Глава восьмаяК концу июня потеплело до минус тридцати, и мы стали выходить на прогулки. После страшных космических морозов марта-апреля это было курортное пекло. Мы пробежались по деревенским домам, нашли несколько пар старых лыж, привели их в порядок и вовсю принялись компенсировать гиподинамию последних месяцев. Генка насыпал трактором небольшую горку для Айгуль с Эдиком, и теперь они каждый день по часу-полтора катались на санках.
Генка обрадовался «теплу» и призвал всех мужчин заготовить дров в лесочке через реку. У нас было несколько бензопил, топоры, и две-три недели мы провели за этой работой: одни валили деревья, а другие уже во дворе, куда стволы доставлял Генка трактором, рубили ветки, распиливали стволы, разрубали пни на чурки и складывали поленницы.
Во время этой работы я, пробираясь сквозь сугроб, споткнулся обо что-то под снегом и упал. Падая, я сильно ушиб ногу, от боли даже в глазах потемнело. Когда первый шок прошёл, оказалось что я стою почти по колено в воде. Удивительно, но вода не была холодной, она была примерно комнатной температуры или чуть прохладнее. Я осмотрелся. Оказалось, что споткнулся я о невысокий заборчик, который ограждал водоём и был скрыт под сугробом. Тут я сообразил, что угодил в тот самый источник, который каждое лето наблюдал из окна дома.
Уже через минуту подбежали Генка с Денисом и протянули руки, помогая мне выбраться.
— Ну ты даёшь, братец… — упрекнул меня Генка. — Я-то думал, ты помнишь, что тут родник.
— А почему он, кстати, не замёрз? — спросил я. — Такие морозы, а ему хоть бы хны. И главное, сверху наст, а под настом вода…
— Да бог его знает, он никогда не перемерзает, — ответил Генка и задумался. — А ведь и впрямь… — пробормотал он и махнул мне рукой. — Вода в речку стекает. Иди сушись.
Пока я шёл к дому, штаны снизу обледенели, и Зойка даже не сразу заметила, что я мокрый.
— Ты чего это штаны снимаешь? — спросила она. — Мне не до тебя сейчас.
— Зоюшка, да я не претендую, — сказал я и поцеловал её. — Я штаны подсушить пришёл.
Зойка бросила взгляд на штаны и засмеялась:
— Не донёс, что ли, касатик?!
— В родник упал, дык, — пояснил я. — А там вода, представляешь?
— Это «страдальческий»-то? Да, он никогда не перемерзает.
— А почему? — спросил я.
— Да бог его знает, — словами Генки ответила Зойка.
Тут проснулась наша Ася, скривила рожицу и захныкала. Зойка кинулась к ней. А я натянул трико и пошёл искать место, где можно повесить сушить брюки.
На ферме работали Томка с Людой, а между ними метался Егорыч, который помогал обеим одновременно.
— Девчонки, где можно штаны повесить сушить?
Егорыч заржал и открыл было рот, чтобы сострить.
— Да, не донёс! — опередил его я. — Так где? — и посмотрел на Томку.
Люда подошла ко мне, взяла брюки и понесла куда-то. А Егорыч подавил усмешку и спросил:
— Где промок-то?
Я махнул рукой в сторону реки.
— В вашем неперемерзающем роднике. Может ты знаешь, почему он не замерзает?
— Да бог его… — стандартно ответил Егорыч. — Но факт, не перемерзает никогда. Думаю, это потому, что он святой.
— А давай поподробнее, — попросил я. — Всё равно я пока вышел из строя и могу пофилонить полчасика.
— Да я особо не знаю ничего, — сказал Егорыч. — У нас здесь тыщу лет назад жили мокшане, или мокошане, как их правильно, не знаю… мордва, словом. И мы, кстати, похоже, потомки их да пришлых славян. И жили они по-простому: хозяйство да божья сила. Вот от них, вишь, этот родник у нас и остался, если верить преданию…
Тут подошла Зойка с Асей на руках.
— Это ты про «страдальческий»?
— Ну а про какой? Другого-то нет у нас. Зой, а ты-то знаешь, откуда он?
— Только в общих чертах, — сказала Зойка. — Вроде, убили там кого-то в стародавние времена.
— Кого-то… — неодобрительно пробурчал Егорыч. — Ну лады, слушайте, молодёжь. Тысячу лет назад, а может больше, жили тут мокшанские племена. На том берегу у них было капище, они там поклонялись своим богам. А в той стороне, — Егорыч неопределённо махнул рукой, — проходил торговый тракт. По нему с Киева возили товары на Волгу — то ли к хазарам, то ли к булгарам, это я не знаю. И оттуда в Киев тоже. Тракт был активный, постоянно по нему шли караваны. А у мокшан был тут один парень — Селга. Он был искусным резчиком по дереву. И зачастил он на тот тракт, товарами меняться. Туда тащит свои вырезанные фигурки, ещё что-то, а оттуда, вишь, приносил оружие, сёдла, упряжь для лошадей, топоры да ещё какие инструменты… всё, чего мокшане сами не делали — ну это я так предполагаю. И были этим в племени довольны очень до поры.
Егорыч замолчал.
— До какой поры-то? — помолчав, не выдержала Зойка
Егорыч продолжил:
— А до той самой, пока не начал Селга вести странные разговоры. Про бога, который, вишь, всех спасёт, да заберёт к себе на небеса, про милосердие и всеобщую любовь. Колдун племени позвал его и стал расспрашивать — что за новый бог? Мож, идола ему поставить? А Селга ему — не новый, а истинный! Ему никакие идолы не нужны! «А наши боги, что же тебе — не годятся?», — спрашивает колдун. «Это ложные боги, — Селга ему. — И даже не боги, а демоны.». В общем на торговых стоянках сошёлся он с христианами, они-то парню и рассказали про Исуса. Как он пятью хлебами народ накормил, да как мёртвых воскрешал, да как из воды вино делал. Он, говорят ему, смертью смерть попрал — всех нас — и тебя, Селга, и тебя, вишь! — спас на кресте от адского пламени. И Селга влюбился в этого бога и стал всем о нём рассказывать. Сначала над ним посмеивались — в их понятии какой Исус бог, ежели его распяли? но когда он ночью поджёг капище и уничтожил всех идолов, смеяться перестали.
