Слонотяп-2. Читайте, голосуйте

25. Прогон


«Кто я? Или что есть этот «Я»?»
Ниже аккуратно выведенной строчки простерлась пустота блокнотного листа. Линия обочины на краю безбрежного снежного поля, не отмеченного ни единым следом. Клубы мыслей, яростно крутившиеся в голове, упорно отказывались оседать черточками букв.

А меж тем следовало поторопиться – не стоило дергать за усы тигра, даже если тигр – бумажный, а усы – нарисованные. Опоздание сверх избранной меры изменяло то значение, на которое должно было указать. Нельзя допустить, чтобы вместо аккуратного кукиша образовался знак откровенного разгильдяйства.

Блокнот взлетел над обеденным столом, чтобы тут же звучно шлепнуться о столешницу, распугивая стайку крошек. Знак досады.
Спешить. Такси у подъезда, сегодня не на своей ласточке, поскольку вечером предстоит гнездовье в «Дворянском гнезде».

У служебного входа, бросив взгляд на часы, притормозил. Режик начинает с опозданием в десять – одиннадцать минут. Еще три его минуты, и своих семь сверху: меньше пяти – это знак угодливости, больше десяти – это указание на откровенное манкирование. Таков нынешней код.

В зал он входил, состроив выражение лица ровно в той степени убедительности, чтоб о нем не могли сказать, что он «хлопочет мордой», но при том и не сшакалить.
Затылок режика выражал безмерную степень величавости.
Хмыкнув, про себя отметил: «даже не обернулся. Смешно, когда въедливая моль пытается изображать из себя орла».

Усаживаясь, услышал обращенное к себе: «Александр Николаевич, нехорошо. Опаздываем». И ровно тем же негромким, но предельно отчетливо звучащим голосом, выдерживая ровно тот же темп адажио, с аналогичной, подчеркнуто вежливой интонацией, какая только и подобает интеллигенту до мозга костей, модулированной схожей ноткой значимости и значительности - почти такой же, но амплитудой все же несколько пониже, исходя из расстановки ролей, - вернул режику: «Евгений Аристархович, мои извинения, но вы же прекрасно знаете мои обстоятельства».

Александр теперь использовал это «вы же знаете мои обстоятельства» как индульгенцию, как джокер, данный ему самим господом худруком, он же по совместительству режик. «Дальше Сибири не сошлют, дальше второго состава не выведут» – тем и руководствовался. В разумную меру.

А обстоятельства его обозначались одним словом - развод. Муторный и изнурительный. Предлог для свеженазначенного режиссера вывести его во второй состав, пригласив на главную роль актера со стороны. Решение, которое шокировало почти всех. Правда, как с горечью подумал Александр, некоторых из труппы оно шокировало на приятный манер. А главное, Александр так и не мог понять, чем же он, талантливый и заслуженный артист, можно смело сказать - прима труппы, не угодил новому режику. Да, тяготы развода, да, кризис очередного среднего возраста, но он же профессионал! Все остается за сценой, а на сцене он столь же убедителен обласкан вниманием публики, как и прежде, без всякого сомнения! Староват для Гамлета? Да у него энергии на десятерых, прорва неисчерпанного таланта, а остальное подправит гример! А Жений смотрит так, будто с Александром приключилась бесповоротная и безразмерная ОБЖ.

Убрал из первого состава, прикрываясь фиговым листком заботы о душевном состоянии ведущего актера театра. Лживый слизняк.
Подумаешь, развод! А кризисы… да у него кризисы эти разные без перерыва считай с тех пор, как в школу пошел. Не успевает один закончиться, как начинается следующий, и что?

Размышления его были прерваны энергичной репликой: «Так, Офелия, что это за невнятное мычание?» Сбросив тогу величавости, режиссер, жестикулируя во весь зал и скача козлом у края сцены, пронзительно вопил: «Вы что себе думаете, в киношке снимаетесь? Это сакральное пространство, дорогая моя, это театральная сцена! Кто вам сказал, что артикуляцию отменили? Что вы там мямлите себе под нос? Что вы как черепаха в обмороке? Соберитесь немедленно!».

Светлана Яковлевна, в просторечии «Семицветик», приняв виноватый вид и потупившись, замерла под потоком негодования, как олененок под светом фар несущегося на него грузовика.
На секунду, сквозь насмешку, он почувствовал что-то вроде крохи жалости. Хотя с чего? Семицветик отличалась особенной степенью дара не грузиться подобным, как вошло, так почти сразу и вышло, а уж изображать раскаяния – это хлебом ее не корми, только дай время от времени повод. Да и вообще ей это полезно – это бодрит ее на сцене лучше похвал. Актриса, способная думать исключительно жопой. Как на первом курсе разучила это упражнение, так с этим и пошла по сцене, по жизни, по рукам. Хотя, если ей по факту больше думать и нечем, какова альтернатива? Жений это сразу просек, надо признать.

Режик прекратил вопить, снова облачился в незримые одеяния величавости и спокойного достоинства, и придав голосу нотку симпатии и ободряющей снисходительности, произнес: «Я сейчас перейду в самый задний ряд партера, а вы, как только я займу место, повторите фразу, но только уже с чувством, с толком, с расстановкой. Так, чтобы я все отчетливо услышал – каждую фонему. Договорились?», - и не дожидаясь ответа, держа спину прямо и чуть задрав подбородок, степенной походкой двинулся вглубь зала.

«Да ведь большинство актеров такие, как Семицветик. Кто-то меньше, но почти никто – не инаков. Внутри – пустота, вместо «я» - вечный очередной чистый лист, кое-как, наспех заполняемый по случаю заранее заготовленными фразочками, а потом – смятый, в корзину, а вместо него новый. А что еще можно взять с существ, которые живут лишь во внешних отражениях – зеркала шкапа, взоров наставников в училище, режиссеров и публики? Лишь под взглядом других? Не имеющие собственных мыслей и чувств, поскольку все это безвозвратно превратилось в материал, из которого лепятся сценические образы, личины. Материал, поскольку лишилось той сокровенности, что присуща глубоко личному, подлинно интимному. Все - жабрами наружу, напоказ.

Почти никто. «Ибо» и «но» - есть все же редкие исключения, когда мерилом становится внутреннее зеркало, собственные рефлексии, за которыми всегда – что-то неизрасходованное, не извлеченное на поверхность, на всеобщее обозрение. Да, редкие. Как же тяжело временами зрячему жить в стране слепых!».

На сцене тем временем Полоний уламывет Розенкранца и Гильдернстерна. Впрочем, недолго – Жений выскакивает на сцену и принимается энергично размахивать руками, донося очередное особо ценное замечание.

«Что ты несешь? Какие матросы? Какие семечки? Нет, в шекспировском Глобусе вместимость была что-то вроде двух тысяч мест, и наверняка туда захаживали на представления и матросы, кино тогда ведь не было, но вот семечки они не лузгали – в Англии неочищенные семечки всегда были лишь «птичьей едой»!

Ох ты же и гений, Жений - Евгений! Авторская метода, видите ли – первый, черновой прогон почти сразу после читки, едва однажды проиграв сцены. Где это видано? Ведь это полнейшая и даже вредная чепуха! Особенно когда вот так, постоянно прерывая. Да бог с ним пока, мямлением, ты следи за темпоритмом, склейкой мизансцен, архитектоникой, где у тебя рвется ткань представления, где лакуны возникают, а ты что делаешь? И ведь даже слова ему никто не скажет!».

В кармане завибрировал в беззвучном режиме телефон. Александр, взглянув на экран, поднялся, знаками – одна ладонь к уху, вторая ребром поперек шеи, - показав Жению, спускавшемуся со сцены, что у него безотлагательный телефонный разговор, стал выбираться в междурядье. Режик благосклонно кивнул, одновременно придав взгляду осуждающее выражение. Чудище.

Закончив телефонный разговор, Александр уставился с потерянным выражением во взгляде в глубину аллеи, тянущейся за тылом театрального здания. Он механически, будто это происходило не с ним, отмечал, как легкий ветерок поглаживал кожу, ласково играл прядями уже редеющих волос. Но внимание его неуклонно затягивало в тяжко вращающиеся жернова невеселых мыслей.

«А ведь сначала ты говорила, что дело в том, что я стал каким-то другим, чужим, она не понимает уже меня, а, может, никогда и не понимала, только воображала это, принимая меня всю жизнь за кого-то другого…
Ох, и беда с этими умненькими женщинами, особенно когда они еще и немножко наивны, и готовы верить во все хорошее. Нет, если бы оставалась... Но когда-то наивность ее покинула, она разочаровалась, а когда?

Впрочем, с глупой было бы лучше? Здесь вот вилы, а там были бы грабли, а итог то все равно один. Приходит день, когда осознаешь, что нет прежних чувств, и даже воспоминание о них поблекло и потускнело, а между нами воцарилась привычка и рутина. Или есть привязанность, как у некоторых, но только вот она из рода утомительной созависимости. Кому-то такое даже не заметно. А кто-то этим мучается. Я-то давно почувствовал, раньше тебя, но ведь у нас обязательства, дети, надо помочь на ноги встать.
И потом – как же я не хотел этого, вот этого безобразия, когда все что было между нами – предлог для упрека, и воцаряется дух меркантильности, и давай качать права, давай требовать все больше и больше. Кто из нас вложил в семью больше? Я и в театре служу, и киносъемки время от времени, и никакой халтурки вроде корпоративов не чураюсь, деньги то нужны. На семью. А что ты?

Да, меня часто дома не бывало, детей видел временами лишь изредка, съемки, гастроли все-таки. Но ведь это твоя часть, воспитывать уважение и привязанность к отцу, который тем временем заботится о семье, ее достатке таким вот образом, разве нет? А что я вижу – и Андрон, и Серафимочка ко мне равнодушны, по сути! Это ведь у тебя они взяли этот вечно укоризненный взгляд и манеру избегать! И я теперь за это должен платить тройную цену, по-твоему? Отдать тебе даже не половину имущества, а по сути почти две трети, по моим подсчетам. А потом еще сверху алименты, так ведь? А за что? А кем стала ты? Кто есть ты? Неужели ты думаешь, что ты все та же самая, которой я делал предложение?».

Вернувшись в зал, Александр попробовал сосредоточиться на прогоне, чтобы хоть как-то отвлечь мысли. По счастью, режик, похоже, не обратил внимание на его длительное отсутствие.
Нет, заменявший его - просто выбешивал. И куда смотрит Жений? Он цепляется ко всем, кроме этого принца датского. Когда любому понятно, что тот лажает не переставая, все на полкирпича выделывая. Червячок на палочке, да и только. Понять это было невозможно. Александр наводил справки - нет, никогда этот плюгавенький и субтильный актеришка не был протеже Жения, и сам он не из болотных, чтобы за него хлопотали. А другого подумать тоже было нельзя – все прекрасно знали, что Жений был не по мальчикам. Так почему он в шоколаде, а вот Александр, напротив, совсем в ином положении?

После прогона, как и планировалось, спетой компашкой – в «Дворянское гнездо». Разумеется, без режика и Гамлета. Забавное это место – название вызывающее, а внутри – больше похоже на трактир, причем даже не для купцов первой гильдии. Пузатый золотобокий самовар на видном месте, официанты, облаченные под половых, аляпица соседствует с недурственной лепниной. Впрочем, отличное место, где нищие духом, босяки по своему нравственному развитию, но с набитыми карманами, могут наблюдать, как богема, мнящая себя интеллигенцией, разоблачается под горячительные напитки, демонстрируя, что и у нее этого духа отродясь не водилось. За лацканами души – лишь ворох мишуры.
Самое то место, когда единственное желание на вечер – спокойно напиться и крепко забыться.

В этот раз их столик обслуживал весьма забавный халдей. Очень четко ритм держит, неспешно так, с доверительной и дружелюбной такой интонацией слова тянет, но никакого панибратства, хотя вот его так и подмывает подмигнуть, похоже. Стервец, в образе, поди. Не иначе как первокурсник щукинский или щепкинский на подработке. Прекрасно знает, кто за столиком.
«Думает, поди, что в этом представлении играет не последнюю роль. А ведь – нет, «кушать подано», вот и вся твоя роль. Повезет, если в выпускном спектакле получит что-то позначительнее. Но в голове то другая картина, не иначе. Ты ведь думаешь, что ты жутко талантливый и уникальный мальчик, которому непременно уготованы главные роли. Сколько таких потом даже на ролях третьего пенька с краю второго ряда не удерживалось. Так, сниматься в рекламках или на вторых-третьих ролях в сериальчиках самого низкого пошиба, а то и в массовку окончательно выпасть. И что тогда с твоим крайне талантливым «я»? Выдумка одна твое «я», да и только».

Но вслух лишь: «нам повторить» - пальцем указывая на опустевший графинчик водочки. А затем бросил следующую фразу в гущу беседы за столом – «нет, этот прогон даже на черновик не потянет». И даже не вслушался в шлейф ответных фраз.
А в мыслях крутилось: «болтовня сплошная. Вся суть – с умным видом сморозить банальность. Даже не понимают, что картошку ведрами сыпят. Все в образе. Без единого понятия, кто сами такие есть. Что там, под образом то?».

