говорю нет, пойду я туда, где раньше спал. И ухожу.

Надо поспать часика два, пока не приехали гости, думаю я.
Но поспать мне удалось в ту ночь только полчаса.

Глава 8
Мальчик

Мальчик был родом из станицы Кущевская.
Когда цапки резали ту несчастную семью, ему было шесть лет. Но события те ему были известны и отзывался о них он с некоторой важностью. Так знакомые колумбийцы говорят о временах Пабло Эскобара. Он, конечно, злодей и исчадие ада, и наркобизнес это плохо, но...

— А знаешь, чем ещё известна твоя станица? — неожиданно спросил я его.
Он подумал, пожал плечами и покачал головой.
— В 1942 году под станицей Кущевская состоялась одна из последних конных атак в истории. Наши казаки, используя рельеф местности подобрались к расположению немецкой части и атаковали ее в конном строю, опрокинув и рассеяв.
Не удержавшись, я помолчал немного, и продолжил щеголять своими знаниями:
— А несколько позже такую же атаку провели итальянцы из полка "Савойя кавалерия". На сей раз вырубили наш стрелковый батальон. И поставили точку в многовековой истории конных боёв. Больше мне не известны случаи атак кавалерии в конном строю с холодным оружием.

Он с недоверием посмотрел на меня и спросил:
— Откуда ты все это знаешь?

Я почувствовал себя капитаном Миллером из "Спасти рядового Райана ". Глядя на столб с оборванными проводами, подумал, как было бы классно, если бы сейчас на нем висел репродуктор, и над этими покореженными домишками полетел, раскатисто, голос Эдит Пиаф. Было бы точь в точь как в той сцене, когда Миллер болтал о чем-то с Райаном перед их последним боем.
Хотя нет, фразу "я - учитель" Миллер сказал совсем в другом месте, когда решался вопрос обнулить или не обнулить эсэсовца-пулеметчика.
Впрочем это не важно.

— Я учился на историческом факультете. Знаю немного таких вот вещей.
— Ого, - мальчик смотрел на меня одновременно и с удивлением и с недоверием. — А как же ты оказался в тюрьме?

Черт... Да я сам себе не могу дать однозначный ответ на этот вопрос.
Как же я оказался в этой сраной тюрьме, путь из которой привел меня сюда, на окраину какого-то безвестного хохляцкого села в двух километрах от "очка Зеленского". Какие-то раздолбанные БМП, какие-то разрушенные дома, какие-то люди, с которыми я бы в прежней жизни ну никак бы не пересекся. Хохлы эти говенные в соседнем лесу. Перестрелки, перебежки...
И все это часть пути, на который я встал не вчера, и не позавчера.

Прежняя жизнь оборвалась в одночасье тем солнечным апрельским днём.
Утром она ещё была, та жизнь, а в три часа дня — перечеркнута, разорвана, изломана с лязгом наручников на руках.

Но именно в тот же проклятый день, с размаху опустившись на самое дно, я оттолкнулся от него и начал медленное и мучительное всплытие. Шаг за шагом, день за днём, но именно тогда, когда была перечеркнута моя прежняя жизнь, я начал свое возвращение к ней.

Как змея менял я свои шкуры: вольную одежду поменял на чёрную робу с полосками, а робу уже здесь, на Украине на камуфляж.
Но все это этапы одного пути.
И мертвая окраина Н-ки это один из них.

Мальчик, тем временем, ждал ответа.
Терпеливо смотрел на меня, погрузившегося в свои мысли. Я поднял голову, так и не зная, что ему ответить.
Вспомнился Павел Кольцов из "Адъютанта его превосходительства".
"Видишь ли, Юра..."©

Не помню, что я ему ответил тогда.
Зато хорошо помню, как присел рядом с ним, лежащим лицом вниз, вытянувшим ноги. Как внимательно осмотрел его тело, пытаясь понять, что убило его. Ни крови, ни ран, ни пробития на бронике я не увидел. Переворачивать его я не стал.
Внешне он напоминал крепко спящего человека. Но он был мертв. Руки и ноги его уже окоченели.
Я потрепал его по затылку. Каску он принципиально не носил, хотя мы все ругались с ним из-за этого. Но он упорно не одевал ее, щеголяя в своей балаклаве.