Егорыч снова замолчал, взял тряпку и начал сосредоточенно протирать руки.
— Не томи, Степан Егорыч, — попросила Томка. — Рассказывай, что там дальше.
Егорыч посмотрел на неё, и отбросил тряпку.
— Схватили Селгу и посадили в яму. Колдун приходил каждый день и бил его, и хлестал собственным Селгиным кнутом, да так, что вся одежда на нём изорвалась и кожа повисла лоскутами. Селга почти постоянно был без сознания. В конце концов, колдун потребовал от Селги, чтобы он сам восстановил капище: вырезал заново идолов, вкопал их на прежние места, установил жертвенники и всякое прочее. Но Селга наотрез отказался, заявив, что никогда больше не станет поклоняться ложным богам.
И тогда мокшане на том самом месте, где было уничтоженное капище, установили своего главного бога и принесли Селгу ему в жертву. Смерть его была медленной и мучительной — колдун сначала вырвал ему оба глаза, затем отрезал уши, нос, топором, который Селга выменял у христиан на свои фигурки, стал отрубать ему пальцы на руках, на ногах, затем ноги по колено, руки по локоть…
— Фу… — сказала Зойка. — Не надо, Егорыч.
— Долго и ужасно убивал колдун Селгу-христианина. Единоплеменники смотрели на его смерть, а колдун объяснял, что сорок враждебных духов вселились в Селгу и чтобы они не перебрались в кого-нибудь ещё, нужно каждого духа разрубить пополам, для-ради. Когда от Селги остались только изрубленное туловище и лужа вытекшей из него крови, мокшане разошлись по домам. А утром пришедшие на место его смерти, чтобы убрать останки и начать восстанавливать капище, обнаружили, что тело исчезло, а на месте мученической смерти Селги бьёт, вишь, родник. И каких бы идолов потом на этом месте не ставили, все они падали из-за воды, которая их подмывала. Так Селга и не дал восстановить здесь языческих идолов.
С тех пор и струится здесь вода. Бабка моя говорила, что это очищенная кровь мученика Селги и обладает она целебными свойствами. Меня в детстве бабка этой водицей лечила.
— И как? Помогала? — спросил я.
Егорыч пожал плечами.
— Да кто его знает… поправлялся. У нас ведь в Полянах никогда даже фельшара своего не было. В крайнем случае, в Гавриловку ездили да в район.
Он помолчал с минуту и продолжил:
— Селгу, вроде бы, даже в святые собирались записать, да как-то забылось. Ну а место огородили, и получился святой источник. Люди-то туда в своё время иконок натаскали, там прямо заговорённое место у нас. Раньше и туристы, вишь, наезжали с баклажками, набирали воду с собой.
Егорыч замолчал и повернулся ко мне:
— Вот в этот источник ты и упал. Да, он никогда не перемерзал даже в самые суровые зимы. Странным свойством обладает: зимой вода в нём тёплая, а летом — ледяная. Вот так-то…
С этими словами Егорыч обратился к Томке с Людой:
— Ну без меня заканчивайте, девочки, у меня что-то кости разнылись, пойду полежу часок.
Таисия Прокофьевна посмотрела ему вслед и сказала:
— Кажные десять лет, голубчики, приезжает сюда монах один. Странный такой. Не молится, не крестится…
Мне показалось, что я где-то это уже слышал. А Таисия Прокофьевна продолжала:
— Ходит к роднику, стоит возле, смотрит в воду. Чёрная борода, ряса до пят. И шапочка такая, а из-под шапочки рыжие лохмы торчат. Постоит, постоит да и уходит. Ни с кем не разговаривает. Но мне однажды удалось, я ещё девочкой была…
Я вспомнил. Про монаха, который не молится и не крестится, Егорыч рассказывал нам с Зойкой, когда мы сразу после моего приезда пили пиво в саду.
— …посмотрел на меня так косо, да и говорит: «Здесь, Тая, начнутся новые человеки». А я ему: «Ты откуда знаешь, что я Тая? Ты шпион?». А он погладил меня по голове, сказал: «Ты увидишь закат, но восхода не увидишь, Тая…». И пошёл прочь.
— А потом появлялся ещё? — спросила Зойка.
— Кажные десять лет, говорю же, — ответила Таисия Прокофьевна. — Но со мной больше не гутарил. И что странно — не менялся вовсе… Так всё и оставалось — чёрная борода, рыжие волосы. Правда я его всё издаля видала, может, и менялся. Так, девочки, давайте-ка на эту грядку, — указала она своим помощницам.
После заготовки дров мы устроили очередной обход деревенских домов на предмет, прежде всего, поиска нужных нам материалов. Набрели на немыслимое количество войлока для утепления домов, и складировали его в одном из домов по соседству с нашей колонией. Дом этот немного подтопили, чтобы было комфортно, и этим немедленно воспользовались Марат с Рустамом.
Однажды, когда мы с Генкой и семьями просто сидели и болтали, к нам прибежали Полина и Катерина, все в слезах.
— Что такое? — спросил Генка.
— Эти два… они нам прохода не дают… — сквозь всхлипы выдавила Полина.
— Какие такие «эти два»? — уточнил Генка.
— Марат с Рустамом… они пару раз заходили к нам поболтать, — тут Полина потупила взгляд, — и после этого решили, что теперь им всё можно! Когда мы им отказываем, они нас бьют!
— Как бьют? — оторопел Генка. — А почему вы не кричите?
— Мы кричим… — пробормотала Катерина.
— Так кричите, что никто не слышит?
