336
Давно дело было, ещё до революции, а в деревне Сарьянке до сих пор помнят. Жил у них мужик, злой, жадный без всякой меры, Никифором звали. Скандалы страсть как любил, держал постоялый двор и трактир при нём. Жёнку свою непосильной работой в могилу свёл, истаяла она как свечка и умерла. Никифор её прямо на смертном одре проклинал: дескать, в расход его ввела и детей аж пятерых наплодила, а сама убралась.
Тяжело ему стало без помощницы, сам по хозяйству управиться не мог, потому и надумал снова жениться. Пошёл к свахе Задёрихе. Та могла хромую или косую замуж выдать, молодку за старика сосватать – мастерица.
Пришёл, значит, к ней Никифор, пряников принёс. Глянула на них сваха, усмехнулась – на речные камушки похожи, уж давно проплесневели и засохли, хорошая хозяйка курам бы не дала.
– Чего явился-то? Поди, жениться хочешь? – спросила. – Тепла от тебя, как от трухлявого пня, а туда же, куда и люди. Одну жену закопал, за другой наладился?
– Ты меня, Задёриха, не задирай. Нужна жена, как без неё. Не управляюсь я.
– Ну да, ну да, – закивала сваха. – Одна кобыла в борозде пала, так ты другую запрячь наладился. Ну, говори, что за кобыла тебе требуется. И ещё. Знаю я тебя, жадину, деньги мне вперёд отдашь, всё до копеечки. Иначе не согласна я тебе жену искать.
– И сколько просишь за свой труд?
– Червонец возьму золотой, – ответила Задёриха.
Плюнул Никифор на порог и убрался восвояси. Виданное ли дело – червонец хамке ни за что отвалить!
Шло время, Никифор одни убытки терпел. Помощника не нанимал, дело у него не ладилось. Пробовал сам свататься, да везде чистый отлуп получал: не шли за него ни вдовые, ни молодухи, ни девицы. Один раз заснул, уж больно уморился, да так крепко, что чан с мясом в уголья сгорел. Убыток-то какой! И в трактире проезжих накормить нечем – три тощих курёнка не в счёт, так быстро их разобрали. Тюфяки стояли без свежей соломы, самовары вскипятить не успевал.
Делать нечего, достал из кубышки червонец и пошёл к Задёрихе. Та червонец приняла и Никифора обнадёжила.
Трудное дело оказалось, однако нашла сваха на дальней лесной заимке вдовую Наталью с тремя детьми. Муж у неё помер, лесником был. И при нём-то на жизнь едва хватало, а без мужа и вовсе прижало. Тут ещё и мерин пал. А на печке трое ребят голодные рты открывают, как галчата в гнезде.
Была у Натальи любимая сестра, Марьюшка. Она как узнала, что к Наталье Никифор сватается, заплакала:
– Не ходи, сестра, за жадину, не губи жизнь себе и малым детушкам.
Да уж куда там, сестрины слёзы никому помехой не были. Наталья её по голове погладила да в обе щеки расцеловала.
– Надо идти, Марьяша, одной мне не прожить, ребят не поднять.
А Марья сама в людях жила, беднее некуда, сестре своей помочь ничем не могла.
Понятно дело, крепко Наталья думала, ведь к своим троим ещё и пятеро мужниных детей прибавится. Но главное – прокормиться смогут, а работы она не боялась.
Окрутились Наталья и Никифор по-быстрому. Ни наряда, ни платка красивого жених ей не подарил, в будничном венчались. Даже батюшка губы поджимал, да не по сану ему было сказать: мол, куда ты, горемычная, встромилась, беги, пока не поздно!
И пошли у Натальи дни вроде застиранного рядна – серые да суровые. Ни свет ни заря, а она уж в коровнике гребёт, доит. Детям и мужу кашу варит. И упрёки терпит – мол, трое её детей едят много. Выслушивала мужа с поклоном, потому что могла сунуть ребятишкам то яичко, то хлеба краюшку, то молока плошку.