А сейчас лежал с непокрытой головой, лицом вниз.
Черные, как смоль волосы, без единой сединки. И они уже никогда не станут седыми.
"Прости, Тема, - прошептал я. — Прости, но нам надо решать сейчас свои вопросы."

Глава 9
Жаркий прием


...мы отбили первый натиск хохлов.
С юга подошла наша техника, танк и за ним БМП.
Едва послышался лязг гусениц, Брэдли сорвался с места и умчался обратно, в сторону Работино.
Пехота, разбившись на группы, поползла, прячась в темноте, к домам.
К соседнему справа и к соседнему слева.

Но не к нам.
Наш дом обработал Брэдли, разнеся наружную стену, но пехота сюда не совалась.
До того, с полуночи до двух, конкретно по нашему дому работал их танк. Окучил вокруг все, что мог, но по нам не попал.

Видимо, у хохлов мы были помечены как занятый русскими дом, который готов к обороне. А остальные дома они рассчитывали взять обойдя стороной, с флангов или с тыла.
Так оно и вышло. Им действительно удалось захватить и закрепиться в нескольких домах, но тем самым они сами себя загнали в ловушку.
Закончилось все это тем, что их блокировали в этих домах, окружили и зачистили. А ряд домов снесли артой вместе с ними.

Взятый пленный пояснил произошедшее тем, что "нам сказали, там никого нет". То есть по их расчетам на окраине села были только мы в своем домике, а остальные были пусты. А основные силы русских сидят в глубине села и сюда не сунутся, сдадут окраину без боя.
Но не тут-то было.
Десант встретил очень жаркий прием.

Мы сидели у проемов в стенах, контролируя все четыре стороны света. Я наблюдал за двором, готовый стрелять в любого, кто мелькнёт в темноте.
Сзади, на соседней улице маневрировал танк, а прямо к нашему дому летела на бешеной скорости БМП.
Если рассматривать машины как зверей, то это было похоже на то, как несётся к своей берлоге рассерженная медведица, а кусачий шакал, поджав хвост улепетывает от нее.
Не доезжая до нашего дома БМП начала стрелять вдогонку Брэдли.
Грохот ее пушки был отличной музыкой для нас всех. Рев мотора, лязг гусениц, яркие вспышки, ощущение мощи нашей, родной техники вернули бодрость духа, притупили страх.

Когда сидишь в домике из говна и палок (а у хохлов все из говна и палок: страна, нация, культура, история, и, конечно же дома), а в тридцати метрах от тебя рычит американская БМП, это очень дискомфортно. Можно, конечно, попробовать вылезти из домика с шайтан-трубой и угомонить его, но у меня на это духу не хватило. А кроме меня, как выяснилось, никто даже стрелять из шайтан-трубы не умел.

И вот ты сидишь с автоматом в картонном домике, а за разрушенной стеной рычит и лязгает сталью страшенный зверь.
Конечно, когда он исчезает, а на смену ему летит БМП-2, стреляя на ходу, настроение прямо в гору.
Но долго ей тут задерживаться нельзя. Отстрелявшись, она даёт задний ход и уползает вглубь села.
А мы, между тем продолжаем сидеть по позициям, наблюдая за всем, что происходит вокруг, но не выдавая себя. Вокруг стоит дикая стрелкотня, но мы ещё ни одного выстрела не сделали.
Только если они сюда сунутся, а они не суются.
Бой рассыпался на кучи перестрелок.

Бешено молотят из четырех стволов старики из соседнего дома. Ну как старики, мужики-контрактники лет по 50-55. Крепко пьющие, а потому подуставшие на вид. Поэтому и выглядят как старики, и зовём мы их так.
Пальба идёт вдоль всей улицы вниз, видимо, какая-то часть десанта прошла по полю, задними дворами.