Он попытался припомнить свое детское «я», каким он был тогда, а вспоминалось лишь то, что он себя в детстве не любил, и вообще мечтал быть каким-то другим, лучше. Лучше кого? А потом – первый опыт школьного спектакля, и тот необыкновенный кайф, который он тогда словил, а в юности – осознание, что вот эта перемена образов, когда ты – совсем не ты, и каждый раз – разный, куда лучше унылого бултыхания в одном-единственном образе, который большинство и принимает за свое истинное «я». А ведь так это весело – играть с собственным «я» в прятки, каждый раз укрываясь за очередной личиной, как за ширмой. Иногда думается, что совсем освободился, ему уже не догнать. И вдруг, как сейчас – ан нет, вот оно, прямо за спиной, через плечо заглядывает и беззвучно спрашивает: «как, все хорошо, масочка не жмет?».

И тут он понял, почему его сейчас все так удручает. Он никак не мог толком опьянеть. Его мотало и мутило, но в голове при том монолитной отливкой застыла непоколебимая ясность сознания.
Не успел он сесть в такси, как раздался звонок.
- Пашка, привет! Рано звонишь. Я все ей изложил, как подсказал ты. Обещала подумать до завтра, так что ждем… что ты сказал?
- Да, именно так. Игорек их видел вместе, там с ними еще какая-то парочка сидела.
- Подожди, он уверен? Аня и Жений в одной компашке, вместе? Где он их видел, когда?
- В «Пушкине», на днях, и он уверен. Они его не заметили, кстати, он уже уходил, когда они только за столик садились. Не знаю, почему сразу не рассказал.

Жена и худрук знакомы. Мало того, что знакомы, они еще и ужинают вместе, в одной компании. Как, почему, для чего? Он же женат, и давно уже не юный мальчик. Как и Анна – давно уже не юная девочка. В чем дело? Да и как вообще - с ним? У него же всего два таланта. Второй – постоянно и уныло долдонить о возвращении к истокам. А первый, ключевой – умело отлизывать минкультовским. Тут он, конечно, мастер.

Но многое тогда становится понятно. Как же до этого дошло?
А тот, что вечно за спиной, вдруг принялся услужливо подкидывать картинки из памяти, словно выуженные из колоды карты.

Вот он делится с Аней новостью, что подхватил триппер, и отправляет ее на осмотр. Недоумение на ее лице – и его уверения в том, что это от грязного белья в гостинице, в которой пришлось переночевать в гастролях. Как же наивна она тогда была, поверила, ни словом ни с кем не поделилась, по их уговору, данному при обручении.

А вот много позже – когда, закладывая едва не забытую любимую сорочку в его гастрольный чемодан, обнаружила небрежно прикрытые носками упаковку презервативов и флакон мирамистина. А ведь он даже не покупал их – коллега в шутку подарил, мол, нужно же беречь здоровье. И вместо того, чтобы выкинуть этот дар – все это можно было приобрести на месте, - он сунул их небрежно в чемодан. Какую же чушь он тогда ей плел.

Или торжественная клятва в ответ на ее упрек: «да у тебя в каждом гастрольном городе интрижка». «Нет, ты ошибаешься, ничего подобного». Будто бы поверила и тогда.
Тем более что в некотором смысле, за который он и ухватился, он вовсе не врал – действительно, далеко не в каждом гастрольном городе у него хватало времени или желания на интрижку.
А любые слухи, доходившие до ее ушей, парировал: «ты даже себе не представляешь, что такое театральная труппа. Серпентарий, где всякий норовит оболгать ближнего».

Да и что тут в самом деле такого? Многим парам это не мешает, главное, чтоб все это исподнее второй половинке на глаза не попадалось. Вот тут, конечно, промахов с его стороны хватало.
Но он то думал, что все это ерунда: если что, все переиграет. Каждый эпизод – это всего лишь эскиз, упражнение, репетиция, черновик. Сделаешь, поглядишь, поймешь, что неверно, и в следующий раз все как надо исполнишь. В нем все это не застревало. Он отшвыривал лишнее за спину и забывал. Но застряло в ней, и поделать он с этим теперь ничего не мог.

Опьянение овладело им лишь тогда, когда он пересек порог квартиры. Он рухнул на постель, не раздеваясь.

Утром он проснулся с шумом в голове, но успокоенный и даже позабывший о событиях прошлого дня. Алкозельцер для подавления шумов – и как огурчик. Свеженький, с чистым, как слеза младенца, сознанием.
Сквозь кухонное окно свет проливался на столешницу, где в созвездии крошек покоился раскрытый блокнот.
«Кто я? Или что есть этот «Я»?». Одинокая строчка над чистым пространством листа. Хмыкнув, он приписал: «К чему это я?» и пририсовал смайлик. Затем закрыл блокнот и забросил его на холодильник.
Слегка поморщившись, закинул удочку: «Так, чем бы сегодня заняться?». И с толикой блаженства отметил, что ни одна мысль не спешит отозваться.

Вдруг в телефоне, лежащем на подоконнике, звякнуло.
Он открыл сообщение: «Привет, я подумала и решила, что и этот твой вариант мне не подходит. Встретимся в суде».
И тут же следом второе. От Семицветика. «Ну вот зачем тебе потребовалось вчера шляться туда-сюда на прогоне? Срочно приезжай в театр. Худрук тут ставит вопрос о снятии тебя и из второго состава, да еще и насчет твоей роли в Мольере завел речь».

26. Семён Алексеевич


***

- Какой он у вас худенький! Собственно, сколько ему сейчас?

Педиатр, вызванная мной на дом из поликлиники, совсем ещё девчонка, ловко крутила моего сына в руках, умудряясь десятью пальцами поддерживать ему голову, спину и его самого подмышки. Глядя на эти действа, я ощутила, как нервически задёргался левый глаз. Одновременно в мозгу оформилась мысль: а что, так можно было?

Я брала своё чадо на руки крайне осторожно, носила столбиком аккуратно, чтобы никакого запрокидывания или вывиха, упаси Боже!, не допустить. А тут – р-р-раз – в вертикальное положение на ноги поставили. И следом же – р-р-раз – на живот перевернули, не давая мне времени в себя прийти от такого потрясения.

- Полтора месяца.

- Да не переживайте, собственно, он крепче, чем вы думаете, - с улыбкой успокоила девушка, бросив на меня быстрый взгляд и верно оценив моё душевное состояние. Подставила ладони к стопам малыша, чтобы тот отталкивался и пытался ползти. – Правда, Семён? Агу-агу.

Ха-ха! Так он ей и ответил. По-моему, она ему не понравилась. Вот мне точно не понравилась. Улыбка у неё слишком снисходительная, да и хитрющая какая-то к тому же. И вообще чего эта вчерашняя выпускница медицинского ведёт себя так, будто лучше и больше меня знает и понимает моего Сёмку?

Да и рано ему ещё агукать: ни речевой аппарат, ни мозг не развиты до такого уровня.

«Кот Бегемот…»

В сумочке докторши, перекинутой через плечо, запел голосом Ларисы Долиной смартфон, и девушка, наконец, оставив в покое ребёнка, ошарашенного открывшимися возможностями, заспешила откланяться.

«…мне такой в товарищи не годится о-о-о…»

- Сейчас я вам всё напишу. Где-то тут у меня, собственно, блокнот был… ага! Вот. Эти капельки – витамин Д… Эти – если колики… Вы же, собственно, на грудном вскармливании?

«…пошалить с ним и повеселиться…»

- Да.

«Кот Бегемот…»

- Собственно, прям с ложечки в рот давайте.

«…ах ты моя дьявольская киса о-о-о…»

Она сунула мне в руку выдранные из блокнота листики с каракулями и умчалась в коридор.

«…устала от забот…»

- Подождите! А что с гноящимся глазиком делать? – опомнилась я.

«…весельчак и мот…»

Педиатр прибежала обратно в комнату. К уже имевшимся у меня листикам прибавился ещё один.

«…сам меня зовёт…»

- Этим промывать глазки. И ещё: обязательно массаж слёзного канальца… собственно, пару недель.

«…ах ты моя дьявольская киса…»

- Чего-чего?

«…о-о-о…»

- Посмотрите в Интернете, как правильно выполнять. Очень много наглядных видео, собственно, ничего сложного.

«…маленькая женщина…»

Хлопнула входная дверь.

Тут же отворилась, и я, отправившаяся запирать дверь на замок, нос к носу столкнулась всё с той же докторшей.

- Да. Почаще выкладывайте, собственно, на животик и делайте гимнастику. На этом всё. Не болейте.

Дверь хлопнула повторно.

Мда-а… Как-то сумбурно вышло.

Детский врач отбыл, оставив после себя стойкое ощущение разочарования, приправленного недоумением с лёгкими нотками отчаяния.

А чего я ожидала-то? Подробную инструкцию к ребёнку: как сделать, чтобы не плакал, или чем накормить, чтобы спал всю ночь напролёт?

Было бы неплохо.

Застыв изваянием посреди комнаты и уставившись невидящим взором на исписанные корявым почерком листочки, окунулась с головой в пучину растерянности. Немая сцена в лучших традициях Гоголя!

Со стороны пеленального столика послышалось возмущённое кряхтение и попукивание.

Сёмка!!

Уткнувшись носом в матрасик и яростно суча ножками и ручками, он выказывал миру своё недовольство: его забыли перевернуть на спину.

***

Обе наши бабушки оказались до жути тревожными и нагнетали обстановку, выискивая проблемы, которых не существовало.

- Кирочка, ты смотри, прошу тебя, чтобы Сёмочка на одной и той же стороне постоянно не спал. Потом кривошею исправлять придётся, вещь не из приятных, знаешь ли, – вещала одна. – Пожалуй, Кирочка, я всё же куплю вам подушечку-бабочку. Да-да.

И ведь не переубедить. Лежала теперь подушечка где-то в шкафу, нераспечатанная.

- Кира, рахит тебе не игрушки. Отнесись серьёзно к этому вопросу. Вспомни, сколько тётя Мая намучилась с Викой: ноги скривились, родничок не зарастал. Страсть! – напутствовала другая.

- Кирочка, всё мне кажется, Семуша голову набок держит. Точно родовой травмы не было? Ты уверена?

- Кира, Семёну твоего молока хватает? Чего он такой худой? Где все эти младенческие складки на руках и ногах?

- Кирочка, посмотри, как Семёнчик ручками дёргает, когда плачет! И подбородок трясётся! К неврологу вам надо, пока не поздно.

- Слушай, Кира, чего Семён так странно дышит? Вы его кардиологу показывали? Не мешало бы показать.

- Кирочка, а глазки-то у Семушечки косят. Нужно не проморгать момент. Если что, у меня знакомый окулист есть, такая замечательная женщина.

- Кира, педиатры рекомендуют пеленать ребёнка до года. И спать лучше будет, и ноги ровнее станут.

- Кирочка, я купила вам детского мыла, вещички Семунчику стирать. Первые три года только руками. И гладить с двух сторон для лучшей дезинфекции.

- Кира, вот уж не ожидала, что ты такая легкомысленная. К педиатру ещё не скоро, а вес мониторить необходимо. Взвешивай до кормления и после.

- Кирочка, чепчики до года на каждую гулянку надевай, чтобы ушки не надуло.

- Кира, у Семёна на дёснах налёт белый. Это молочница. Причём тут то, что он только поел? Так не должно быть. Обязательно следует промывать раствором каким-то там, не помню уже.

И далее в том же духе. Продолжать можно бесконечно.

***

- Кира, Сёма опять плачет.

Не отрывая голову от подушки, Лёша тормошил меня за плечо, стараясь разбудить.

Каждый раз, засыпая, я так глубоко проваливалась в сон, что даже не слышала детского плача.

Надо встать. Надо… на…

- Кира!

- Я не сплю. Уже встаю. Уже иду.

Для начала было бы здорово глаза открыть. Но как это сделать, если всего лишь миг назад их закрыла?

Вот уже неделя, как я спала по ночам не более пяти часов. И то с перерывами.

Однажды поймала себя на том, что, сидя с Сёмкой на руках, который из-за буянившего животика не желал спать в кроватке, я, почти заснув, начала болтать какую-то несуразицу из накрывших меня грёз.

Поэтому днём при первой же возможности укладывалась на боковую. Не хватало ещё Сёмку уронить. Тьфу-тьфу!

Чтобы Лёша не появлялся на работе в образе сомнамбулы, я не привлекала его к ночным бдениям. Зато он готовил нам еду. Да, мне повезло, муж превосходно готовит, лучше меня.

Как же хотелось спать, просто слов нет. Иной раз во мне поднималась такая злость, которой я в себе и не подозревала, из-за того, что не удаётся поспать как следует. Но если Сёмка меня будит, значит тоже не спит. И ему нужна моя помощь.

Сейчас, подняв себя с кровати, словно некромант – умертвие из могилы, я недоумевала, почему так светло в комнате. Почему сквозь шторы пробивались солнечные лучи. Ведь предыдущее укладывание Сёмки произошло часа в три ночи.

Глянув на будильник, поняла, что краткий миг, на который я успела прикрыть глаза, длился больше двух часов. И уже почти наступило утро.

Значит, капельки, прописанные педиатром, всё же подействовали. Ура-а!

Ноги и руки рьяно протестовали. Одни отказывались держать меня, другие – ребёнка. Казалось, тело осталось прежним, а конечности увеличились и отяжелели.

Но тут за дело взялись сила воли с чувством долга и сдвинули его с мёртвой точки.

Нельзя же заставлять маленького долго ждать. Это я про базовое доверие к миру почитала и про привязанности в жизни ребёнка.