— Это всё в том доме, в котором войлок, — сказала Катерина. — Они нас туда затаскивают и там заставляют…
— Они гарем хотят! — выпалила Полина.
— Видела я пару раз, как они вас «заставляют», — сказала Зойка. — Вы как бы не впереди них туда бежите.
Девочки покраснели.
— Ну и что? — сказала Полина. — Ну да, мы сами туда ходим. Но они хотят слишком много от нас. А Марат — это вообще какой-то дурак, чуть что не по его, он нас начинает бить…
— Так, ладно… — сказал Генка. — Сидите здесь, — он посмотрел на меня. — Ты со мной?
Я кивнул и мы вышли из комнаты.
Томка выскочила вслед за нами.
— Мальчики, вы там только поспокойнее, не связывайтесь…
Генка поцеловал Томку и провёл рукой по её волосам:
— Не волнуйся, драться не будем.
Рустама с Маратом мы нашли в комнате Полины и Катерины. Они лежали на кроватях девчонок и явно чувствовали себя по-хозяйски.
— Парни, встаньте, — сказал Генка. — Разговор есть.
— Я лёжа поговорю, — ответил Марат.
— Лёжа будешь девкам на ушко нежности шептать, — резко сказал Генка. — А со мной будешь говорить стоя. Подъём!
— Ты мной не командуй, — сказал Марат, но всё же сел на постели.
— Тогда и я присяду, — сказал Генка и сел на стул напротив него, а рядом сел я. — Рустам, и ты давай-ка сюда.
Рустам нехотя переместился к нам.
— Парни, я не собираюсь вас воспитывать, — начал Генка. — Но вы свои порядки не устраивайте. Мы все будем жить по тем правилам, к которым привыкли, и если вы будете тут устраивать «порабощение женщин», то мы не уживёмся.
— Да они сами так хотят, — сказал Марат. — Аж визжат…
— Подробностей не надо, — сказал Генка. — Или устраивайте свои отношения так, чтобы девочки были довольны, или не подходите к ним.
— А ты нам не указывай, — сказал Марат. — Скажи спасибо, что твоя тёлка не с нами, она мне ещё в Гавриловке обещала… А твоя, — он посмотрел на меня, — мне за то, что по башке тогда дала, ответит… я просто жду пока, может, сами придут, — он ухмыльнулся и характерным жестом постучал указательным и средним пальцами правой руки по левому кулаку.
У меня в глазах потемнело. Но не успел я отреагировать, как Марат уже, скрючившись, лежал на полу, а Генка стоял над ним и шипел:
— Я тебя, уголовник, по стенке размажу…
Не успел он это сказать, как сам впечатался в стенку после удара Рустама. Я никогда толком драться не умел, поэтому просто схватил стул, но Рустам вырвал его у меня и, отбросив в сторону, шагнул ко мне.
— Неплохо, — сказал Генка, вытирая кровь с губы. — Мастер спорта?
— Камээс, — ответил Рустам, не глядя на него.
— Ко мне иди, камээс, — сказал Генка.
Рустам повернулся к нему. Марат тоже поднялся с пола и они вдвоём встали напротив Генки. Меня они, похоже, вообще в расчёт не принимали.
В этот момент открылась дверь, и в комнату вошла Томка, а за ней Зойка. Томка укоризненно посмотрела на Генку:
— А говорил, что не будете драться.
Затем обратилась к братьям:
— Вы, кажется, называли себя мусульманами?
Оба повернулись к ней.
— Мы мусульмане и есть, — сказал Рустам. — И как мусульмане, мы хотим гарем.
— Шариат запрещает иметь больше жён, чем мусульманин может обеспечить, — сказала Томка. — Вы скольких можете содержать?
— Да без разницы, — грубо сказал Марат. — Я тут всех могу содержать, вам много не нужно.
— Ты и «содержать»? — нарочито громко засмеялась Зойка. — Кого ты можешь содержать, Маратик? Пока что мы тебя самого содержим всей толпой.
Тот покраснел и надулся. Зойка увидела его растерянность и стала добивать:
— Тебя сюда привезли, Маратик, чуть живого, как мешок с дерьмом. Грязного, обросшего и вонючего! Ты же смердил как сотня бомжей. Содержать он кого-то может, ой, держите меня сто человек!
И Зойка демонстративно громко засмеялась. Марат с Рустамом не ожидали такого напора и молчали.
Томка продолжила:
— Шариат предписывает давать каждой жене комнаты и прислугу по её потребностям, — продолжила Томка. — Муж должен обеспечить каждую жену одеждой, украшениями и всем, что соответствует её привычкам.
Братья оторопели.
— Э, что за кипеж? Ты откуда это всё взяла? — спросил Марат.
— Из исламского закона, — ответила Томка. — А ещё пророк сравнивал каждую женщину с хрустальной шкатулкой и призывал относиться к ним бережно.
Зойка опять влезла:
— Маратик, ты хоть трусами-то своих жён сможешь обеспечить?
— Да врёт она всё, — сказал Марат, обращаясь к Рустаму. — Не слушай её, братуха.
— Хадисы пророка должны знать все мусульмане, — с упрёком сказала Томка. — Мухаммад сказал погонщику верблюдов о женщинах, которые были в караване: «Осторожнее! Ты везёшь хрустальные шкатулки, береги их!».
— И что? — спросил Рустам.
— И то, касатик! — крикнула ему Зойка. — Садись вон в свою жигулятину и проваливай обратно в Гавриловку.
А Томка продолжала:
— Абу Хурайра рассказывает, что Мухаммад требовал обходиться с женщинами хорошо, ведь были они сотворены из ребра, которое криво, и если попытаться выпрямить ребро, то оно сломается…
— Да кто такой этот Абу Хурайра, чтоб бакланить? — возмутился Марат.
— Ну, мальчики… — с укоризной сказала Томка. — Мусульманин обязан знать имена сподвижников пророка!