Мы пытаемся понять что и где происходит, но снова у нас нет четкой картины.
А ее нет, потому что вываливаясь в клубах пыли из разрушенной комнаты, через тело мальчика, наш командир, раненый в обе руки, потерял рацию. Выронил, а следом ее благополучно запинали куда-то. И в темноте ее не найти.
Поэтому мы и сидим как слепые котята в полуразрушенном, разваливающемся домике, и можем только гадать: или наши добивают хохлов, или хохлы добивают наших, или происходит самое ужасное, что только может произойти сейчас friendly fire.
Между тем наш домик переодически простреливают. И снова непонятно кто.
Мы не отвечаем. Сидим ждём рассвета. Необходимо срочно отыскать рацию, потому что ситуация становится очень опасной.
Соседний домик очевидно обстреливают свои.
Значит по какой-то причине командование считает его захваченным. Но он ещё держится, хотя хохлы его атакуют.
Если так пойдет дальше, то доберутся и до нас.

Срочно нужна связь.

Едва лишь светает, по дому нашему прилетает выстрел из РПГ.
Ползадней стены с грохотом осыпается. Теперь у нас нет не только передней стены, обращённой к противнику, но и тыльной.
Из РПГ бьют свои. Видимо, углядели внутри дома кого-то из наших и приняли за хохлов.

Я и двое дагов бросаемся в разрушенную комнату, времени нет, надо найти, достать из под земли эту чёртову рацию. Ползаем по полу, не поднимаясь, что бы не быть видными снаружи.
Находим. Связываемся с командованием, просим прекратить огонь.
В рации мат перемат: "Вы там что, блядь, ебаны в рот, вы какого хуя молчали раньше, щас бы вас коробочка разъебала..."

А "коробочка" реально маневрирует на соседней улице и, кажется, выцеливает соседний дом со стариками.

— Кто у вас слева? — слышится голос в рации.
— Там наши, деды.
— По нашим данным там хохлы.
— Да нет же, наши там, старики!
— Нет, там не может быть наших. Щас "коробка" будет разбирать домик. Аккуратнее там!

Командир орет, умоляет повременить. Убеждает, что в домике наши, нельзя по нему стрелять.
В рации молчание.
Потом с нами выходят на связь:
— Сейчас мы поднимем дрон, у них пять минут выйти из дома и помахать рукой. Если никто не выйдет, разберём дом нахуй.

Пытаемся доораться до стариков. Они нас слышат, но не разбирают слов. Зовут одного из наших.
Тот орет:
— Да я это, я!
Они снова кричат его позывной.
— Да здесь я! Слышите меня?
Они снова кричат его позывной.
Голоса срываются на хрип.
Орем все по очереди. Надо успеть. Надо что бы кто-то вышел из дома и махнул рукой дрону.
Старики кричат позывной нашего бойца. Не разбирают что мы говорим.
Неожиданно там раздается частая, густая стрельба. Очень плотный интенсивный стрелковый бой.

Со своего места я вижу как срывается и уходит вглубь села подлетевший к дому наш дрон.
Снова рация.
— Ну что там, блядь? Где твои старики, вышли?"
— Там бой.
— Знаем, видим. Ну, раз не вышли, значит загандошили их хохлы. Теперь они точно в доме.

Да, теперь они точно в доме. Крепость стариков пала. Штурманули ее хохлы и стариков больше нет.
А через минуту не будет и хохлов. И дома.
Никого и ничего там не будет.
Потому что "коробка" открывает огонь прямой наводкой.
"Коробка" хоронит всё, превращая дом в груду строительного мусора.

Снова шипит радейка:
"Готовьтесь к выходу. Сколько вас там?
Ясно.
Перемещаетесь вниз по улице в дом Н.
Через три минуты выход".

Наши отводят людей с края села. Значит дальше по всему этому участку отработают танки или артиллерия, а потом будет зачистка.
Мы выходим. Я оглядываюсь. Там в проходе остаётся лежать мальчик.
Сейчас он умрет второй раз, в разрушенном и горящем доме.
Его тело навсегда останется в этих руинах.
Он не поедет домой даже в цинке.
Очень жаль.