Мозг мой, продолжая на добрые две трети пребывать в спячке, всё же чётко координировал действия.

Достать сына из кроватки.

Подержать немного столбиком, чтобы вышел скопившийся в желудке воздух.

Положить на пеленальный столик.

Расстегнуть клёпки комбинезона.

Снять грязный подгузник.

Увернуться от прицельной струи (в девяноста процентах случаев).

Вытереть влажными салфетками.

Намазать кремом.

Надеть чистый подгуз…

- Агу.

Прозвучало внятно, а в утренней тишине ещё и довольно громко.

Одно короткое слово, произнесённое детским голоском, заставило до предела распахнуться мои глаза и пробудило все трети мозга!

Сёмка в ожидании реакции смотрел на меня серыми глазёнками, лучащимися интересом и… озорством что ли.

А я утонула в этих глазищах, поражённая в самое сердце.

В этот момент моя прежняя жизнь остановилась и запустилась новая. Пришло осознанное понимание, что возврата к прошлому не будет. Что отныне нас трое, и мы вместе будем идти вперёд. Всю меня внутри затопил восторг. И предвкушение на редкость увлекательного путешествия.

Так бывает, когда живёшь каким-то ожиданием настоящей или лучшей жизни, а потом вдруг видишь: именно то, что сейчас происходит, и есть настоящая и лучшая жизнь. И можно наслаждаться ею здесь и сейчас. Можно не просто строить планы на далёкое будущее, но пора уже воплощать их. Не идти к недосягаемой цели, а получать удовольствие от самого пути.

Я смотрела и не замечала. Слышала и не воспринимала. Своим маленьким поступком Сёма обратил моё внимание на себя. Сконцентрировал всю мою жизнь.

И не было больше злости. Ушла на задний план усталость. Всё затмило собой желание каждый день узнавать что-то новое о сыне, знакомиться с ним, выстраивая прочные отношения.

Пережив такое озарение, невозможно не измениться. Невозможно не полюбить этого совсем недавно родившегося мальчика, глядевшего на меня с такой радостью и с таким обожанием после того, как я ответила ему своё «агу».

Это же чудо.

27. О чём шепчут ивы


Ночью в городке пошёл дождь. Три улицы, аптека и магазинчик с медной ручкой в форме брокколи погрузились в туман и кажущуюся бесконечной скуку.


— Нет ничего хуже, чем дождь в июле. Каждый год он приходит сюда из-за реки, и однажды убьёт меня, — ворчала Бэкки Стюарт, спускаясь по ступенькам дома с серым, как туча, зонтиком над головой.

— Зачем ты вышла на улицу, Софи? Твои ноги намокнут, и придётся поить тебя чаем с ромашкой. А аптека до понедельника закрыта. Мистер Андерсон уехал на неделю к сыну в Кроули. В беседке так сыро, что твоё платье вот-вот станет похожим на половую тряпку. Однажды я была в Кроули и не помню, чтобы...
Дождь припустил с новой силой, и голос Бэкки Стюарт исчез.

— Она ушла. Рассказывай, — сказала София, глядя на мелькающий среди деревьев зонтик тёти Бэкки.

— Какую? — спросила Лорри.

— Про красивую царицу, — ответила София.

— Второй раз? Хорошо. Слушай... — начала свой рассказ Лорри: — Давно, когда жирафы были такими высокими, что их головы терялись в облаках, а океан таким глубоким, что ловцы жемчуга возвращались на берег на год старше, на самом краю земли жила императрица.

— Это я помню. Дальше, про светлячков, — прервала подругу София.

— Императрица хотела, чтобы люди могли восхищаться её красотой не только днём, но и ночью. Поэтому приказала каждый вечер зажигать костры вокруг дворца и в его садах. Но очень скоро запах гари въелся в стены города и пропитал собой волосы и одежду красавицы. Её белоснежная кожа потемнела и стала похожа на засыпанную пеплом розу. Тогда императрица велела сделать для неё тысячу хрустальных ваз, посадить в них светлячков и расставить вдоль дорожек в саду, по которым она прогуливалась вечерами. С тех пор слава о красоте правительницы и её волшебных сияющих садах разлетелась по всей земле. Всё! — договорив, выдохнула Лорри.

— Я так и сделала, но ничего не получилось, — сказала София.

— Что сделала? — спросила шёпотом Лорри.

— Пошла к оврагу — там растут самые пушистые ивы. Собрала в банку светлячков, накрыла салфеткой и спрятала в саду. Вечером достала банку, а они все умерли и не горят! — фыркнула София.

— Светлячки не умирают, а улетают на небо и превращаются в звёзды, — задумчиво произнесла Лорри.

— Но у императрицы светились! Значит, все твои истории враньё? — в голосе Софии сквозило разочарование.

— Может, твои светлячки были другие, не такие как у императрицы? — предположила Лорри.

— Получается, и в звёзды они не превратятся? — спросила подругу София.

— Все превращаются, — ответила ей Лорри.

— Дождь закончился. Скоро тётя Бэкки вернётся, — не глядя на Лорри, София спрыгнула со скамейки, вышла из беседки и пошла к дому.

*
В доме было тихо. София сняла в прихожей промокшие туфли, взяла их в руки и, перепрыгивая ступеньки, поднялась по лестнице на второй этаж.

В комнате за тяжёлой дверью всегда пахло пылью, лавандовой водой и чем-то неприятным. София не знала, чем, но так пахли и тётя Бэкки, и её подруга миссис Бенедикт, и аптекарь, и леденцы в вазочке. Зато здесь было окно, из которого виднелась река, а ещё часы...

Они стояли на комоде в окружении фарфоровых статуэток, пузырьков с духами и двух атласных подушечек для иголок. Похожий на ручное зеркальце ключик лежал в нижнем ящике комода под фотографией мужчины в военной форме. София взяла ключ, вставила его в замочную скважину и несколько раз повернула. Внутри часов что-то щёлкнуло, и маленькие резные ворота распахнулись.

Первым появилось солнце — золотистый пятачок, с завитушками-лучами. Оно держалось на тонкой проволоке, и при движении покачивалось, будто приглашало следовать за собой толстую торговку с пустой корзинкой в руках. Когда торговка оказалась под циферблатом, из ворот выехал серебристый ослик, запряжённый в тележку. Тихо поскрипывая, троица неспешно прошествовала перед глазами Софии и скрылась в механических внутренностях часов. София взяла из вазы леденец и снова повернула ключ. Как только ослик появился из ворот, она опустила в тележку зелёную конфетку и представила, что он везёт на рынок арбуз.

Дверь с открылась, и на пороге комнаты возникла запыхавшаяся тётя Бэкки:

— Я ищу тебя по всему дому. Софи! Сколько раз я просила не трогать часы! Ведь это память о твоём дяде. У тебя нет сердца! Будь он жив...

София смотрела на тётю и думала, что если поставить ей на голову ослика, то он не успеет сделать и пары шагов, как затеряется в пышных, как ивовые заросли, волосах.

— ... конфеты падают внутрь, и скоро часы сломаются! Когда-нибудь ты... — охая и тяжело дыша, тётя Бэкки опустилась в кресло. — Достань из серванта мои таблетки и ступай мыть руки. Скоро ужин.

*
Тишина в городке наступала рано. В восемь вечера. Как будто какой-то невидимый глашатай пробегал по улицам, извещая горожан о скором приходе ночи. Пустели веранды домов, смолкали звуки радио, гасли в сумраке огоньки последних сигарет.

Когда в комнате тёти перестал дребезжать телевизор, София спустилась в прихожую и незаметно выскользнула из дома.

В траве у раскидистых кустов ивы весело трещали кузнечики. Услышав шаги, насекомые стихли, и сад погрузился в безмолвие. София просунула руку между склонившимися до земли ветвями, вытащила из травы банку со светлячками и открыла её. В нос ударил спёртый воздух с запахом сырости и гниющих листьев. София поморщилась, вытряхнула неподвижных насекомых из банки и подняла голову к небу.

— Что ты делаешь? — раздался из темноты голос Лорри.

— Жду, когда светлячки превратятся в звёзды, — буркнула София.

— Я с тобой. А пока что хочешь, расскажу тебе другую историю? — спросила Лорри.

София молча кивнула и опустилась на землю, не сводя глаз с синего небосвода, на котором светил одинокий кружок луны.

— Давно, на берегу небольшой, но очень глубокой реки жила женщина. Её лицо было покрыто жуткими бородавками, а сама она была такой толстой, что с трудом могла ходить. За это дети из соседней деревни прозвали её «жабой». Каждый день они прибегали к её уютному домику и бросали в окна камни и палки. Но женщина была доброй и поэтому не ругалась, лишь по ночам ходила к реке, где громко квакали лягушки, и молча плакала. Смотри, — сказала Лорри, и её голос, казалось, полетел к небу, где одна за другой начали зажигаться звёзды.

— Значит, все твои истории правда? — в задумчивости произнесла София. — А что стало с женщиной-жабой?

— Уже слишком поздно. Тебя будут искать. Приходи завтра на мост, тогда расскажу, — с улыбкой в голосе ответила подруге Лорри.

— Только если мне будет скучно. Быть может, мы пойдем в кино с тётей Бэкки, — София хмыкнула, поднялась с земли и, не попрощавшись, ушла.

*
В полдень София шагала по дороге, иногда останавливаясь и подбирая попавшийся на пути камешек или осколок стекла. Дойдя до перекинутого через реку моста, она огляделась по сторонам, остановилась у перил и достала из кармана платья сложенный вчетверо лист бумаги. Быстро сделала кораблик, сбросила его на воду и стала дожидаться Лорри.

Река несла судёнышко по волнам, а София вспоминала день, когда познакомилась с подругой.

Лорри возникла из ниоткуда и поинтересовалась, почему у Софии такой расстроенный вид. Немного посомневавшись, София начала рассказывать новой знакомой про странного мальчишку, что увязался за ней по дороге сюда, про кораблики, которые уносит ветром, и про то, что тётя Бэкки заставляет её дружить с глупыми девчонками. Тогда Лорри засмеялась и сказала, что в кораблики нужно класть камешки, а дружить можно и с ней, потому что она знает много интересных историй, и Софии никогда не будет скучно. Так и вышло.


— Ты всё-таки пришла! — так же неожиданно, как и в первый раз, раздался за спиной голос Лорри.

— Сеанс отменили. Расскажи дальше про жабу, — попросила София, глядя вслед бегущему по воде кораблику.

— Однажды дети увидели, как женщина плачет у реки. Тогда они наловили лягушек и стали швырять их в стены дома. Женщина не выдержала жалобного кваканья, вышла во двор и стала собирать несчастных, чтобы спасти от злой ребятни. Один из мальчишек взял камень и бросил его прямо в голову женщине. На следующий день над деревней, где жили дети, пошёл дождь из лягушек. С тех пор женщину стали обходить стороной, а она в благодарность за спасение открыла двери своего дома всем нуждающимся в помощи лягушкам, — Лорри договорила и тяжело вздохнула.

— Про императрицу было интереснее, — София громко зевнула.

— Завтра на поле будут косить траву. Много лягушек погибнет. Давай соберём их, замотаем в рыбацкую сеть, чтобы не разбежались, и отправим по реке к женщине-жабе? — предложила Лорри. — А потом они споют тебе песню под окном.

— Не люблю лягушек. Они скользкие и холодные. Мне пора, — София развернулась и пошла по мосту к дороге.

— Подожди! Давай я расскажу тебе другую сказку. Она тебе точно понравится! — на секунду голос Лорри стал почти умоляющим.

*
После обеда телефон звонил пять раз. София сидела в комнате дяди и слушала нервный, переходящий в плач голос тёти Бэкки.

— Она сказала, что разговаривает с ней, Молли! Но у нас в городке нет девочек с таким именем!

Потом тётя замолкала, надрывно сморкалась в платок и продолжала:

— Нет, я не знаю, как она выглядит! Она сама её ни разу не видела. Может, мне сходить в полицию, Молли? Алло...

Снова слышался плач и нервные шаги, мерящие гостиную от окна до стойки с телефоном.


София слезла с кресла, достала из комода ключик и завела часы. Играть с часами, когда тебе разрешили, оказалось не так интересно. После нескольких проездов подряд, процессия наскучила. Тогда София развернула леденец и надела фантик на голову торговки. Но обёртка быстро слетела, и троица, как ни в чём не бывало, продолжила свой путь. София взяла стул, придвинула его к серванту и достала с верхней полки небольшой пузырёк. Вытряхнула из стеклянной колбочки оставшиеся три таблетки и опустила их в крохотную корзинку, проезжающий мимо торговки.

— София! Спускайся. К тебе пришли! — голос тёти Бэкки эхом пролетел по дому, заглушая скрип механизмов и звук падающих внутрь часов таблеток.

— Познакомься, София. Это Энн Честер. Племянница моей подруги. А это её пёс Бобби, — тётя Бэкки наклонилась и ласково потрепала за ухо собаку, сидящую у ног девчонки в скучном сером платье. — Идите погуляйте.

*
Дорога до моста казалась бесконечной. Пёс то и дело срывался с поводка, чтобы убежать в сторону кустов или броситься вслед за взметнувшейся в воздух птицей. Энн говорила. Долго. Без остановки. Про школу, подруг, своего пса и аптекаря, который отказался продать ей пастилки от кашля.

Дойдя до моста, София перегнулась через перила и стала смотреть на струящийся поток реки. Энн встала рядом.— Твоя тётя сказала, что у тебя нет друзей.