С этими словами она сделала нам жест и вышла из комнаты. А Зойка не останавливалась:
— Томка, да что ты им тут втираешь? Дать им пинка и пусть летят до своей Пропихновки…
Мы с Генкой вытолкали Зойку за дверь, а сами остановились в дверях и Генка сказал:
— Парни, вы всё ж малёхо притормозите, — сказал Генка. — Живите как хотите, но без рукоприкладства. А то сами видите, девки у нас горячие… кормить перестанут и это… аля-улю, гони гусей! — он подмигнул мне. — Да и Стас вон у нас — тоже второразрядник, — подмигнул он мне.
И засмеялся. Я всегда завидовал его лёгкому характеру. Казалось, он уже забыл о произошедшей стычке и добродушно продолжал:
— Поймите, нас мало. Если мы станем тут альфа-самцов изображать, не выживем. Ты, Марат, свои уголовные замашки брось, у нас это не примут. А ты, Рустам, ты же постарше? Вот и придерживай братишку. Девчонок не обижайте. Ладно?
Рустам посмотрел на него.
— Лады, — и протянул руку.
— А ты, Марат? — посмотрел на второго Валеева Генка.
— А я что? — сказал Марат. — Меня не трожь, и я не трону.
— Девчонок наших, говорю, обижать не будешь больше? — повторил Генка.
— Да я и не обижал… — пробормотал Марат.
— Ну и хорошо. Тогда вопрос исперчен, — сказал Генка, и мы вышли из комнаты.
В коридоре я спросил у Генки:
— А ты меня в какие второразрядники записал? Я вообще драться не умею.
Генка повернулся ко мне.
— Тебя-то? Так по шахматам, ёкэлэмэнэ, ты же сам говорил…
Я засмеялся.
— А что ты говорил про Марата? Почему он уголовник?
— Марат, Стас, пять или шесть лет отсидел по малолетке за убийство. Я разговаривал с Тимуром, он мне много рассказал…
— За убийство? — оторопел я.
— Отец у них шабашил. В десятом году его убили шабашники из-за дележа денег. Остались с матерью трое — он, Рустам и Гульнара. Марат самый младший был, Гульнара — старшая, на пять лет старше Марата. Через год оставили ночевать у себя какого-то дальнобойщика, он Гульнару, ей тогда семнадцать было, заприметил, и ночью рвался к ней прилечь — деревня, жаловаться-то некому. Рустам гулял где-то, мать вступилась за дочь, говорит: не трожь, возьми меня вместо неё. Марат проснулся от шума и всё понял. Встал, схватил нож и зарезал насильника, пока тот на матери ёрзал. Ну и получил пятёрочку, что ли… или шесть, а отсидел пять… или и отсидел шесть, — Генка задумался. — Не помню точно.
— Да уж, история… — сказал я.
— Мать-то у них потом от стыда утопилась, как на суде вся история вскрылась. Позора перед односельчанами не вынесла. История громкая была, даже до нас тут дошла…
— Мда… — только и сказал я. — Вот судьба у семьи…
— Судьба, — согласился Генка. — Так что они ребята правильные, заносит немного, но подход найдём. Вон Томка поможет, она видишь, какая продвинутая в вопросах ислама.
— Кстати, Тома, скажи честно — ты всё это выдумала? — спросил я.
— Нет, — ответила Томка. — Цитаты приблизительные, но по сути всё так.
— Тома, а откуда ты всё это знаешь? Ты ведь химик…
— С детства интересовалась религиями, мифологией, всякими богами вообще, — ответила она. — Я даже хотела куда-нибудь на религиоведение поступать, но в наших краях такие не водятся. Да и мама настояла…
— Зато ты знаешь, как с ней здо́рово по музеям ходить? — встрял Генка. — Я в жизни не думал, что может быть интересно смотреть на картины. А когда она стоит рядом и рассказывает, кто на этой картине да что… такие истории, Стас! На каждой картине роман! не оторвёшься!
* * *
Вскоре мне пришло в голову вернуться к идее с гидропоникой, которая за хлопотами вылетела у меня из головы. Я попросил выделить мне на ферме пространство в пять квадратных метров и на этой площади в несколько ярусов установил канистры с круглыми отверстиями под пластиковые стаканы. В донышках стаканов натыкал дырок, наполнил их керамзитом и кинул в каждое по несколько огуречных зёрен. Затем приготовил раствор удобрений и наполнил им канистры. В отверстия установил стаканы с семенами. И стал ждать всходы. А пока ждал, соорудил вертикальную решётку из брусьев и натянутой на них лески — по этим ниточкам должны были карабкаться вверх мои огурчики.
Всё население нашей коммуны взирало на мою работу с демонстративным скептицизмом и даже с нескрываемой насмешкой, которые я сносил молча. Опыление цветков, которые распустились уже через две недели, я производил при помощи кисточки, как это делали и девчонки на грядках, но почему-то именно мои манипуляции привлекли всеобщее внимание и едкую иронию. Меня подкалывали и требовали побыстрее сдать общине весь собранный нектар хотя бы в виде мёда, чтобы ощутить хоть какую-то пользу от моих занятий сельским хозяйством. А Алёна однажды, проходя мимо, слегка подтолкнула меня, а когда я к ней повернулся, упёрлась в меня грудью и сказал нарочито томно:
— Стас, а ты только цветочки умеешь опылять?
Я растерялся, а она засмеялась и пошла дальше, покачивая бёдрами.
Мой триумф настал в конце августа, когда я снял со своей «плантации» и принёс к обеденному столу первые полведра настоящих огурчиков. Тут же все насмешки трансформировались в восторги.
Тамара, Людмила и как раз вернувшаяся к ним после родов Зойка, убедившись уже через неделю, что я со своих пяти метров собираю урожай не меньше, чем они с двадцати, загорелись и решили немедленно освободить площадь для картофеля, который перешёл у нас в разряд деликатесов: мы ели его, в лучшем случае пару раз в месяц. Рядом с моей «плантацией» за пару дней выросла ещё одна такая же, после чего меня прогнали с фермы «заниматься мужскими делами».