Очень жаль, но нам надо бежать к дому Н.
Ещё ничего не закончилось.

Автор в телеге писал, что не считает себя невиновным и что срок получил за дело.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Глава 10
Эвакуация

Дом, куда нам надо отойти, рядом.
Его видно прямо из проема, оставшегося на месте стены.
Короткая перебежка, и мы на месте.

Но эта небольшая дистанция превращается в очень труднопроходимый участок, потому что на самом подходе к дому, по нам начинают стрелять с другой стороны дороги, с расположенной неподалеку двухэтажки.

Кто-то падает на землю, кто-то, как я, ускоряется, что бы скрыться в дворовых постройках.
Разбираться, кто по нам стреляет, некогда.
Но, скорее всего, свои.
Часть наших добегает до дома и заскакивает внутрь. Я не решаюсь, я забегаю в ближайший кирпичный сарай и прячусь там.
Стрельба умолкает.

В окне дома появляется незнакомый мне мужик, вскидывает автомат. Понятно, что это свой, но он меня не знает, я же на позициях чужой части.
Я говорю кто я и откуда, называю позывной.
Он спрашивает куда-то вглубь дома у кого-то из тех, с кем я пришел, есть ли такой. Там подтверждают.

Все вроде нормально, утряслось, но хохлы начинают обстрел. Кассетки мне не страшны, но вперемешку с ними они кладут мины. Первая ложится далеко от меня, но это вопрос времени, когда мина ляжет где-то неподалеку.
Кричу в дом, что бы запустили. Мне открывают дверь, я в три прыжка заскакиваю на крыльцо и оказываюсь внутри.
Дом полон людей. Много раненых. Лежат, сидят на полу.
Из моего дома ранены все до единого, кроме меня. Всех ожидает эвакуация. Ну и я, соответственно, планирую эвакуироваться с ними.

Моя эпопея в Н-ке подходит к концу, мне уже пора выбираться к своим. Мало того, что это сама по себе не простая задача, пора уже подумать, как четко и убедительно объяснить, где я был и чем занимался эти трое суток, отбившись от своей группы. Ну и почему я не вышел из Н-ки раньше.
Я рассчитывал на поддержку местных командиров, которые видели, что я не пятисотился где-то в лесополке, а был на самом что ни на есть передке. Которые могут подтвердить, что возможности выйти из села у меня не было по причине интенсивных боевых действий, в которых я принимал непосредственное участие. Но сейчас тут всем явно не до меня.
Ладно, думаю, разберемся позже. Пока надо реально отсюда выйти.

До пункта эвакуации километр вниз по главной улице села.
Но пройти этот километр задача нетривиальная.
Как только хохлы поняли, что десант провалился, они начинают крыть по селу из чего только можно. Судьба своих собственных солдат, которые ещё сидят где-то местами, по занятым домам села, их абсолютно не волнует. Это расходный материал, он уже списан.

Цинично глядя на вещи, украинское командование можно понять. Эти люди уже мертвы. Им выписан билет в один конец. Эвакуировать их никто не будет, да это и невозможно. То, что они сейчас ещё живы, то, что они ещё дышат, курят ничего ровным счётом не меняет. Вопрос очень короткого времени, когда наши зачистят все места, где они засели и убьют их. Так чего терять это время? И укрокомандование его не теряет.

Северную окраину Н-ки начинают разбирать с двух сторон одновременно.
Те дома, в которых находились мы, накрывают наши, потому что там могут засесть остатки разбитых штурмовых групп противника, а вторую линию, включая дом, в котором сидим сейчас мы все, разбирают хохлы.
Пленный у нас уже есть, больше нашему командованию не надо. Насчёт остальных указания очень четкие. Обнулить.

Сидя у стены на корточках, я внимательно слушаю "азарт", переговоры групп, выдвинутых на зачистку.
Ловлю себя на мысли, что впервые с моего прибытия за ленточку я наконец-то наблюдаю, как разделывают хохлов. Обычно это мы все время откуда-то бежим, откуда-то откатываемся, эвакуируемся, теряем товарищей, технику, проваливаем задачи.
Но в эту игру можно играть и вдвоём.