— Есть. Подруга.

— И что вы делаете с ней, София?

— Она рассказывает мне истории.— Какие?— Вчера про странствующего волшебника и колокольчик.

— Мне кажется, я знаю эту сказку. Там колдун играл на дудочке. Да?

— Другая.— Расскажи, и пойдём домой. Уже пять часов. Твоя тётя сказала «недолго».

— Волшебник продавал чудеса. В его саквояже лежали склянки с солнцем и ветром — для управления погодой, связка мышиных хвостов для колдовства и рыжий кролик для фокусов. Люди любили волшебника. И, заслышав звон колокольчиков, вплетённых в его косу, тут же бежали на площадь. За небольшую плату он соединял влюбленных, останавливал войны и лечил больных. Но волшебник был стар, а желающих получить чудо за небольшую плату становилось всё больше.

— А аптекарь не продал мне даже пастилки от кашля. Но мама говорит...

— Волшебник взял себе в помощники мальчика-сироту. Мальчик быстро выучился, но вместо чудес стал продавать людям зло. Он разлучал влюбленных, насылал на деревни мор и превращал строптивых красавиц в гусынь. Тогда волшебник заманил его в лес и запер в каменной темнице, а рядом посадил дуб...

— У Мэтью Хиггинса в том году умер папа, и он неделю не ходил в школу. София, ты куда?! Стой!

— Я сейчас вернусь! Не уходи без меня! — крикнула София и со всех ног бросилась в растущие вдоль дороги кусты.

*
В ивовых зарослях царило молчание. Ни щебета птиц, ни гула насекомых, лишь звук собственных шагов и стук сердца. За спиной послышались крики Энн и весёлый собачий лай, но София не обернулась. Осторожно раздвигая ветки, она шла вперёд, пока не увидела на одном из кустов бумажный кораблик. Он покачивался на ветру и был похож на белую птицу, готовую вот-вот взлететь в небо.

— Я ждала тебя, — раздался из листвы голос Лорри.

— Мне пришлось рассказать тёте Бэкки о тебе. Она ругалась. Говорила, что ты ненастоящая, и что я тебя выдумала, — сказала София, продираясь сквозь заросли к виднеющемуся неподалёку высокому дереву. — Завтра приедет мама и увезёт меня домой.


Выбравшись из кустов, София медленно пошла по поросшей высокой травой поляне, в центре которой стояло покосившееся от времени строение. Она потянула на себя скрипучую дверь и, пригнув голову, спустилась вниз по ступенькам. Внутри было душно и темно. На полу валялись пакеты от чипсов и пустые бутылки. У одной из стен стоял огромный бетонный ящик.

— Я знала, что ты придёшь, чтобы дослушать эту сказку, — голос Лорри звучал откуда-то с потолка.

— Я убежала от глупой Энн Честер и её собаки, — ответила София, глядя на плиты, нависшие над её головой. — Рассказывай.

София сдула пыль с саркофага и, взобравшись на него, уставилась в темноту потолка.

– Старый волшебник запер мальчика в саркофаге и наложил заклятие " вечной жизни", чтобы злой мальчишка страдал так же сильно, как люди, которым он принёс беду. Но когда волшебник уходил из склепа, то из его косы выпал один из колдовских колокольчиков. Он до сих пор лежит в корнях дуба. – прошептала Лорри.

– Что было дальше? – спросила София.

– Волшебник умер, а мальчик понял, что поступал плохо. Он хочет выбраться из заточения и творить добро, но для этого ему нужна сила колокольчика. Иногда здесь бывают люди. Мальчик говорит с ними разными голосами и просит о помощи, но они не слышат его. Или сразу убегают. А нужно всего лишь найти колокольчик и положить его на крышку саркофага. – грустно произнесла Лорри у самого уха подруги.

– Он правда стал хорошим? – София спрыгнула на пол и внимательно посмотрела на плиту, на которой сидела.

– Разве я обманывала тебя когда-нибудь? – голос Лорри задрожал.

– Я не знаю. Мне пора. Тётя Бэкки уже ищет меня. – сказала София и направилась к лестнице.

***
Стемнело быстро – будто в воду вылили стакан чернил. По улицам пронёсся стук захлопнутых дверей, и наступила ночь.

София стояла у окна и смотрела на россыпь мерцающих во тьме светлячков. Внезапно привычный шум деревьев стих, дремавшая в ветвях стая ворон испуганно взмыла в небо, и в нежном перешёптывание листвы раздался звон колокольчика. Звон летел от магазинчика, до аптеки, мимо дома миссис Бенедикт, к оврагу, но вдруг пропал. София вышла из комнаты, и, быстро надев в прихожей туфли, выскочила во двор.

Добравшись до ив, растущих у забора, она остановилась и осторожно раздвинула ветки. Звон приближался. Поравнявшись с кустами, где стояла София, он на секунду замер и сквозь шорох листьев послышался детский смех. София посмотрела на погасшие окна в комнате тёти Бэкки и, выбежав из калитки, бросилась вслед за звенящим в ночи колокольчиком...

28. Бабочка


Прозрачная струйка кипятка медленно наполняла кружку, аромат крепкого чая щекотал ноздри. Два куска сахара, или три? Чем больше, тем лучше. Пусть чай превратится в густой приторный сироп.

Сердечную горечь сахаром не заесть - говаривала покойница-бабушка. Если под сердцем муть, на душе чернота, а в мыслях обида, хоть гору шоколада съешь. А уж если худое против кого затеял - тут вовсе сахар не помощник. В уксусе мозги прополоскать остается, чтобы всю черноту отъело напрочь.

Лиля зябко обхватила ладонями кружку, покосилась на прикрытую дверь Виталькиной комнаты. Брат не выходил с самого обеда. Работает за компьютером, или...
Про "Или" ей не хотелось и думать. Но упорно думалось.

Ей пять лет; малышка в пижамке с пингвинами, и пальмочкой на макушке. Мама строго предупреждала - в чужую комнату не входят без разрешения. Но дверь Виталькиной спальни приоткрыта, а рядом никого, чтобы сделать замечание. Брат никогда не пускает ее к себе; сразу начинает кричать, больно щиплет, выталкивая из комнаты.

Любопытство сильнее страха перед гневом брата. Лиля осторожно входит в спальню, крутит головкой. Кругом так много интересных вещей - полусобранный конструктор, блестящие железки, страшные зубастые игрушки. Они наблюдают за незваной гостьей стеклянными глазами, жадно ухмыляются. Лиле страшно, но она не убегает.

На столе гудит компьютер, по тарелке с надкушенным бутербродом ползает жирная муха. Рядом открытая книга-блокнот, страницы испещеренны мелким почерком. На полях брат нарисовал разноцветных жуков - пестрый узор из крыльев, усиков, лапок. Рука сама тянется потрогать. Бумага на ощупь горячая, как кожа. Она проминается под пальцами, жуки угрожающе гудят.

Что-то противное ползет по руке, больно впивается в нежную ладошку. Лиля задыхается от крика. Десятки мерзких насекомых ползают под пижамкой, путаются в волосах, набиваются в рот и глаза...

Ей долго потом внушали, что это был лишь плохой сон. Забралась без спросу в комнату брата и уснула там же, на диване, прижав к себе одну из жутких игрушек. Лиля боялась спать по ночам, пугала всех криками, плачем. Отец ругался на Витальку, сулясь выбросить всех его "уродцев" на помойку. Брат смотрел на Лильку волком, спальню стал запирать каждый раз, даже выходя в туалет.

Лильке двенадцать лет, брату недавно стукнуло семнадцать. Дома не смолкают крики - отец не хочет слышать, чтобы Виталька поступал в художественное училище.
- Сколько лет над своей мазней просидел - хватит, пора голову включать! В армию пойдешь, там мозги на место встанут, потом на финансовый или биофак. С Сергеичем поговорил - возьмут тебя, похлопочет. Все лучше, чем твои фокусы! Машка, не лезь, совсем разбаловала олуха, ни по дому руками что-то сделать, ни за собой прибрать. Сидит, как сыч, в конуре своей!

Ночью Лиля не спит. Она лежит под одеялом, не в силах шевельнуться. Под потолком мечутся крылатые тени, охают, стонут, хохочут. Воздух пахнет сырым лесом, скотным двором, требухой. Кто эти твари - летучие мыши, совы?
Утром отца находят мертвым, в коридоре, возле входной двери. Будто почуяв неладное, хотел выйти в подъезд, да не успел. Диагноз ставят быстро - обширный инфаркт.

После похорон Лиля впервые за долгое время видит дверь в спальню брата открытой. Страха она не чувствует, только тупую боль. Внутри все поменялось - нет больше игрушек, кругом валяются разбросанные вещи, в углу дремлет старая гитара.

Блокнота на столе не видно, только несколько листов с набросками домов, людей, животных. Знакомые говорят - у Витальки талант. За дверью тишина - брата нет дома, мама, раздавленная горем, уснула в гостиной, на диване. Лиля делает еще шаг. Где этот чертов блокнот? Ей нужно увидеть, убедиться...

Толстая книга лежит в выдвижном ящике стола. Половина заполнена мелким почерком, едва можно разобрать отдельные слова. Некоторые страницы вместо текста покрыты рисунками. Сначала неумелыми, потом становится видно постепенно оттачиваемое мастерство.

Лиля быстро пролистывает до места, где записи обрываются. Самая обычная записная книга, ничего общего с гадостью из детского кошмара. Может, это и правда, было лишь воображение?

На предпоследней странице незаконченный набросок. Птица - сова, филин?
"Сидит, как сыч, в своей конуре..."
Гневные слова отца звенят в ушах. У птицы на картинке человеческие глаза. Умные, злые, внимательные. А сзади что - дом? Собачья конура!

Дальше смотреть не хочется - страшно. Дрожащие пальцы медленно переворачивают лист. Крылатые тени, серые штрихи. Птицы мечутся в полумраке, шелестят могучие крылья. В воздухе пахнет сырым лесом, птичьим пометом. Лиля закрывает блокнот, швыряет обратно в ящик, с силой захлопывает. И, охваченная тоскливым ужасом, выбегает из комнаты...

Чай в кружке горчил, несмотря на три ложки сахара. Лиля цедила глотки, глядя в окно, на заснеженный город. Новый год прошел, как и не было. Она давно не замечала, как пролетают мимо шумные праздники. Три года, как не стало матери, а с ней и Нового года. Пушистой елки, разноцветной мишуры, ароматной курицы с чесноком, звона бокалов, веселого смеха.

Они с Виталькой, как два скорпиона в тесных банках, сидели рядом и тихо ненавидели друг друга через стеклянную призму. Не уйти, не разбежаться. Брат работал на дому, оформлял какие-то документы - Лиля не вникала, в чем именно заключалась его работа. Она сама никуда не смогла поступить. Не раз пыталась съехать, хотя бы в общежитие. Но дороги каждый раз вели ее назад.

Она подрабатывала кассиром в супермаркете, клеила объявления, мыла полы. Деньги появлялись и исчезали вникуда. Витальке было плевать - он ни разу не спросил, куда она уходит и зачем. Целыми днями сидел в своей комнате, выходя, чтобы ненадолго скрыться в ванной и взять из холодильника кусок колбасы. Лиля иногда жарила себе яичницу, варила гречку с тушенкой, но с братом не делилась.

Однажды все изменилось. Придя домой с подработки Лиля ощутила аромат жарящихся котлет. На кухне хлопотала девчонка, похожая на сказочную фею. Белокурая, с густой челкой, лукавыми зелеными глазами она напоминала Динь-Динь из мультфильма. Виталька смотрел на нее с восторгом, обычно равнодушные глаза сияли нежностью.

- Знакомься, это Ариша, - он небрежно кивнул на Лильку. - Моя сестра. Килька, что вылупилась? Садись за стол!
Лиля была слишком поражена незнакомкой, чтобы обижаться на дурацкое прозвище, которым ее часто называл брат. Поначалу она смущалась своего неказистого вида - длинных, худых рук и ног, жидких тусклых волос, стянутых простой резинкой.

Но уже через минуту она обо всем забыла. Ариша щебетала птичкой, накрывая стол, ласково обнимала девушку за плечи, подкладывала ей лучшие куски. К концу ужина Лиля чувствовала, будто они знакомы много лет. А через неделю поняла, что любит ее больше жизни. Арина переехала к ним насовсем и обшарпанная квартирка преобразилась.

На кухне, как при жизни мамы, запахло супом и пирогами, отмытые окна засияли. Апатичный брат тоже ожил и, в кои-то веки, начал что-то делать по дому. Разобрал кучу хлама на балконе, отнес в чистку пыльные ковры, купил новые шторы в гостиную.
- Ремонт сделаем, обои поклеим, потом кухню можно обновить, - ластился он к феечке. - Как раз, заказов много пошло, гарнитур новый выберем...

Ариша целовала его в шею, хвалила за хозяйственность. Не забывала и про Лилю - вместе с ней прошлась по магазинам, заставив выбрать новые вещи.
- Ты у нас бабочка-красавица, только из кокона тебя надо вытряхнуть! - весело говорила она, застегивая на будущей золовке красную блузку. - Ну-ка, повернись! Лиль, тебе вообще нельзя серое, только красное, зеленое, голубое... принцесса!