К сентябрю на улице установилась температура в районе минус двадцати, и выше она уже не поднималась. Но для нас после межпланетных холодов и это было большой радостью: всё «лето» мы гуляли каждый день, проветривали свои дома и отключили электрообогреватели, получив возможность экономить электроэнергию.
Мы частенько обсуждали, чем вызвана эта нежданная оттепель, но к общему мнению так и не пришли. Кажется, существовала связь между майским падением астероида и потеплением, наступившим вскоре после него, но причины были для нас непонятны, а оттого происходящее настораживало. Кто знает — может быть вместе с теплом мы получали, например, какую-то дозу радиации? Или внутри планеты в результате взрыва начались процессы, которые приведут к уничтожению нашего уютного мирка, который мы для себя так старательно конструировали.
Наступила годовщина создания нашей общины, и мы подводили её итоги. Они были обнадёживающими. Нам удалось даже в самые суровые морозы кое-как обогреть наши дома, мы развели рыбу в своём хозяйстве, сохранили небольшое количество домашней скотины, устроили небольшой огородик. У нас были значительные запасы продуктов и топлива. Мы находили время для отдыха и развлечений, в коммуне удавалось сохранять мир. И ещё в нашей общине в это непростое время появился маленький человек, то есть мы не отказались от продления рода, а значит, от выживания человечества.
Тем временем, жизнь вокруг нас продолжалась. Продолжительное потепление оживило природу: оказалось, что животные не вымерли от стоградусных морозов, как мы подозревали, а просто откочевали к югу. С наступлением оттепели многие из них вернулись, и мы частенько видели небольшие стада северных оленей: животных для нашей местности прежде невиданных, а теперь, видимо, нашедших здесь для себя благоприятные условия. Егорыч с Генкой, начиная с июля, несколько раз выезжали куда-то на «Ниве» и дважды, к огромной радости всех нас, привозили с собой тушу оленя. С хранением мяса у нас проблем не было, а наше меню стало более разнообразным: теперь мы ели не только тушёнку, которая всем здорово надоела, но и настоящую оленину. Раз в неделю мы ставили во дворе мангал и пекли шашлыки на всю коммуну, запивая запечённое мясо красным вином.
* * *
Он появился в воскресенье. В этот день мы с Зойкой всегда старались выспаться и отдохнуть. Аська у нас частенько плакала по ночам, поэтому в выходной, если была возможность, спали часов до одиннадцати. Однако в это воскресенье, которое пришлось на начало сентября, мы оба проснулись от каких-то шорохов сначала в комнате Генки с Томкой, а потом в сенцах и коридоре.
Мы постарались не обращать внимания на посторонние шумы и продолжили было спать, но возня продолжалась, а затем сменилась шумом: сначала Томкины ноги пробежали мимо нас, а спустя десять минут назад пронеслась уже целая группа ног. Происходило что-то необычное. Я встал и вышел из комнаты.
В кухне на табурете сидел, опершись на стену, человек. Длинные рыжие волосы закрывали его лицо. Рядом с ним, прямо на полу, был брошен комплект одежды для экстремальных морозов: точь-в-точь такой был у Игоря, он в нём ходил на зимнюю рыбалку. На ногах что-то, вроде унтов, на столе лежала шапка-ушанка. У ног валялась котомка. Чёрная с проседью борода лежала на груди. Нос у него был острый, и лицо показалось мне смутно знакомым.
Вокруг незнакомца суетились Полина с Екатериной: одна измеряла ему давление, обернув худое плечо лентой тонометра, вторая, задрав фланелевую рубаху в крупную клетку, водила головкой фонендоскопа по спине. В руках у незнакомца был бокал с водой, он порывисто прижимал его к губам и пил большими глотками.
Рядом стояли Генка с Тамарой. Я вопросительно посмотрел на них.
— Полчаса назад упал у нашего окна, я не спал, поэтому услышал, — сказал Генка. — Подумал, что-то с крыши упало, вышел посмотреть, а там он лежит. Откуда взялся, непонятно. Ну втащил его в дом, позвал Томку, она сбегала за девчонками… Всё.
— Ни на что не реагирует, не разговаривает, не смотрит на нас, как будто и не видит вовсе, — добавила Тома. — Больной, похоже…
— У него пневмония, в лёгких хрипы, — подтвердила Полина. — Нужно где-то его уложить.
Внезапно человек сначала опустил, а затем резким движением поднял голову, откинув назад рыжие волосы. На лбу его выступил обильный пот, но лицо оставалось бледным. Возраста он был неопределённого — ему можно было дать как двадцать пять, так и сорок пять. У него был чистый лоб, нос узкий, губы чувственные, запёкшиеся, как от лихорадки. Ультрамариновые глаза смотрели, вроде бы, прямо мне в лицо, но и, казалось, куда-то сквозь меня, в пустоту.
Лазарета у нас не было предусмотрено, потому что до сих пор никто не болел. В доме с прудом оставалась свободной небольшая каморка, вроде чуланчика. Решили определить больного туда — заодно и поближе будет к нашим медикам.
Полина с Томкой отправились устраивать ему постель. Мы с Генкой собрались было с ними, но Катя удержала нас, пояснив, что там найдётся, кому помочь. Речь, очевидно, шла о Марате с Рустамом. Когда через полчаса Томка вернулась и сказала, что всё готово, мы с Генкой аккуратно подняли мужчину с табуретки и, поддерживая под руки, повели в «палату». Откуда-то выпала крупная, плотно закупоренная пробирка с красноватой пастой внутри. Несмотря на слабость, незнакомец тут же вырвался, упал на пол и подобрал пробирку, крепко зажав её в руке. Сам он подняться не смог. Мы подхватили его под руки с двух сторон и понесли, пробираясь боком по узкому коридору.