Пленный доложил, что их было всего 18 человек. Сколько было в группе поддержки в лесу, он не знает. Но это и не интересно. Тех отбили ещё утром и частично похоронили в домике стариков. Сейчас интересны только эти 17 человек, проникших вглубь села и рассыпавшихся по нескольким домам.
Происходящее напоминает сафари.
Хохлов вычисляют, блокируют и уничтожают с азартом и огоньком.
Никаким добродушным русопятством здесь и не пахнет. Хохлов мочат безжалостно, жестоко, как опасных зверей, с очень нелицеприятными комментариями.
Они сопротивляются вяло, без отчаяния обречённых. Хитрый хохляцкий мозг не теряет надежду найти форточку, выскользнуть, уползти. В крайнем случае сдаться. Русские добрые. Они отведут в теплый дом, дадут покушать и покурить. Сочувственно выслушают какую-нибудь слащавую блевотину, сварганеную на коленке, отправят в безопасное место, в тыл. А потом обменяют, сытого и жизнерадостного, на какой-нибудь наш полутруп, с отбитыми яйцами и распухшим лицом. Так думает хитрый хохол. Но сегодня не его день. Ни один не ушёл и не выскользнул из Н-ки. Все тушки были пересчитаны и оприходованы к вечеру. Баланс сведён.

Между тем нам надо перемещаться на пункт эвакуации.
То что где-то мочат хохлов по окраинам это одно, но вот плотный обстрел наших домиков это очень серьезная проблема.
Одна из мин ложится прямо перед дверями. Осколки насквозь прошивают китайскую сыромятную дверь, проносятся в нескольких сантиметрах от моего лица, разрывают мышцы на руке старшего в этом доме. Бицепс пробит в двух местах, кость к счастью не задета.

Ранение старшего ускоряет процесс перемещения. Ему наложили жгут, всадили промедол. Подбирают ещё троих раненых и отправляют первой группой. Едва они выходят из дома, как тут же влетают обратно. С двухэтажки продолжают стрелять по нам.

Начинается выяснение кто и почему по нам стреляет. С матами и угрозами как-то урегулируется вопрос. Все, разобрались, можно выходить. Только группа выдвигается, все повторяется снова. Снова ведут огонь с двухэтажки. Снова мат-перемат по рации.
— Вы какого хуя снова по нам ебашите?
— Мы не ебашим!
— А кто тогда ебашит?
— Хуй его знает....

"Хуй его знает" оказывается группой хохлов, засевших на втором этаже, тогда как наши, на которых грешили изначально, сидели на первом.
И все это время о существовании этой группы хохлов никто даже понятия не имел, хотя они не скрывались, не прятались, а сидели на втором этаже здания и вели огонь по всему что попадало в их поле зрения. Огонь, который после утреннего бардака все списывали на friendly fire, матерились, орали, но вместо того, что бы его подавить — бегали, ползали, прятались от него.

Теперь, конечно, вычислив хохлов, уничтожить их было делом времени. И их конечно же, штурманули и уничтожили.
И можно было бы выдвигаться из дома и перебежками, под огнем хохляцкой арты перемещаться в сторону пункта эвакуации, но бардак с рассыпанными по селу хохлами упорно не желал прекращаться.

Запыхавшийся и бледный вбежал боец, который все эти дни выполнял роль гонца из штаба, сказал: "Слышь, мужики.... А у вас там за стеной на второй половине походу два хохла сидят с утра. Пленный сказал".
Ну то есть мы тут ходим, бегаем, гасимся от огня с двухэтажки, а у нас прямо под боком сидит гадье, которое могло запросто нас положить всех до единого когда мы, например, перебегали из дома в дом.