- Королева! - подмигивал верткий парнишка-продавец, окидывая порозовевшую девушку хитрым взглядом. - Хоть сейчас под венец!
Лиля чувствовала себя по-настоящему счастливой. Ариша сводила ее в парикмахерскую, потом на маникюр, вечером с удовольствием похваставшись перед любимым:
- Витюсь, глянь - какая у нас красотка!

Брат прищурился, окинул съежившуюся Лильку пристальным взглядом. И признал:
- Да, сочные цвета ей идут, и титьки хоть видно стало!
Ариша шутливо шлепнула его по спине:
- Ай, за что?!
- За титьки! Нет, чтобы одежду и прическу заценить...

От их веселой перебранки у Лили потеплело на сердце. Она решила, что всегда будет на стороне Аришки, а если Виталька вздумает ее обидеть, то переломает ему все кости!
Счастье длилось ровно год и закончилось в один день. Придя домой, она сразу поняла - чего-то не хватает. Ариши не было. Ни ее вещей, ни запаха цветочных духов, который прочно поселился в обновленной квартире.

Виталька стоял на коленях, посреди гостиной и раскачивался взад-вперед, тихо подвывая. Его глаза были мутными, покрасневшими от слез.
- Виталь, где Ариша? Я ее заказ забрала, как раз мимо почты проходила...
- Нет ее, понятно тебе! И не будет! - от этого вопля внутри похолодело. Она попятилась, прижимая к себе розовый пакет. Брат шел на нее, страшный в своем горе. - Она... ушла, слышишь?

- Ты что сделал? - страх сменился пониманием случившегося, потом слепой яростью. - Говори, придурок?! Ты ее ударил? Она в больнице?
Виталька встал, как вкопанный, молча уставился на сестру. Потом из глаз ушла слепая ярость. Он мешком осел на пол.
- Я ее ... никогда не тронул бы, ясно? Я ждал ее всю жизнь, все делал... умолял... почему она? Почему?!

Он вдруг заплакал - жалобно, как ребенок. Но Лиле было плевать. Дрожащими руками она вытащила сотовый, пытаясь набрать знакомый номер.
"Данный номер не существует..."
Лилька швырнула телефон в стену, подскочила к брату и принялась трясти его за плечи:
- Она не могла уйти, слышишь?! Это ты виноват, мудила психованный! Довел ее своими вечными придирками и ревностью? Отвечай?

Виталий, и правда, очень ревновал Аришу ко всем подряд. Но та лишь смеялась и легонько щипала его за бок:
- Кто у нас ревнивая косточка, а? Кому уши драть?
И недовольство брата тут же таяло, как снежок. Он слишком любил Арину, даже голос на нее ни разу не повысил. Не мог он ее ударить или обидеть, настолько сильно, чтобы она просто ушла. И ни слова не сказала даже ей, Лиле. Что-то тут было не так, совсем не так.

Шли дни, а тоска не стихала. Уютная квартира снова превратилась в безликую тюрьму. Первое время Лиля пыталась отыскать подругу, но та будто растворилась в воздухе. Ни адреса, ни номера, ничего. Арина говорила, что до встречи с Виталькой жила где-то на съеме, писала статьи для женского журнала, а родителей у нее давно уже нет.
Теперь выяснилось, что нет вообще ничего. Общие знакомые, которых Лиля спрашивала, пожимали плечами:
- Арина? Какая? Не припомню... где работала?
- На дне рождения у Илюхи? Так, вы ж с Виталькой вдвоем были, нет?
- У твоего долбанутого братца девушка появилась? Да ладно, сам придумал, небось?
Оставалось признать, что Арина будто растворилась в воздухе.

Если бы не Виталька, Лиля могла решить, что сама выдумала ее, от одиночества. Но брат будто сошел с ума, после исчезновения феечки. Вечерами из его комнаты слышалась ругань, он швырял вещи, что-то ломал, потом начинал плакать. И часто смотрел на сестру тяжелым взглядом, будто обвиняя ее в случившемся. И не догадывался, что она винит его тоже. Больше того, Лиля была почти уверена, что он сам убил Аришку. Как до этого обвиняла в смерти отца. Его поганый блокнот - может, в нем вся разгадка?

Она все узнает. Плевать, что потом. Ариша... ее лукавые глаза, мягкие руки, звонкий смех. Никто, кроме мамы, больше так не любил Лилю, не заботился о ней. Если психопат Виталька убил Аришку, она отомстит.
Брат, наконец, выбрался из комнаты. Неспешно прошагал к холодильнику, вытащил кусок сыра и майонез.

- Чего не спишь? - буркнул он, сооружая себе бутерброд. - На работу же завтра?
Лиля не ответила, продолжая смотреть в заледенелое окно. Ее душа тоже была ледяной, как стекло; тронь - пойдет трещинами и разлетится на осколки. Брат потоптался рядом, будто собираясь что-то спросить. Но не решился - ушел к себе, прихватив бутерброд и банку пива из холодильника.

Она вернулась с работы раньше обычного. Соврала всем про плохое самочувствие. В последнее время она и правда, чувствовала себя нехорошо. Накатывала беспричинная слабость, в глазах то темнело, то мелькали белесые вспышки. Еда почти потеряла вкус и Лиля ела совсем мало. Бледный вид потвердил ее слова и девушку отпустили домой.

Виталия дома не было. Редкий случай - из Москвы приехал старый знакомый, еще со школьной скамьи. Лиля вчера подслушала их разговор по телефону: значит, будут всю ночь квасить по барам, скорее всего, брат заявится только утром. Ей не было страшно - все притупила застарелая ненависть, язвой разъедающая сердце. Все детство она прожила в страхе перед братом, потеряла по его вине отца, потом Аришу. Пришло время узнать правду.

Спальня напоминала свинарник. Пивные банки, пластиковые тарелки с огрызками засохшей еды, грязные вещи. Морщась Лиля пробралась через помойные эвересты к столу, рывком выдвинула ящик. Блокнот был там - но в каком виде! Похоже, им швыряли в стены, топтались сверху, облили чем-то, еще и обложку почиркали ножом. Но чем он провинился перед хозяином?

Лиля включила лампу поярче, села на диван и попыталась вчитаться в мелкие каракули. Уже через пять минут заболели глаза. Пролистав вперед, она нашла карандашный набросок девочки, совсем крохи. Кто эта малышка с хвостиками и обезьянкой в руке? На животе была нарисована кривоносая рыба. Килька? Это что - брат ее саму рисовал?

Никаких дат и чисел - если тут "Лильке" годика два, то ему не больше семи. Вот только никакой обезьянки Лиля не помнила в упор. Даже старые детские фото не сохранили ее в таком виде - с хвостиками и плюшевой обезьяной. Может, это и не она вовсе?
Дальше шла стена почти нечитаемого текста, но несколько тревожных фраз удалось выхватить.

"Мама плачет... сказал, что лучше бы не она... любят ее больше... вчера снова приступ..."
Лиля потерла глаза. Похоже, кто-то болел в то время, она или мама? А Виталька сильно переживал. Наверное, тогда он еще не рисовал всякие гадости.

Страницы с жуками на полях она пролистнула поскорее. Блокнот оказался исписан почти до конца. С последних листов улыбалась Ариша. Как живая. Ее Виталька раскрасил - зеленые глаза, пушистая челка, розовые губки. Вот она с распущенными волосами, заколкой-бантом, двумя косичками. Последние рисунки были закапаны чем-то, нарисованное личико расплывалось от темных пятен.

Не глядя, Лиля сунула руку в карман. Она думала перерезать горло проклятому недописаке, когда он вернется домой пьяный, но есть способ получше.
- За папу тебе... за Аришку! Не знаю как, ты их убил! Будь ты проклят, слышишь?!
Листы долго не хотели загораться, дымились, темнели, испуская едкий чад.

Но постепенно пламя занялось. Она сидела на диване, глядя как огонь пожирает страницу за страницей. Ковер вокруг тоже чернел, постепенно опаляясь. Хорошо, что она случайно прихватила с собой зажигалку, забытую в раздевалке кем-то из девчат.

Внезапно Лиля закашлялась. Изо рта повалили клубы дыма. Она корчилась на диване, не в силах вдохнуть. Сквозь пелену слез было видно, как в комнату ворвался чей-то силуэт. Сдернув с дивана одеяло, набросил его на тлеющую книгу и начавший разгораться все больше огонь.

- Дура... какая же ты... Лиля, смотри на меня! Дыши!
Голову приподняли сильные руки, в губы ткнулся стакан с водой. Но она уже не могла погасить сжирающее изнутри пламя.

***

Лиля закрыла глаза, положив голову на плечо брата. Ей хотелось дотронуться до него, но кожа рассыпалась ломким пеплом. Скоро не останется ничего, кроме серой пыли.
- Мне было шесть с половиной, а тебе два годика всего, - голос Виталия звучал нежно, горько. - Мама с папой по тебе с ума сходили. Папа особенно, ты же была его прицессой. А потом ты сильно заболела, ничего не помогало.

Тогда я только учился рисовать, а еще записывал разные события в свой блокнот. Мне его бабуля подарила, сказала, что это типа черновика, на всю жизнь хватит. Я нарисовал тебя, такую, какой запомнил, до болезни. И до...

Голос брата дрогнул, но он прокашлялся и закончил:
- До того, как тебя на стало. Лиль, ты умерла. Слышишь? Я нарисовал тебя, живую; все бы отдал, чтобы мама улыбнулась снова. Я.. я не знаю как, но у меня получилось. Ты как будто и не умирала. Но это уже была и не ты. Не любила, как раньше, кремовые пирожные, не помнила про свою любимую обезьянку, с которой тебя похоронили. Вроде ты, а вроде и нет.

Даже твою могилку сейчас на кладбище не найти - она есть, но только если очень хочешь ее видеть. Родители, кажется, поняли, в чем дело, но сделали вид, что ничего не было. Потом мы переехали подальше от старого дома. Отец после того случая стал меня бояться, и того что я могу сотворить. Не зря он так не хотел, чтобы я был художником.

Но я не убивал его, Лиль! Просто в ту ночь был очень зол, допоздна рисовал сов и всяких тварей, ему назло. А потом он увидел... и сердце не выдержало. Тогда я понял, что нарисованное мной иногда живет, но недолго. Птицы, собаки, люди - не больше недели-двух. Только два исключения - одним была Ариша!

- Ее ты... тоже нарисовал? - легкие уже не нуждались в кислороде, Лиля просто наслаждалась последними ощущениями, чувствуя, как плоть медленно тает в руках брата. - Но зачем?

- Мне было плохо, я часто винил себя за смерть отца. А когда ушла мама, стало совсем невыносимо. Я создал ее и она пришла. Моя мечта - легкая, нежная. Когда прошел месяц, мне показалось, она останется надолго, как ты. Но через год она просто растаяла у меня в руках. Сразу исчез ее запах, вещи - будто и не было. Знаю, я виноват, что не мог тебе сказать...

Легкая ладошка коснулась мокрой от слез щеки, оставив серый след.
- А ты все еще жила, несмотря ни на что. Пусть бледная тень себя, ненастоящая - я не хотел тебя отпускать. И ты всегда была рядом. Прости, что не уберег...

Лиля улыбнулась, не открывая глаз. Ей было хорошо. Откуда-то повеяло знакомым цветочным ароматом:
- А вот и наша бабочка! - прозвенел знакомый голосок. За спиной с шорохом начали расправляться невидимые крылья...

29. Пепельный Легион


Над плоским обугленным ландшафтом высилась титаническая Башня, настолько высокая и тяжёлая, что её основание расползлось в стороны жирной чёрной кляксой. С северной стороны к Башне подступалось смрадное чёрное море. В зубах прибрежных скал застряли остовы бесчисленных судов. К югу же раскинулась серо-сизая равнина, рябившая от рваных знамён и гор ржавого металла. Местами тлели огоньки погребальных костров: будто упали наземь кусочки мутных рыжих небес.

У входа в Башню выстроилась цепочка из наспех сбитых фургонов, окружённых толпами измождённых людей. С вершины они казались даже не муравьями, а так, точками, еле-еле выделяющимися на фоне царившего на земле опустошения.

Суара Танати, Старшая Сестра Пепельного Легиона, подняла к глазам латную перчатку, свела вместе большой и указательный пальцы, взглянула на тех, внизу, сквозь получившуюся щёлку. “Вы опоздали, – подумала она. – По ней уже никто не пройдёт”.

Суара обернулась. Оставшиеся в живых легионеры выстроились в четыре ряда. Они, как смогли, почистили нагрудники от крови и сажи. В глазницах шлемов безумно блестели глаза. Многие опирались друг на друга.

– Мы многих потеряли, – осипшим голосом сказала Старшая Сестра. – Они заслуживают почтения. Долгого молчания. Нас привела сюда мечта Отца-Вулкана, а мы даже не можем его похоронить так, как пристало. Но…

Где-то рядом ударила молния; последовавший за ней раскат грома заставил Сестру умолкнуть. Один из легионеров в первой шеренге упал на колени, закричал, заскрёб руками шею в попытке сдёрнуть шлем. Порыв воющего ветра принёс первые капли дождя. Там, где они ударялись о наплечники и плащи, поднимались струйки жаркого пара.

– …Но мы дошли! – рявкнула Старшая Сестра. – Мы дошли. Пробились. Мы. Первые.

“И последние”.

Она подняла руку.

– Теперь мы вознесёмся. Так завещал Отец-Вулкан.