Уложив больного на свежую постель, мы оставили Полину с Катериной заниматься больным, а сами вернулись к себе.
Непонятно было ни кто этот человек, ни откуда он взялся. До сих пор мы были уверены, что вокруг нас на десятки километров не было ни одного дома, где жили бы люди. Но объяснить появление незнакомца можно было только существовавшим где-то поблизости обитаемым миром, похожим на наш.
— Очухается, расспросим его и всё узнаем, — сказал Генка.
— А если не очухается? — спросила Тамара.
— Полина говорит, вылечат — антибиотики помогут. Думаю, через пару дней уже будем знать кто он и откуда.
Однако ни через пару дней, ни через неделю, ни через две мы ничего нового не узнали. Незнакомец пришёл в себя, стараниями нашей медицинской бригады подлечился, встал с постели, садился с нами за стол, пил, ел, слушал наши разговоры, но сам не произносил ни слова. Мы заподозрили, что он немой (впрочем, он бы и в этом случае мог общаться — жестами, артикуляцией), давали ему бумагу и ручку, но он только смотрел на них непонимающе, не пытаясь ничего написать.
Зойка, которая в докатаклизменные времена колесила по всему району и многих знала в лицо, утверждала, что этого человека никогда не видела.
Казалось, что незнакомец не от мира сего: он мог долго сидеть в одной позе, уставившись куда-то и как будто размышляя. Он безмолвно взирал вдаль, сквозь стены, сквозь людей и, казалось, случись пожар, даже он не вывел бы его из оцепенения. С нами он не общался, но и не избегал нас. Надо было его как-нибудь называть, и мы дали ему имя Немо, по аналогии с жюльверновским капитаном.
С середины сентября опять стало быстро холодать, как будто кто-то переключил тумблер в природе и перестал работать некий гигантский обогреватель. Годовщину основания нашей колонии мы встретили при минус двадцати, а уже к ноябрю было минус пятьдесят и, казалось, к нам снова возвращался холод межпланетного пространства. Но на минус пятидесяти похолодание приостановилось.
— Чудеса! — удивлялся Генка. — Как будто где-то стоит термостат…
— Такое впечатление, что где-то и обогреватель стоит, — отвечал я.
Но «термостат», если он где-то и стоял, скоро сломался. Три месяца мы прожили при терпимых минус пятидесяти, а в феврале грянули такие морозы, которых мы не могли и вспомнить. Мы выходили из дома только за дровами, при этом открытым не оставляли ни одного сантиметра кожи. Дрова были у нас собраны в вязанки, чтобы не приходилось набирать их в руки. Мы цепляли их за верёвку багром и волоком тащили в дом. Таким образом удавалось быстро занести довольно большие охапки дров. Однажды Артём сходил за дровами, недостаточно плотно упаковав рукавицы под куртку. Он пробыл на улице от силы пять минут, а когда волочил вязанку по снегу, у него задрался рукав и оголилась полоска кожи в полтора сантиметра шириной. Через минуту он уже был в доме, но рука в обмороженном месте побелела, а кожа сделалась хрупкой и ломкой, опоясывая запястье как браслет. Он показал свою руку Василисе, та перепугалась и убежала за Катериной. Катя обработала руку какими-то мазями, однако в тот же день обмороженная кожа буквально осыпалась, оголив мышечную ткань.
Мы не могли измерить уличную температуру, но однажды пошёл дождь. Странный дождь ярко-голубого цвета. Голубое свечение, исходившее от капель, создавало фантасмагорическую картину. Капли падали на оконное стекло, которое иногда даже трескалось от прикосновения, и вскипали, прямо на наших глазах превращаясь в пар. На крыльце капли собирались в кипящие лужицы и тоже быстро испарялись.
Сначала мы не поняли, что это такое, и откуда может быть жидкость при температуре явно за минус сто по Цельсию. Но когда Генка это озвучил, вот именно так — откуда жидкость при минус сотне с лишним — меня осенило. Мой взгляд упал на магнитик, который крутила в руке Зойка. Несмотря на Зойкины протесты, я быстро вынул внутреннее стекло из рамы, взял у неё из рук магнит и приложил его к ледяному внешнему стеклу. Капли в радиусе трёх-пяти сантиметров стали стекаться к магниту. Я двинул магнит вправо-влево, капли двигались вместе с ним.
Я сунул магнит обратно в руки обалдевшей Зойке и быстро вернул внутреннее стекло на место.
— Интересно девки пляшут… — пробормотал я.
— Стас, что это было? — спросила Зойка.
— Это жидкий кислород, Зоя, — ответил я. — И закипает он при минус ста восьмидесяти трёх градусах.
— Это что же? У нас за окном минус сто восемьдесят три?!
— Нет, Зоюшка, если бы было минус сто восемьдесят три, он бы испарялся намного медленнее. Это значит, что такая температура воздуха где-нибудь на высоте трёх-пяти километров. Там кислород сжижается и начинает падать вниз, навроде дождя. Здесь у нас потеплее, поэтому он закипает и испаряется. Частично он испаряется по пути сюда, до нас долетают небольшие остатки.
Сообщили новость Генке с Томой. Генка тут же заявил, что раз такая оказия, нужно собирать этот кислород и заносить в дом, чтобы легче дышалось. Я удивился, каким практичным был его ум — в то время как все мы ужасались от температуры за окном, Генка соображал как использовать то, что падало с неба.
По моим прикидкам, расстояние до Солнца в эту пору уже превысило пятьсот миллионов километров, и мы находились примерно посередине между орбитами Марса и Юпитера. Космический холод наступал, Солнце грело всё слабее, а «печь», которая обогревала нас в прошлом году, похоже, выключилась.
В том, что «печь» была, мы не сомневались, потому что только её существованием можно было объяснить неожиданное потепление с мая по декабрь. Вопрос состоял в том, что это за печь такая, почему она выключилась и как её включить обратно. При этакой температуре «за бортом» мы долго продержаться не сможем, а если учесть ещё и то, что она наверняка продолжит понижаться… словом, наше будущее обретало черты совершенной безнадёги.