Отряжается группа, три человека, пулемёт ручной и два автомата, что бы зачистить половину дома с хохлами.
Мы все по окнам, на случай если они ломанутся в окно на задний двор.
Парни уходят туда, начинается феерическая стрелкотня. Не скажу сколько по времени, но долго. Возвращаются. Нет никого.
А куда стреляли-то?
Ну, по комнатам, простреливали, вдруг они там.
Ясно. Охота за призраками.
Но хотя бы понятно, что двух затаившихся гадин у нас под боком нет.
Теперь точно можно идти.
И все бы ничего, но по нашему и соседскому дому начинает работать танк. Не миномет уже, не стволка, а танк.
Танк — это серьезно. Это прямо совсем тяжко. Это ищи угол, садись на пол и просто молись, слушая как от близких разрывов слетает черепица с крыши. И вперемешку с танком прилетают кассетки.
Тоже классика ВСУ по выкуриванию противника из укрытий: подавить психику врага танком (а танк очень серьезно давит психику, много эффективнее стволки и миномёта), выгнать его наружу и покосить кассеткой. Ну или польками, это ещё круче.
Но тут полек не было, а кассеты трещали по всему периметру.

По соседнему домику тоже самое. Там сидит один из командиров, и видно, очень на взводе. Слышу, как по азарту он общается с артиллеристами: "По нам предположительно работает танк. Расстояние полтора-два километра. Погасите его".
Те говорят, мол, примем меры.

Меры никакие не принимаются, мы не слышим ни одного выхода с юга, а танк между тем очень бодро и настойчиво разбирает наши домики. Соседский уже стоит без крыши, у нас похоже сейчас обрушится потолок.
А в воздухе, на минуточку, вражеские FPV - дроны. И если в нашем домике появится дыра в крыше....

"Азарт" шипит и хрипит, вызывают одного из наших.
"Слышь, а там что за техника у вас ходит?"
Мы только сейчас во всем этом шуме и гаме, разбираем лязг гусениц где-то в соседнем квартале.
А из радейки очень нервно доносится:
"Блядь, откуда она пришла? С юга или с севера?"
На юге наши, на севере - Работино.
Лязг уже ближе, но невозможно определить направление. Высунуться страшновато. У нас ничего кроме стрелковки нет. Все шайтан трубы побросали, уходя из дома утром. Ничего не взяли с собой.
Какая-то гусеничная техника прогромыхала рядом с домом.
В "азарте" прямо истерика.
"Откуда, блядь, техника? С севера или с юга?"
Вызывает артиллеристов, орет: "уничтожьте ее".

Я, как бы там ни было, не могу не пребывать в шоке от этого всего.
Блин, ты командир. Ты на азарте, на связи со штабом. У вас там что, никто не знает, что за техника ползает по селу среди бела дня? И если ты не знаешь, чья это техника, то зачем ты так категорично требуешь ее уничтожить?

Я все таки сомневаюсь, что хохлы посреди бела дня прыгнули в Брэдли и полетели сюда из Работино. Утром, по серости, это да, но не в два часа дня же ...
А по радио в это время объявляют код воздушной тревоги. Я его второй раз всего слышу за все время здесь. Это редкость, очень большая. Нам ещё вертолетов их тут не хватало.
Вертолеты, к счастью не прилетают, может куда-то в другое место улетели, но снова начинает работать танк.

Соседний домик уже не скрывает паники и истерики.
"Уничтожьте! Эту! Тварь!"
Тварь кладет снаряды все ближе и ближе.
Я с грустью думаю, что это совсем не весело, пережить такое утро и в итоге сдохнуть под развалинами домика.
Я на кухне.
Здесь только я нашел свободный угол.
Сейчас пытаюсь найти что-то поесть. Танк танком, а есть надо.
Но — нечего.