Винтовая лестница — та самая винтовая лестница, что начиналась у самого подножия, которой они шли последний год, по которой прорывались с боем и отступали, чтобы перегруппироваться и ударить вновь — спиралью вонзалась в небо у них над головами. Воздух там дрожал, будто нагретый. Пространство словно заворачивалось само на себя. Жгло глаза.

– Мы вознесёмся! – повторила Суара Танати и тяжело зашагала по площадке. Камень под её ногами ходуном ходил; верхушка Башни заметно покачивалась на ветру. Она с трудом поборола желание ускорить шаг, думая о том, что всё может рухнуть в любой момент – но, стоит ей побежать, как побежит и весь Легион. Башня не желала, чтобы по ней поднимались. Башня встретила их ловушками, чудовищами, жаром и холодом, болезнями и безумием. Они же в начале своего пути были всего лишь людьми. Но дисциплина, установленная Отцом-Вулканом, становилась крепче с каждым ударом судьбы. Сковала их железной цепью. Каждый нёс своё звено.

Пока мог.

Она остановилась перед тем несчастным, который, плача, всё пытался содрать с себя шлем. Его пальцы плохо гнулись. Старшая Сестра обошла его, положила одну руку на плечо, как делал Отец-Вулкан; второй вынула из-за пояса рондель. В трёхгранном лезвии отразился далёкий росчерк молнии.

– Лети вперёд, брат, – прошептала она.

Остриё ронделя нашло зазор. Суара вдохнула – и на выдохе вбила клинок по самую рукоять. Скрипнул жалобно металл. Рыдания прервал короткий, влажный всхип.

Она оглядела остальных. “Как мало нас осталось.”

Суара вытерла лезвие и вернула рондель в ножны. Бросила, ступая на первую ступеньку последнего пролёта:

– За мной!

Легион прокричал гордое “выше!” и последовал за ней, на ходу перестраиваясь в шеренгу. Первый ряд поднял щиты, второй и третий приготовили пики. Воины в пепельных доспехах продолжили своё восхождение по стенающей Башне. Лестница ходила ходуном у них под ногами. Усилился дождь; его капли разбавили кровь, вытекающую из убитого Суарой. Кровь свернулась и окрасилась в чёрный.

Шеренга за шеренгой, выжившие легионеры исчезли в дрожащем мареве.

*

Всё исчезло.

Старшая Сестра не смогла бы сказать, как долго длился тот миг. Её желудок скрутило, броня вдруг показалась неимоверно тяжёлой. Суара почувствовала холод; замогильный, пробирающий до костей, или, может, распространяющийся от костей, будто она уже умерла изнутри. Во рту встала едкая горечь. Челюсть свело; лязгнули непроизвольно зубы, и к горечи добавился солёный вкус крови. В ушах болезненно стрельнуло.

А потом её нога ступила вновь на твёрдую землю. Пол отозвался глухим стуком. Её окружала кромешная тьма. Суара сразу обнажила меч, встала в боевую стойку, услышала, как позади неё на пол опускаются подкованные сапоги легионеров и медленно пошла вперёд.

– Свету! – скомандовала она. – Держать строй!

Кто-то отреагировал, зажёг лампу. Отсветы пламени выхватили из темноты высокие, до потолка, стеллажи и подставки-треноги. Повсюду лежали огромные покрывала; на них толстым слоем скопилась пыль. Пол тоже был ею покрыт. Просторное помещение выглядело так, будто в нём столетиями никто не бывал.

Суара отдавала приказы на ходу. Часть бойцов рассредоточилась, остальные – сомкнули ряды и мелкими шажками двинулись по центральному проходу. Некоторые медлили, оглушённые переходом. Всё новые и новые легионеры выходили в этот затхлый подвал, и, на ходу оценивая диспозицию, выстраивались и ныряли в укрытия, готовые защищаться.

Вот уже все вышли, приготовились – и Танати, приказав сохранять бдительность, вернулась туда, где впервые ступила на этот пыльный пол.

Ни следа прохода: ни дверей, ни люков. Пепельный Легион вышел из стены.

Нет, не совсем так. Во всю стену протянулся приколотый по углам холст. У неё дух захватило, она издала нечленораздельный, болезненный звук. Никто, конечно, не посмел обернуться, и Суара коротким окриком подозвала нескольких бойцов – проверить, что её глаза ей не лгали.

Не лгали. Полотно изображало Башню. И южную равнину, и северное море. Знакомые ей краски – серый, багровый, чёрный – кажется, наслоились поверх совсем других, поверх цветов, для которых в её языке не было названия. Она протянула руку, проследила пальцем Башню от основания до вершины, и краска посыпалась хлопьями; когда её железный палец коснулся верхушки, полотно от легчайшего нажима порвалось. Обезглавленная Башня сразу как-то покосилась.

– Что это? – спросила Суара. Никто не смог ответить.

– Осмотритесь.

Подвал был полон пыльных полотен, и, пока легионеры осторожно стряхивали пыль и рылись в старых тряпках, она продолжила осмотр. Чем дольше смотрела, тем больше видела странностей. У подножия Башни, кажется, лежали останки города, а рядом проступали грубые линии; они изображали каньон, врезавшийся в море, но каньон не был закрашен… Был ли там каньон в её мире? Может быть. Башню же из чего-то строили, ландшафт мог измениться. В небесах на полотне горело огромное рыжее солнце, такое, как про него и рассказывали – сама Суара, конечно, ни разу его не видела, но в легендах описывали так… Какое большое! Но даже на этом изображении его можно было различить только с большим трудом; небо поросло пушком плесени.

И там и сям торчали всё те же схематичные чёрные линии.

Её внезапно озарило.

– Оно не закончено, – молвила Старшая Сестра. К горлу подступила тошнота.

– Сестра!

На треногах висели ещё полотна – в таком же плачевном состоянии, испещренные помарками, подгнившие, поросшие грибком, облупленные; краска на многих изменила цвет, пошла уродливыми, грязными разводами. Танати несколько подряд осмотрела дотошно; на одном краска лежала только на левой половине рисунка, а оставшуюся часть только намечали всё те же чёрные линии; на другом же краски было столько слоёв, что там, где кусочки отпали, расцветали сюрреалистичные, рваные цветы изнанки. “Будто пасти, – подумала она. – Зубастые пасти того, что внизу, грызут то, что вверху. О, Отец-Вулкан, предвидел ли ты это?”

Там были ещё. Там были бескрайние моря, задымленные небеса, и какие-то совсем чудовищные места, с какими не могла сравниться даже Башня. Там были монстры. Там были герои. И, повсюду, какие-то кляксы, росчерки, разрывы, ошибки, помарки… Пыль. Забытый, никому не нужный мусор.

Танати приказала вернуть всё на место.

– И поосторожнее с ними, – добавила она. – Наше же снимите со стены. Попробуйте свернуть.

Старшая Сестра боялась, что полотно окажется слишком ветхим, но оно выдержало. Её люди осторожно стянули концы шнурком.

– За мной, – приказала предводительница Легиона.

К тому времени легионеры уже заняли весь подвал. В одном из углов помещения за ветхой дверью лежала не менее ветхая лестница. Старшая Сестра с интересом осмотрела и дверь, и лестницу. Широкие, добротные доски. Никогда таких не видела.

Суара осторожно взялась за перила и пошла наверх, ступая поближе к краю. Лестница жалобно скрипела. Сестра обернулась, окинула своё воинство суровым взглядом.

– Думаю, это уже не наша Башня, – бросила она. – Но мы – Легион. Идём, как шли.

*

Они вышли в коридор – почти такой же пыльный, как подвал. Вдоль стен лежали целые горы едва начатых полотен. Местами высились ветхие стопки тоненьких квадратных листков, исписанных незнакомыми символами.

Через пару комнат она остановила свой отряд и послала одного бойца с наказом вывести из подвала ещё десяток легионеров. Так, потихоньку, они выстроили серию блокпостов у дверей, занимая территорию на ходу. Главный коридор имел форму кольца, от которого открывались двери во внутренние помещения. Все они казались давным-давно заброшенными.

Им попались ворота. В щель меж тяжёлых створок пробивался рыжеватый свет. В пустых стойлах остались окаменелые следы в форме полумесяцев.

– Мы не высунемся, пока не осмотрим это место, – сказала Суара, оставив несколько надёжных человек сторожить вход. – Не вздумайте смотреть наружу. Не искушайте себя раньше времени.

Они прошли через кухню, которую тоже покрывала пыль. Поднялись по ещё одной лестнице, обошли ещё этаж, оказавшийся таким же безлюдным. Почти все окна были прикрыты тяжёлыми ребристыми ставнями. Открытые обычно располагались под самым потолком и были выполнены из цветного стекла, сложенного в узоры и фигурки. В некоторых она видела узкие, бледные лица. В других – животных.

Отряд миновал холодные покои с маленькой кроватью; в шкафу нашлась пара истлевших, похожих на детские ботинок. Один из легионеров заглянул под кровать, явно гадая, не прячется ли от них хозяин.

Мало-помалу весь Легион вышел из подвала, заполнил и первый этаж, и второй, а потом Суара начала переводить небольшие группы из арьергарда в авангард. Перемещаясь таким образом, Пепельный Легион становился многоногим, осторожным животным: отряды прикрывали и поддерживали друг друга. Так Отец-Вулкан вёл их по Башне, по той Башне, которую они оставили позади. Вёл. Защищал. Наставлял. Вновь и вновь подгонял их, напоминая, что пути назад нет и быть не может. Ведь, куда бы не вела винтовая лестница их Башни, не могло быть ничего хуже мира, который Легион оставил внизу.

Но Отец-Вулкан упал, рухнул с карниза, когда они бились с ожившими статуями на восемьсот третьем пролёте. Его спина влажно хрустнула, а левая нога изогнулась под непредусмотренным природой углом. Сестра Танати подоспела к нему раньше других. Она сразу знала, что нужно делать, и отказалась от помощи. “Я сделаю это сама”.

И сделала.

И продолжала делать.

*

Чем выше Легион поднимался, тем яснее становилось, что полотна становятся всё свежее.

Суара перестала на них смотреть. Запретила разворачивать, запретила смахивать с них пыль.

– Они становятся всё лучше, – пояснила Старшая Сестра в ответе на немой вопрос. – Мы найдём самые новые.

И окна она тоже строго-настрого запретила открывать. Когда завидела впереди приоткрытую ставню, подошла к ней первой и заперла на крючок. Их глаза взирали на неё сквозь решётки забрал с немым укором; Суара ни разу не отвела взгляда. Даже сейчас Пепельный Легион упорно соблюдал сохранившую их живыми дисциплину.

От внимания легионеров не ускользнуло, что пыли становилось всё меньше. В канделябрах на стенах уже попадались оплавленные огрызки свечей. Сами этажи становились всё меньше: башня сужалась кверху.

После очередного пролёта – научится ли она когда-нибудь думать о слове пролёт без содрогания? – они вышли в светлую комнату, полную растений. Снова цвета, которым Суара не знала названий. Снова запахи, с которыми не был знаком её нос.

И – окно. Прямо напротив лестницы. Суара застыла. Над линией горизонта висел оранжевый диск солнца. Ниже расстилалась бескрайняя, стеклянно-чистая гладь.

А над окном со стены смотрел женский портрет.

Мимо неё промчались два легионера, безжалостно топча по пути цветы и сбивая деревянные подставки для горшков. Они подошли к окну, нашарили ставни, закрыли их, отсекая сад от рвущегося внутрь света, потом повернулись к ней.

– Это оно, Старшая Сестра? – выговорил один из них. – Это место обещал нам Отец-Вулкан?

– Может быть, – сказала Танати, успокоившись. – Может. Но… – Она приподняла забрало, и, не отрывая взгляда от портрета над окном, провела пальцами по собственной щеке. Как странно. Хмыкнув, Старшая Сестра захлопнула шлем обратно. – Но в этом месте всё ещё пахнет смертью.

Суара вывела отряд из благоухающей травами комнаты и почти сразу ступила на ещё одну лестницу. На этой пыли не было. Ноги скользили на отполированных ступеньках. Отряд поднялся к тяжёлой, слегка приоткрытой двери. Танати толкнула её и шагнула внутрь.

Ей открылась захламленная мастерская, полная незнакомых инструментов. В дальнем конце, прямо под окном, на изящной медной треноге развернулось красочное, рельефное полотно. От него исходил кисловатый, едкий запах.

Справа, у стены, на брошенной на пол перине спал невысокий, седовласый мужчина.

Танати сама не заметила, как оказалась рядом. Её стальная перчатка тяжело легла на плечо спящего. Она сжала пальцы, с удовлетворением отметив реакцию: дрожь, рывок, тихое “а?”. Старшая Сестра приподняла старика и силком его перевернула. Морщинистые веки с трудом приподнялись вверх, потом его глаза чуть из орбит не выкатились: он с ужасом уставился на железную маску забрала. С его губ сорвалось несколько незнакомых ей дребезжащих слов.

– Я – Путеводное Пламя Пепельного Легиона, – проговорила Суара.

Он опять что-то сказал.

– Разверните, – приказала Суара, и её легионеры вышли вперёд, разворачивая принесённое из подвала полотно. Им пришлось встать вдоль дивана, чтобы оно поместилось. Изображение опять изменилось. Башня разрушалась. Мир погружался в заплесневелую серость. Тягучее чёрное море подсохло, обнажив истлевшие останки давным-давно вымерших рыб.

Во взгляде старика что-то прояснилось. Он облизнул губы, опустил глаза, и, наконец, прошептал:

– Как вы здесь оказались.