В наших домах температура снизилась до двенадцати-пятнадцати градусов, и протопить их у нас не получалось. Мы закупорили все щели, почти полностью перестали проветривать и кое-как спасались кислородом с улицы. По дому мы ходили в свитерах, а то и в куртках, ложась спать, не раздевались. К счастью, мы всё ещё могли пользоваться Егорычевой баней. Маленькую парилку нам удавалось прогреть градусов до тридцати пяти-сорока. Однако жить там мы не могли, поэтому бо́льшую часть времени попросту мёрзли. Мы с Зоей очень боялись заморозить Асю, которой уже было девять месяцев, и она постоянно была укутана в сорок одёжек.
Тем временем нашему Немо, который, казалось, поправился, снова стало хуже. То ли девчонки из-за нехватки опыта не долечили его пневмонию, то ли обострились другие болячки, но он снова слёг и метался в лихорадке. При этом у него начался бред. Он постоянно что-то бормотал, вскакивал, сидел на постели, глядя в пустоту, и снова падал на подушки. Немо постоянно сбрасывал одеяло, а при нашем холоде это было недопустимо. Катя с Полиной по очереди дежурили возле него.
Однажды Полина прибежала ко мне:
— Он требует тебя.
— Кто требует?
— Немо. Он лежит и бесконечно твердит: «Тас, Тас, Тас», и рукой показывает в вашу сторону. Я сначала думала, что это продолжение бреда, но, кажется, ему нужен ты.
Я отложил в сторону книгу по энергетике и пошёл с Полиной.
Немо лежал на постели. Губы его запеклись, глаза впали, он весь осунулся. Кожа лица посерела, под глазами были мешки. Казалось, он постарел лет на двадцать. Увидев меня, Немо поднял руку в знак приветствия и снова бессильно уронил её на одеяло. Это был первый случай на моей памяти, когда он явным образом отреагировал на присутствие другого человека.
Я сел на стул рядом. Немо попытался привстать, но сил на это ему не хватило.
— Мне кажется, у него начались приступы головокружения, — сказала Полина. — Он очень беспокойно себя ведёт в некоторые моменты, пытается сесть, вертится, закрывает глаза…
— Вы меня звали? — спросил я.
Немо коснулся меня правой рукой, а левой показал под кровать. Я наклонился, под кроватью лежала его котомка. Я поднял её и передал Немо. Он развязал стягивающую её верёвку, порылся внутри и достал две пробирки. Одну из них я узнал — это её он уронил, когда появился у нас полгода назад. Немо протянул их мне.
— Что это? — спросил я, не притрагиваясь к пробиркам.
Немо привстал на постели, опираясь на левую руку, а правой продолжал протягивать мне пробирки.
— Вырай, вырай, ирий. Отепла.
— Ты его понимаешь? — повернулся я к Полине.
Та отрицательно мотнула головой.
— Укроп, укроп, — продолжал Немо. — Ввергнути в лёд.
— Это какой-то язык, — понял я. — Может, болгарский?
— Да, похоже, — согласилась Полина. — Ввергнути — значит, положить внутрь. Он предлагает это куда-то положить.
— Да куда как раз понятно — в лёд. Непонятно, зачем.
— В лёд, в лёд, — закивал головой Немо. — Ввергнути в лёд.
— Лёд, что ли принести? — не понял я.
— В дале ввергнути, — замахал рукой Немо. — Аможе гра пали.
— Где-то далеко, что ли, говорит… — сказала Полина.
Я задумался. Не похоже было, чтобы он бредил. Язык мне был непонятен, но Немо явно пытался что-то объяснить.
— Се живот, — сказал Немо, протягивая мне пробирки. — Бри, ввергнути в лёд аможе гра пали.
Язык, похоже, был старославянский. Я попробовал вникнуть.
— Не жалеть живота своего — это что? Не жалеть жизни, так? — Я посмотрел на Полину. — Значит, он говорит, «Это жизнь». И куда-то эту жизнь надо бросить, в какой-то лёд.
— Маринка шесть языков знает, — сказала Полина. — Может, позвать?
— Да может и позвать… — пробормотал я, но тут силы у Немо кончились, он тяжело опустился на подушку и уставился в потолок. Я взял из его руки обе пробирки. В них была какая-то паста: в одной зелёного цвета, во второй красного.
— Что это такое, как думаешь, Полина?
Та пожала плечами.
— В медучилище нам показывали бактериальные культуры, было похоже. Только не такие густые.
— Думаешь, в них бактерии?
— Просто предполагаю…
— Нужно осмотреть его котомку, может быть, что-то наведёт на мысль… — рассуждал я вслух. — Ты запомнила, что он сказал?
— Ну… так, — замялась Полина.
— Запиши то, что запомнила, попробуем разобраться.
Я полез в котомку Немо. Там была сложена ветхая одежда. На дне валялась круглая пластина на нитке, которую он частенько крутил в руках. Раньше она, вроде бы, слегка подсвечивалась, пришло мне в голову.
— Как ты думаешь, что это? — показал я пуговицу Полине.
— Не знаю, на пуговицу похоже.
— А зачем ему пуговица, если на его одежде таких нет. Вообще она какая-то странная. Больно тяжёлая для пуговицы, глянь… — я подбросил её в руке и передал Полине.
— Да, массивная, — согласилась со мной Полина.
— Ладно, тут больше ничего интересного нет, — сказал я. — Немо отключился, пойду с Генкой посоветуюсь.
Генку мой разговор с Немо заинтересовал.
— Немой заговорил? — пошутил он и взял у меня из рук обе пробирки. — Значит, думаешь, тут какие-то бактерии?
— Других идей нет. Он сказал «Это жизнь, брось это в лёд». Больше я ничего не понял.