Целый день в работе: утром скотину накормит, коров и коз передоит, потом постоялый двор обихаживает. А в трактире тоже дело не ждёт, опара уж поднялась, хлеб печь надо. Петухов ощиплет, варить поставит, и чтобы юшка прозрачной была. Чан картошки, чан телячьего мяса, да квас разлить, да самовары начистить…
Вечером без сил падала. Но покоя не было, Никифор своей мужицкой сласти требовал. Да ещё и шипел злобно на ухо: блюди себя, крикунов нам не надобно. Очень трудно ей приходилось.
Через три месяца поняла Наталья, что затяжелела. Недолго Никифор в неведении был, понял, что жена беременна. Завёл её в овин и как стал по бокам и животу кулачищами охаживать. Криком кричала, да разве ж кто вступится. Так он её, беспамятную, в овине и оставил.
Очнулась Наталья, хрипит, продышаться не может, на губах кровавые пузыри лопаются. Вдруг видит – подходит к ней женщина, платок белый на глаза надвинут, платьишко серое, заплатанное. Сознание у Натальи мутится, голова кружится, слышит она шёпот:
– Вставай, милая, поднимайся, – и смотрит на неё женщина так жалостливо, так ласково. – Пойдём, милая, я проводить тебя пришла.
– Куда? – спрашивает Наталья.
– Домой. Поднимайся, моя хорошая.
У Натальи и болеть всё перестало от такого ласкового голоса. Поднялась она, встала, что за диво? И ноги не дрожат, и крови нет. А женщина ей руку протягивает, пойдем, мол.
И пошла за ней Наталья. Только у порога оглянулась – Матерь Божья, там, на земляном полу, она сама лежит бездыханная, вся в крови.
– Умерла я, да? – спрашивает Наталья у женщины.
– Да, милая, – отвечает ей та.
– Как же детушки мои? – зарыдала Наталья.
– Не оставит Господь сироток, приглядит за ними. Моих не оставляет и твоих не бросит. Идём, дело у нас есть.
Поглядела Наталья назад, а там уж всё туманом затянуто. Взяла женщину за руку, и они пошли.
Схоронил Никифор и вторую жену. Люди видели, что в гробу она черней чугуна лежала, – извёл, значит, изверг. Но никто и слова не сказал, боялись его.
После похорон встретил Никифор Задёриху, та сказала:
– Больше ко мне не ходи, сватать за тебя никого не стану. Я не убивица, бабонек на тот свет отправлять не желаю. Ирод ты окаянный, ни дна тебе, ни покрышки!
Хмыкнул Никифор в кулак:
– Кто ж виноват, что племя ваше бабье такое дурное и ленивое. Ещё и хлипкое – лишний раз жену не поучи. Сам найду бабёнку, к тебе не приду, не боись, – сплюнул под ноги Задёрихе и пошёл себе.
Подходя к своему дому, сваха приметила девицу, та по дороге шла. Даже не шла, плелась еле-еле. Узелок в руках, босая, ноги до мяса сбиты. Поравнялись они, девка хотела что-то спросить, да не смогла. Глаза у неё закатились, так и ухнула с размаху в дорожную пыль. Задёриха испугалась: померла! Наклонилась и увидела, что веки у девицы трепещут, вроде крыльев бабочки. Подхватила её под мышки и волоком к себе домой затащила.
Забросила на лавку, свёрнутую рогожку под голову положила, а потом ромашковым отваром из ложки напоила. Ничего, пила девка и в беспамятстве, даже не поперхнулась.
Очнулась она только под вечер. Задёриха её жидкой кашей покормила, та прямо из миски через край хлебала. "Спасибо, -говорит, - тётенька". Ишь ты, вежливая! Давай её расспрашивать: кто такая, откуда, как зовут.
А то была Марьюшка, сестра Натальина. Выставили её бывшие хозяева, вот и пошла она, горемычная, к сестре, в надежде, что поможет. А пришла к свежей могиле.