– Мы поднялись, – сказала Суара. – По Башне.

– По Башне, – эхом отозвался старик. – Я так и не придумал, зачем она там… Надо же… И это ты. Твой голос.

– Это всё – ты, – констатировала Суара. – Ты.

– Я. Но такого ещё не случалось, – прокряхтел он. – Это и правда ты? Суара?

– Суара Танати, – глухо молвила предводительница Легиона. – Старшая Сестра.

Старик запрокинул голову.

– Какая злая шутка, – прошептал он. – Все вы потеряли веру. Все вы меня бросили. И – вот так? Вот так вы возвращаетесь?

Танати опять сжала его плечо.

– Какая злая шутка, – повторил он, морщась от боли. – Небо…

Ей хотелось ударить его. Сломать его тщедушное тело. Она не смогла бы описать всю глубину первобытного гнева, который он у неё вызывал. Но Суара совладала с собой, потому что она была Старшей Сестрой Пепельного Легиона.

– Ты сделаешь то, что я скажу, – спокойно сказала женщина.

– Да, – бросил зло старик. – Да, это точно ты. Небо! Я не знал, что реки впадают в моря, а не выходят из них, но я уже вдохновлялся тобой.

– Молчи, – сказала Суара.

– Я исправлю его, – прошипел старик. – Исправлю. И – убирайтесь. Обратно.

– Исправишь? – переспросила она.

– Да. Реку поправлю. Эту. И всё, что с изнанки. Всё, что вне…

Её пальцы всё-таки сжались покрепче, и старик забился, крича и дрожа. Суара свободной рукой приподняла забрало. Её лицо что-то для него значило. Он корчился, всхлипывал, но глаз не мог от неё оторвать.

– Я не знаю, о чём ты говоришь, – спокойно сказала Старшая Сестра Танати. – Мы – Пепельный Легион. Мы вошли в Башню и побороли её, потому что мы – лучшие из лучших. Сильнейшие из сильнейших. Ты, должно быть, силён, раз это ты создал Башню.

– Я могу исправить…

– Мы туда не вернёмся, – молвила Суара. приблизилась. – Там ничего не осталось. Только пепел и мертвецы.

В его красных глазах читалось непонимание. Танати резко встала, дёргая старика за собой. Она потащила его в тот конец комнаты, где на треноге гордо красовалась свежая картина.

– Туда, – хлёстко сказала Суара. – Ты пустишь нас туда.

Она чуть не ткнула своего пленника носом в холст.

– Туда? – повторил её пленник. – Но я не могу этого сделать.

– Если можно пройти в одну сторону, значит, можно и в другую, – возразила Суара.

– Но вам туда нельзя. – Его губы тряслись. – Женщина, это, это magnum opus. Ты не представляешь. Ты, ты, вы все… вы – прошлое. Н-небо, это как пустить кого-то в грязных сапогах топтаться по детской.

Суара свободной рукой взялась за его морщинистое, оттопыренное ухо.

– Надо было вас сжечь, – прошептал он, чуть не плача. – Прошу, Суара.

– Отец-Вулкан предупреждал: Башня не захочет, чтобы мы по ней поднимались, – проговорила Старшая Сестра. – Потом я и сама почувствовала. Она не хотела. Но мы её заставили нас пропустить. Мы – Пепельный Легион; из пепла родились и пепел несём с собой.

– Не надо, – причитал он. – Мне жаль. Мне правда жаль.

А вот ей жаль не было. Мир Суары не учил жалости.

*

Зелёный. Этот цвет назывался зелёный. Теперь она знала.

Пепельный Легион маршировал по зелёному склону к горсти милых домишек с белыми стенами. Во дворах играли босоногие дети.

У Суары выступила слюна. Какой жирный, мирный, слабый мир. Она погладила кончиками пальцев трофейное ухо, которое подвесила на шнурок. На шнурке было ещё много места.

Старшая Сестра отдала команду.

– Выше! – хором прокричали легионеры.

30. За рекой


За рекой сразу начинается царство черновика.

Даже воздух здесь другой, хотя до самого поля идти еще минут пятнадцать. Пахнет полынью, и подгнившими овощами, и несвежей синтетической тканью, и еще чем-то, чему пока нет названия. В общем – черновиками.

Раньше мы часто ходили сюда, и за ягодами, и рыбачить, и на дальний пляж, но сейчас никто лишний раз даже через мост не переходит.

Другие растения на этом берегу тоже все постепенно повывелись, поэтому черновики хорошо видны издалека.

Они качают своими зонтиками и говорят: не подходи к нам, глупая человечка.

Или наоборот – подходи, тут и голову сложишь?

Тут и поужинаем тобой.

На самом деле, черновики, конечно, совсем не черные. Они скорее бурые, с коричневым и серым. Но в тот вечер в темноте они выглядели действительно очень черными. И очень страшными, что уж говорить.

Я зажмурилась, стала вспоминать видео, которое смотрела накануне. Там говорилось, что как раз ночью черновики не так опасны, как днем. И пыльцы меньше, и яда с поверхности не так много поднимается.

Марк громко топал сзади, и это меня раздражало меня даже больше, чем черновики. Вот вечно он так - мы вроде как идем куда-то вместе, но по факту между нами никак не меньше пяти метров. И ладно еще, когда мы ходили в школу, этот идиот, видно думал, что так никто не догадается, что я его сестра. Но здесь-то никого кроме нас не было!

Ну, черновики только. Но они же не в счет?

А ведь, когда я час назад будила Марка в его комнате, он внезапно показался мне таким милым малышом. Как будто мне вернули моего любимого братика, с которым мы в играли в дочки матери и гигантских микробов.

Я даже по волосам его погладила прежде, чем разбудить.

Потом Марк проснулся и сразу заявил, что никуда он не пойдет (хотя мы договаривались) и что погода неподходящая (хотя она была подходящая), и что вообще из моего плана ничего не выйдет (хотя накануне план ему понравился).

Конечно, любить человека, когда он не спит – сложнее.

Когда так топает, и вовсе почти невозможно.

Я остановилась достала из рюкзака маску, обернулась к Марку.

– Мы почти пришли, надень хотя бы капюшон.

Он только хмыкнул себе под нос. Не ответил, как всегда.

Мы пошли дальше, свернули на тропинку вглубь поля. Борщевик зашелестел уже с двух сторон. Хотя не то, что зашелестел, это слишком нежное слово, больше подходящее для весенней листвы. Скорее – заскрипел.

Я крутила головой по сторонам, искала высохшие прошлогодние коробочки с семенами, а их почти не было видно, хотя в видео и говорили, что черновик – растение двухлетнее. Запах здесь был уже нестерпимым, и у меня начали слезиться глаза. Вытирать их, разумеется было нельзя. Как ни пытайся аккуратно снять перчатку, все равно пальцы испачкаются в пыльце. Тронешь такими лицо – и ближайшие три часа будешь только чесаться и плакать.

Я поправила сбившиеся очки, а потом развернулась и увидела борщевик сразу с тремя коробочками. Я сразу бросилась к нему, но дотянулась только до первой. Остальные были слишком высоко.

Я достала из кармана секатор, стала вспарывать оболочку коробочки.

– Ау, – закричала я. – Ау! Марк!

Ответа не было. От злости я со всей силы пнула стебель. Под ногами у меня что-то хрустнуло, сверху посыпалась пыльца.

И в этот момент Марк как ни в чем не бывало вышел из зарослей.

– Почему ты не кричал?

Он снова не ответил, только пожал плечами.

Я осторожно раскрыла коробочку, стала пересыпать семена в пакет. Очки у меня уже немного запотели, видела я все хуже, несколько семян упало на землю.

– Почему ты не кричал? – повторила я, нагибаясь за семенами.

Вроде бы строго, но на самом деле – почти жалобно.

– Потому, что это глупо! – огрызнулся Марк. – Я стоял тут в трех метрах. Ты ж не слепая у нас вроде. И не глухая.

Вообще-то сейчас почти что слепая, подумала я, в сотый раз за вечер поправляя очки. Сам то Марк очки не носит, маску тоже не надел.

Зато семян у него оказался целый пакет, даже побольше моего.

– Ладно, пойдем домой, – вздохнула я. – У нас уже достаточно.

Марк снова не ответил. Молча забрал у меня пакеты и пошел вперед.

Когда мы снова вышли на большую дорогу, я села на корточки, стала складывать семена в один пакет. Здесь глаза у меня слезились меньше, так что я почти ничего не просыпала. Завернула его еще в пластиковый пакет, потом во второй и в третий. Марк стоял рядом и делал вид, что читает что-то невероятно важное у себя в телефоне. А ведь если забыть протереть телефон и приложить его к уху, то потом чесаться будешь ничуть не меньше, чем глаза. Я мстительно решила ему не говорить. Раз такой умный, пусть сам вспоминает.

А потом мне осталось сложить только секатор, и я поняла, что от него отвалилась пружина.

И это, конечно, был полный провал.

Во-первых, у нас только два секатора, и, если я загубила один из них, мама, конечно, меня убьет. Но куда хуже то, что она тогда обо всем догадается. Да и отец может догадаться. Неизвестно еще, что будет хуже.

Мой фонарик уже почти разрядился, перегрелся и светил еле-еле.

– Дашь мне свой телефон? – спросила я вкрадчиво. – Пойду поищу.

– Еще чего! – ответил Марк.

Ну конечно. В жизни он свой телефон никому не даст.

– Еще чего, – сказал мой брат уже мягче. – Ты и так там чуть не откинулась. Сиди здесь, дыши.

И пошел назад к полю, не оборачиваясь.

Фонарик в телефоне у него действительно был яркий, и я следила за ним до самого поля.

А потом стена черновиков сомкнулась за его спиной.

***

Впервые в нашем поселке черновики появились прошлым летом. Сначала только на окраине, на участке Анны Борисовны. Жители поселка тогда устроили собрание, где долго спорили, что делать, как бороться.

Мы на него не ходили. И даже немного посмеялись над теми, кто ходил.

Потом очень быстро – черновики появились еще на трех участках, в том числе на нашем. Скорость у них была просто жуткая. В понедельник они были только за гаражом и немного вдоль забора, но уже к среде обступили нас со всех сторон. Даже на подъездной дорожке, где сроду не рос ни один сорняк, сквозь асфальт пробилось несколько штук.

Я сняла видео и отправило подружкам, Марк в первый же день упал в заросли и сильно обжегся. Отец в тот день спал и вообще ничего не заметил.

– Ничего, мы с этим справимся, – сказала вернувшаяся с дежурства мама. – Марик, принеси топор.

Но это прозвучало как-то неуверенно.

– Нет, ни в коем случае. – ответил отец. – Топор нельзя.

– Почему же?

– Если рубить стволы топором, то сок попадет в землю, и тогда все пропало. Надо поджигать газорезом наживую, я смотрел видео.

Я хотела сказать, что я тоже смотрела видео, и там советовали делать все ровно наоборот. Во всяком случае, там точно не было газореза. Но потом увидела мамино лицо и передумала.

Отец пошел в сарай за газорезом, плечи у него распрямились. Мы с Марком принесли секаторы, грабли, и сбегали к соседям за газонокосилкой. Мама выдала всем старые фуфайки и велела замотать лица платками.

А потом мы задали этим черновикам жара!

Сначала отец прошелся по всему полю с газорезом. Потом мы скосили газонокосилкой то, что не сгорело. Потом прошлись по всему участку, выдергивая каждый корешок. А мама еще заливала в лунки раствор извести, который у нас был от сорняков.

Это было лучше, чем Новый год и День Рождения вместе взятые.

Вы можете сказать, что я все выдумываю, но, если вы никогда ни с кем бок о бок не выкорчевывали молодую поросль черновиков, то вы и не знаете, как это сближает.

Вечером мы сложили за домом большой-большой костер.

Конечно, сидеть у такого костра было нельзя, потому что при горении черновиков тоже выделяются ядовитые пары. Так что отец поджигал его издалека газорезом, а мы все смотрели из окна второго этажа. Сначала огонь долго не занимался, и мама смотрела с тревогой и нежностью.

Потом костер наконец вспыхнул, и отец бросил газорез в траву и побежал со всех сил вокруг дома, а мы так же быстро побежали вниз, чтобы скорее открыть ему дверь.

В прихожей мы обнимали его так, как будто только что все вместе пробежали олимпийскую эстафету, а он – наш победный четвертый номер.

Потом у нас был праздничный ужин из утиного супа и консервированных персиков. И за ужином мама сама достала бутылку яблочной наливки, еще из старых запасов, которую всегда прятала от отца. Отец выпил только одну стопку с таким лицом, будто это все его вовсе не интересует, но мама хитро улыбнулась и налила ему вторую. И сама выпила с ним.

На следующий день отец сходил к Анне Борисовне и помог ей сжечь заросли черновика за ее домом. Потом он ходил ко всем остальным, и мама совсем на него не ругалась, хотя нам пришлось трижды за месяц докупать газ.

После этого черновики у нас в поселке исчезли. остались только за рекой.

А ощущения тепла и любви у нас продержалось несколько недель. Но потом стало постепенно тускнеть и забываться.

Мама стала забывать, кто у нас самый храбрый и ловкий победитель черновиков. Зато она снова вспомнила, кто вернулся домой пьяным и кто не идет на биржу труда.