Зато нахожу приличную шапку-пидорку. А у меня нет шапки вообще. А тут вот она, нормальная, новенькая.
Чья, спрашиваю у рядом находящихся бойцов. Все жмут плечами. Всем не интересно. Все уже замучались сидеть на корточках в этом домике и ждать, когда чертов танк его разнесет. А он его все равно разнесет когда-то. Там похоже всерьёз за нас взялись и решили добить. Возможно за свое побитое в домах воинство мстят. А может спалили, через дрон, своего пленного (он в соседнем домике сейчас сидит) и решили его ликвидировать, что б не выболтал чего. Хотя чего он может выболтать? Это совершенно классический олигофрен. Я уже успел посмотреть его допрос, снятый на телефон. Рагуль что-то мычит, кряхтит и делает вид что не знает русский язык. Русский язык он в итоге вспомнил, после крайних мер физического воздействия, но мычать и кряхтеть, и пытаться поковыряться в носу не перестал. Сверху уже пришел приказ "животное не обнулять", и вечером вывезти в тыл.

Что бы вывезти его в тыл, надо подвинуть кого-то из наших трехсотых, машина не резиновая, а с этим пленным надо ещё отправлять конвой.
Предлагается хохла все таки обнулить, а наверх рапортовать, что он умер в результате несчастного случая, но резко противится некий штабной работник, для которого это шанс вырваться из Н-ки, хоть не надолго, потому что именно ему поручено конвоировать мычащего рагуля в распоряжение ФСБ.

Так что хохлу несказанно повезло, чекисты его точно не обнулят.
Ну, пусть живёт, раз так. Если, конечно, побратимы, засевшие в леопарде, не похоронят его вместе с нашими, в домике с улетевшей крышей.
А что б не похоронили, думаем мы, надо все таки перемещаться.

До пункта эвакуации нам нечего и думать добраться под таким обстрелом. Но не так далеко есть ливневые трубы, мощные железобетонные, укрытые под асфальтом.
Вот туда мы и начинаем небольшими группами перебегать из дома, пока танк перезаряжает свой боекомплект.
Среди раненых один слепой, с ним много возни, он много времени отнимает, а времени особо нет.

Кассетки продолжают сыпать, дроны летают, и скоро ко всему этому снова присоединиться танк.
Едва только заканчиваем перемещения, со всеми этими слепыми, кривыми, косыми, танк начинает стрелять. Там уже в курсе за наши передвижения и танк четко бьёт по трубам. Трубы гудят, воют, башка раскалывается, но ты хотя бы понимаешь, что тут он ничего тебе не сделает. Тут они тебя не достанут. Ни танк, ни кассетка, ни камикадзе.
Тут уже надо просто сидеть до вечера а потом под прикрытием сумерек, часов в семь, идти дальше.
Нервное напряжение спадает, я немного расслабляюсь и вот только сейчас понимаю, до какой степени я устал.
Закрываю глаза. До семи ещё есть три часа, и можно попытаться вздремнуть.

Впереди у меня блуждания в темноте по южной части Н-ки, ночь в заброшенном доме, завтра весь день я проведу на пункте эвакуации, а вечером, через сутки то есть, рвану, наконец-то из этого села на первой же залетной буханке, сидя верхом на мешках с трупами наших солдат, что бы они не выпали из машины через сломанные двери.

Поздно ночью я уже буду в расположении своей роты. Сильно уставший, но живой и здоровый, правда попахиваюший "двухсотыми".
Эта история станет крайней перед длинной передышкой, продолжающейся по сей день.
По возвращении я узнаю о серьезных кадровых перестановках в нашем подразделении.
"Старики" из весеннего набора, отслужив положенные полгода, убыли в Ростов. Им на смену пришел наш набор, заняв все освободившиеся вакансии.
На административно-хозяйственную работу был переведен и я, что, собственно, и дало мне возможность набросать цикл этих заметок.

Я не знаю, сколько продлится моя спокойная жизнь. Дай Бог, что бы подольше. Но, скорее всего, вернутся на передок мне ещё придется. Так думаю.
Тем не менее передышка эта была мне в руку, и каждый день сейчас работает на меня.
По мере приближения зимы снижается активность боевых действий.
Поэтому оказаться на передке в декабре, это не то что в августе.

Там уже все попроще.

Хоть отминуситесь, но когда время придёт, от стреливать , они будут вас, а не народ.. У вас денег не хватит, весь русский народ отстрелять.