Всю ночь у Задёрихи она плакала, что-то бормотала, а утром встала – лицо суровое, сухие глаза блестят, взгляд, как острый стальной нож.
– Пойду к Никифору, – сказала. – Замуж за него попрошусь.
– Да ты ума лишилась, девка! – ахнула сваха. – К людоеду этому?
– А племяши мои? – спросила Марьюшка.
– Лучше детей забрать, да по дорогам милостыню просить, чем в кабалу к ироду попасть, – сказала Задёриха. – Двух жён извёл, а ты третьей хочешь быть?
И рассказала Марьюшка, что не тронет её Никифор. Ночью у её постели были покойные сестра Наталья и первая жена Никифора, Анна.
– Вразумили они меня, научили. Покойницам важно, чтобы их детки выросли, не погибли. И я им пособлю. Благодарствуйте, тётенька, пойду я. Торопиться надо, бьёт он детей, со света сжить хочет.
И ушла.
Как медный таз при луне засиял Никифор, когда к нему явилась Марьюшка и предложила помощь по хозяйству. Красивая она была девка, на таких только любоваться. Зажглась в Никифоре похоть, голова закружилась, но виду не подал, постелил свояченице в кухне. Подумал, что не услышит никто, если он к ней ночью придёт. Решил: если Марьюшка добром не согласится, снасильничает, а уж она от позора согласится с ним в церкви обвенчаться.
Скоро затихли и дом, и постоялый двор, и самые отъявленные пропойцы в трактире. Пошёл Никифор в кухню, распаляя себя сладостными картинами. Лавка, где прилегла Марьюшка, у самой двери стояла. Растопырил Никифор руки и пошёл на неё вроде медведя. Девушка вскрикнула, вскочила. Одним прыжком у противоположной стены оказалась. Осклабился Никифор: вот дура-то девка, надо было к двери бежать, если спастись хотела. Теперь уж он своего не упустит.
Шепчет скабрёзные речи, на Марьюшку наступает, а она, как курочка, возле окна мечется. Широко шагнул Никифор, уж руки к ней потянул, чтобы схватить, и вдруг ухнул вниз, в холодный подпол. Лаз был открыт, только тонкий половик его укрывал.
Послышался гулкий удар. Страшно закричал Никифор, сознание не сразу его покинуло. Марьюшку, спустившуюся в подпол, он видел и слышал, как она сказала, что такая лютая смерть ему за то, что Наталью и Анну извёл. Грозно смотрела в глаза Никифору, пока его взгляд смертной пеленой не затянуло. А потом побежала на постоялый двор, закричала:
– Помогите! Хозяин убился!
Вся Сарьянка судачила о том, как страшно Никифор окончил свой век. Провалился в подпол, а прямо под лазом бочонок с солониной стоял, об него-то мужик хребет и переломил. Плохой конец ему вышел.
Похоронила его Марьюшка чин по чину, под берёзкой, подальше от могил Натальи и Анны. Только вот крест на могилке Никифора не стоял, всё валился, как подрубленный.
Хозяйство Марьюшка в свои руки прибрала, была она бойкая да быстрая. Ребятишки при ней сделались чистые, румяные, мамкой вскоре назвали. Трактир и постоялый двор процветали, добрая слава шла о Марьюшке.
Только замуж идти отказывалась, от мужиков, как от чертей, шарахалась, прочь гнала. Хотя охотников взять её в жёны было много: и собой хороша, и хозяйка справная. Задёриха к ней много раз приходила, да только Марьюшка стояла на своём.
Детки выросли, все как один удались. Внучков мамке своей названной родили. Была она у них в почёте, у деревенских – в уважении.
Умерла совсем старенькой, на похороны к ней вся Сарьянка пришла. Потому что каждому помочь старалась, и старому, и малому, в особенности вдовым бабонькам. Говорят, на похоронах видели двух пришлых женщин – в серых платьях до земли, в белых платках, на глаза надвинутых. Никто их как знакомых не признал.
via
yaplakal.com