Я думаю, отец тоже грустил без черновиков. Они, конечно, ребята неприятные, но с ними, по крайней мере, все понятно. Если их рубишь, они падают со скрипом, если поджигаешь газорезом – вспыхивают. Это тебе не биржа труда и не обучение новой специальности в сорок пять лет.

Отец и мама давно уже не ругались в полную силу, как раньше, когда мы еще были маленькие. Думаю, мама слишком для этого уставала. Отцу тоже все эти скандалы давно разонравились.

Теперь у нас все было тихо, посуда по кухне не летала, зеркала не бились. Но тем не менее, в начале лета мама сказала нам, что отец пока поживет в старом доме бабушки.

– В доме? – спросил Марк. – Вообще-то, там даже крыши нет.

Но тут уже мама предпочла ему не отвечать.

***

Кажется, когда Марк ушел, я задремала. Буквально на минуту, но проснулась с дурацким вкусом во рту, тяжелой головой и полным непониманием, где я.

Я даже посмотреть время не могла, телефон совсем разрядился.

В тревоге я бросилась назад на поле. Заметалась вдоль стены черновиков, как полоумная утка.

– Ау! Ау! Марк! Марк!

– Да выхожу я. Выхожу. – внезапно ответил мой братик.

И действительно, уже через минуту показался из зарослей. Правда совсем не с той стороны, откуда кричал. И не с той, куда он ушел двадцать минут назад. И не с той, где предположительно я уронила пружину под тем тройным черновиком.

Да уж, с этими черновиками никогда наверняка не знаешь, неужели они и звук искажают? И время, и пространство?

Кричать у меня уже не было сил, и бежать не было сил так что я просто села на дороге и стала ждать Марка.

Он шел нарочито медленно, можно сказать – вальяжно.

Наконец, сел передо мной на корточки, разжал кулак и показал пружину.

***

Домой мы шли таким же манером, я впереди, Марк сосредоточенно топал сзади. Я все так же злилась на него, то ускоряла шаг, то замедляла.

Но по крайней мере секатор с пружиной лежал у меня в кармане куртки, застегнутом на молнию. Завернутые в три пакета семена – у Марка в рюкзаке.

Через мост мы перешли уже на рассвете, но в поселке пока что никто не проснулся. Окна нашего дома тоже не светились, и я подумала, что надо сейчас сразу воткнуть семена в землю, а потом уже идти в душ и кидать одежду в грязное.

Если в видео, которое я смотрела, нет ошибки, то уже завтра к вечеру наш дом обступит борщевик.

А послезавтра мама вернется со смены и сразу позвонит отцу.

И послепослезавтра он вернется домой.

Ну конечно, вернется.

Гля-я-ядь! Натащили кирпичей.
*строит дом*

А я вот все хотел узнать, кто же здесь первонахнет. Ну то есть жахнет ОЦЗ, а не рецензией.
Ну, всё логично

А по существу - тут Аурландс писала, что мол её текст опознать несложно, мол, авторские шаблоны и всё такое.
А тут взглядом пробежался, просто чтоб слога коснуться, и теперь думаю - а какой из её трёх текстов ленты - именно её?

В общем, чето я нипонял, как отделять зёрна от плевел, то есть ЯПовские тексты от Слонопотамских.
Пометки там какиенить штоли ставили бы.

ПыСы Ещё и какой-то идиот затесался - шпалит вылоложенные тексты, будто это каким-то образом на них скажется
Сдаётся мне, что это та же самая персона, которая успела и проголосовать - ровно за три последних текста ленты.

Это сообщение отредактировал Horizen8 - 19.09.2024 - 10:06

Началось? Спасибо за ленту.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Horizen8
Та пущай минусят, у меня этой юки...
Вы лучше по рассказам комменты давайте. Сначала положительные, шоп народ не распугивать) Хотя, он, кажется, и так перепугался количества и слинял))

Нуссс ... приступим так сказать к курощению прочтению и комментированию )))

Кто-то уже успел всё прочитать и проголосовать))

Horizen8
Пошутила я. Ничего не пихала)

Бессмысленно и беспощадно.
В части пунктуации разброд и шатания, инверсии в репликах героях и множественные "мусорные" лексические повторы по тексту как отдельный вид удовольствия.
Автор, о чём вы думали, стремясь запихнуть жизнь героя в малую форму?
Это же неизбежное скатывание в пересказ, что и произошло. Формат байки/былички — это здорово, только при условии, что вы так и планировали, лишая своих героев читательского сопереживания.
Ну и финальный твист высосан из пальца. Тот случай, когда ничто не предвещало.
У меня создалось впечатление, что вы не знали, как закончить историю, и тут на глаза попались глобус и несчастная сова.

Из первой десятки рассказов.
Для себя отметила первый, "Я, Дом и другие его обитатели" простенько, миленько, но очень много "воды"про иссякшие источники, тудема-сюдема и разными способами гонять одну мысль, не самая хорошая идея.
Гораздо интереснее было бы почитать о фантастических героях, заселяющихся в теремок, имхо безусловно.
Впрочем это касается и рассказа "Завещание". Такое поле не паханное, тема-то благодатная выбрана была для описания героев - целый мир интриг и скелетов в шкафу, а в итоге пустые диалоги. Очень жаль, простите автор.
4. Искупление Дага Бакхорна
Оооо, это явный поклонник Дэниела Киза и Джона Стейнбека
Прочитала с удовольствием и посмотрела в окно. Стиль выдержан до последней буквы. Хорошо.
Спасибо автор
(пойду последние три зачту, прям в удивлении нахожусь и смятении)

Это сообщение отредактировал vinsentvega - 19.09.2024 - 10:36

Говорите, три последних рассказа уже получили свои заслуженные баллы в голосовании? Штош, с них и начнём.
В моём случае — продолжим.

Уххх, как многа текста! Ну погнали.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Проголосовать - да.
А вот насчёт прочесть - есть большие сомнения

Ну дык и я шутю.

Ы! )

Я тоже такое практиковала. ) В смысле, откручивание голов персонажам. ))

Это сообщение отредактировал TbMA - 19.09.2024 - 10:29

1. Я, Дом и другие его обитатели

Миленько.
"Сказка ложь, да в ней намёк... ".

Почему " миленько", а скажем не "офигенно":
"Виражи" вместо "витражей" тут даже вообще не в счёт.

Приятный по темпу слог периодически, например, в гуще вводного описания магической части мира, начинает просто буксовать, крутясь по кругу щепка на поверхности водоворотика. Слишком дидактично выходит.
Как и сама идея подана, как можно эксплицитнее и как можно прямее - ничего не надо разгадывать, всё автор выложил старательно и целиком - рубаху прям до последней нитки распустил.

Ну и эта смесь французского с нижегородским - зачем?
Зачем, если почти что замок и "дворецкий Джеймс" - Сеня и Петровна?
Это к чему?
Кстати - огненная саламандра, она из "Фантастических тварей и где они обитают"?

1. Я, Дом и другие его обитатели

Ну во-первых, автор без сомнения тот самый маг, что описан в рассказе. Потому что когда я уже заканчивал свой сочащийся ядом и едким сарказмом отзыв на этот рассказ, у меня рухнул Хром и ничего не сохранилось.

Ок, будем добрее. Мягче будем.

Написано, конечно, мастерски. Шикарно. Ну и всё... Больше ничего хорошего сказать не могу. Можешь крашить мой Хром хоть бесконечно, автор.

Представьте себе красивую накидку на телевизор, как у бабушки, но из тончайшего батиста, расшитую жемчугами и золотом, украшенную кружевами...

За деньги бы я точно такое не взял. Да и бесплатно тоже. Потому что кто сейчас пользуется накидками на телевизор? Зачем мне дома лишний хлам, пусть даже расшитый и весь такой растакой?

Ну и вот этот рассказ красив до безобразия, но совершенно бессюжетен. Пуст, как кусок мочалки, сделанной из парика клоуна. Ни в люди надеть, ни помыться.

Галерея... ээээ... хотел сказать героев. Нет. Проходных персонажей, абсолютно бессистемна, ничего не значит для сюжета и смысла и может быть заменена на любую другую галерею. Кащея можно в тот дом привести, Колобка, Змея Горыныча, истощённого умирающего Гэндальфа или баньши. Ничего не изменится.

Более того, ну если уж автор решил расписывать свой хорор в викторианских декорациях, то я понимаю дворецкого Джеймса, но откуда в тех декорациях домовой Сеня? А Петровна со шваброй? Руководитель многомиллионной мегакорпорации? Шта?

Нет, я не упустил оговорку, что мол призрак вызванный волшебником терял память о прошлом. Но нахуя, собственно, эта оговорка вообще нужна? Куда ведёт это подробно проработанная смысловая ветка? Это просто чтобы типа пошутить, что мегакорпоративная гендиректриса перевоплотилась в Петровну?

Спасибо, автор, за юмористический юмлр. Ржал полчаса. (на самом деле нет.)



Не играя никакой роли для сюжета все эти персонажи ещё и наделены спизженным у Чеширко модусом взаимоотношений между собой и главным действующим лицом (чтобы не сказать героем).

Эти взаимные упрёки и подколки настопиздели ещё примерно на третьей книжке про Дневник Домового. А с учётом того, что в этом рассказе они на порядок топорнее выполнены и практически не содержат юмора и смысла... Сами понимаете.

Далее про главное.

В чём тут суть, автор? Это, по-вашему, охрененный сюжет? "В мире пропала магия. Оказалось что её источник переместился снаружи вовнутрь".

Мало того, что этот сюжет откровенно вымучен и не требует для своего раскрытия 99,999999% персонажей, диалогов, ситуаций, описаний, и всего прочего богатого мира этого опуса. Он ещё и откровенно противоречив. Неестественнен.

По "сюжету" много лет маги теряю магию, потому что иссякли внешние источники.

Маги хиреют и умирают (судя по тому, что их остаются единицы) но никто из них так и не решился потратить хоть кусочек магии? У них не болели дети, не выпадала из рук любимая ваза, которую можно склеить только волшебством?

Много лет маги замечали что их батарейка садится, но не замечали, что она заряжается при испоьзовании магии?
ГГ знает, что у него магии на пару лет (достаточно точный прогноз, с учётом оговорки о долголетии), но не видит убавляется мана или растёт? Да ладно!

Вы придумали мир с чрезвычайно тупыми героями, автор. Таким нельзя давать в руки магию, как обезьянам гранату.

Очень много времени и букв потрачено на никчёмные описания и персонажи, вместо пояснения, откуда же всё же берётся/бралась магия.

Электричество берётся из розетки. Отъебитесь от автора.

Всё электричество в розетках кончилось. Всё, отстаньте.

Так может было бы интереснее, если бы автор хоть краешком, без подробностей коснулся причин изменения источника магии, а не расписывал как там саламандра за ним волочится, а Петровна гундит? Собственно сюжет то задумывался об этом - источник магии изменился.

Но нет. Жрите красивые описания недоанглийского Джеймса, а электричество просто кончилось в розетке и убежало в утюг. Я автор, я так вижу.

Это пусто. Никчёмно. Очень красиво, но бесполезно.

Ну хрен с ним, у автора чрезвычайно простой сюжет. так часто бывает когда его нужно использовать для сверхадачи произведения.

Например здесь просится мораль, та же что и в песне Макаревича про костёр

сначала вроде

а потом хуяк:

То есть рассуждения о том, беречь дрова или сделать всем теплее, которые прям просились в немудрящий сюжет, автор оставил на откуп читателям. А фигле, всего ж 15 000 знаков.

Берёг, берёг автор свою литературную магию на финтифлюшки, и так и не зажёг хоть чего-то значимого.

Если и раскрывать такой сюжет, то должен же быть конфликт, ситуация, где автор не просто всем подряд раздаёт плюшки, а встал перед моральным выбором - или он щас отдаст остатки магии и сдуется, но спасёт больного сиротку/щенка/ворону, или щенок/ворона помрут на его глазах,чтобы маг покоптил небо ещё пару столетий. И ту гг такой весь в белом выходит и....

И это я ещё не стал докапываться до очепяток в виде "запушеного сада" и "виражей в окнах". В первом варианте отзыва я заметил, что, то, что автор не слишком перечитывал свой опус, говорит лишь в его пользу - значит умеет с листа вот так вот красиво подавать.

Итого:

стиль изложения, умение в язык +

герои - разнородные (из разных сказок), не объединённые сюжетом и не участвующие в нём. Безболезненно могут быть заменены хоть на чёрта лысого. Их взаимоотношения скопированы с другой известной книги, не несут конфликта, смысла, значимости для сюжета.

гг - тупой

сюжет - можно сказать что отсутствует. То что вместо сюжета никак не используется, просто предъявляется читателю. Дальше думайте сами. Да и противоречивы ещё те три палки из которых сложено гнездо.

сверхзадача, мораль, смысл - отсутствует. Ах, надо было делиться со всеми магией и вот тогда бы...

Кто-то готов зачесть это за мораль?

Но , блядь, красиво!

Особенно троекратное

Которое будь оно хоть стопятсот раз повторено, никак не участвует в сюжете.

Это сообщение отредактировал йош - 19.09.2024 - 10:43

Horizen8

Здравствуйте.
И что, это читать все надо? Так много букв, о чем это всё?
Пойду лучше освежитель читать, тёща новый купила, с запахом самогона под кокосовой пальмой, а потом телевизор смотреть, там нонче Аншлаг с Петросяном ЕвгеньВаганычем, вот там топчик!

А у меня возникает очень пошлый вопрос: чьей?