— А это-то ты как понял? На каком языке он говорил?
— Вроде, на старославянском.
Генка посмотрел на меня.
— Ты знаешь, как я с Томкой познакомился? В парке сидела на скамейке и читала Библию на старославянском. Сможешь повторить, что он ещё говорил?
— Полина записала.
— Пошли.
Мы взяли у Полины листок, на котором она корявым докторским почерком написала несколько слов.
Тамара долго вглядывалась в лист, разбирая Полинины каракули.
— Если это старославянский, то тут написано «Это жизнь, брось это в лёд, где гора упала.
— Где гора упала… — задумался Генка — Где же у нас гора упала?
— Так астероид же! — осенило меня. — Гора упала, да.
Генка посмотрел на меня.
— И где это? А главное — зачем туда бросать эту пасту?
У меня ответа не было.
— Вот ещё какая-то пуговица у него в котомке лежала, он с ней не расставался.
Генка взял у меня пуговицу, покрутил в руках.
— На пуговицу не особенно похожа. Тяжёлая… что это за материал?
— По текстуре — камень.
— Или какой-то углепластик? Слушай, а почему он по-старославянски говорит, ты как думаешь?
— Ну как вариант, это не старославянский, а какой-то из вообще славянских, болгарский, например.
— Окей, пусть болгарский, только это мало что объясняет. Как он к нам сюда попал из Болгарии?
— Да если бы и не из Болгарии, Ген. Если бы даже из соседнего села. Всё равно непонятно, откуда он взялся, как сюда пришёл. Но вот взялся же, просто возник откуда-то у наших дверей, и всё.
И тут я вспомнил ещё кое-что:
— Он ещё про какое-то огородное растение говорил… лук, петрушка, базилик — что-то такое.
Генка пожал плечами.
— Может, есть просил?
После ужина мы снова стали разглядывать «пуговицу». Зойка выгнала нас из комнаты, чтобы мы не мешали спать Аське, и мы ушли в Генкину. Там мы втроём с Томкой взялись изучать непонятный артефакт. Несмотря на дискообразную форму и отверстия в середине, нам было уже очевидно, что это не пуговица. Однако предназначение его было непонятно. Мы его крутили и так, и сяк, искали отсутствующие швы, пытались вскрыть ножом, но всё зря — артефакт был монолитным, твёрдым и негнущимся. Мы не смогли его даже поцарапать, не то, что открыть.
На предмете не было ни кнопок, ни рычажков, вообще ничего, чем можно было бы привести его в действие. Мы собрались было расспросить Немо с авантюрным намерением использовать Томку как переводчика, но Катерина, которая сегодня дежурила возле больного, заявила, что он уснул и будить его она не позволит. В конце концов, мы отчаялись угадать, для чего эта штуковина нужна и, отложив её в сторону, сменили тему.
Бесплодно мы обсуждали разные способы отапливать дома. Генка жалел, что в самом начале мы не заняли группу домов с русскими печами. Русская печь хорошо грела, а продукты горения уходили в трубу. Из наших шести домов такая печь была только в одном — у Валеевых-Сабировых, и у них в доме было сравнительно тепло, около шестнадцати градусов. У остальных температура уже подползала к десяти. В каждом доме мы использовали по две дровяные печи и три электрообогревателя на всех. Но дровяные печи стали работать хуже: дрова горели неохотно и уже не разгорались тем ярким пламенем, которое давало много тепла.
Какие бы альтернативные способы отопления не приходили нам в голову, все они сводились к расходу кислорода. Мы с ужасом ждали, что вот-вот замёрзнет и отключится генератор, после чего мы останемся и без света, и без тепла, даваемого электрообогревателями. Это означало бы для нас жизнь в полутьме на вечном морозе и, в конце концов, смерть.
— Зря тогда землянки не выкопали… — сказал Генка, вспомнив наш первый разговор. — Ведь обсуждали. Понадеялись на лучшее, а надо было…
Тут Томка взяла лист, написанный днём Полиной, и сказала:
— Постойте, тут ещё что-то написано, я днём в Полининых каракулях не разобрала. «Укроп, укроп». Он так говорил? — Томка посмотрела на меня.
— Думаешь я всё запомнил? Вроде, говорил, но это не точно, — ответил я. — Хотя да, о чём-то огородном речь шла.
— Дело в том, — сказала Томка, — что «укроп» по-старославянски — это не огородное растение. Это означает «тепло». И вот тут «ирий» — это «рай». То есть, обобщая: похоже, наш Немо говорит, что если вылить содержимое этих пробирок на лёд в месте падения астероида, то наступит тепло и рай.
Мы с Генкой посмотрели на неё.
И тут раздался стук в дверь.
Богоборец— Актеон, ты куда на ночь глядя? — спросила Автоноя, увидев сына собранным для вечерней прогулки.
— Так на охоту, — отвечал Актеон. — Ты что же, забыла? Мы с Пенфеем, Клеоном и Тевкром идём на охоту.
— Но это же завтра, сын. А сейчас-то тебя куда несёт?
— Мама, ну ты же понимаешь, что удача на охоте зависит от настроения. А чем можно улучшить настроение, если не ночью, проведённой с красавицей?
— Актеон, главное перед охотой — хорошо отдохнуть ночью…
— А я о чём? Я и иду отдыхать.
Автоноя недовольно покачала головой.
— Твой отец никогда не приходил ко мне ночью перед охотой.
— Это потому, мама, что он приходил к другим женщинам, уж извини…
Автоноя вспыхнула.
— Как ты можешь, сын? Как ты можешь говорить такое о своём отце?
— Ну что ты, мама, — сказал Актеон, подходя к ней и обнимая её за плечи. — Ты же помнишь Эвридику? Ну ту, чей супруг… как его… ну тот певец с сахарным голоском.
— Орфей, — подсказала Автоноя, освобождаясь от сыновних объятий.
— Дааа, Орфей, — подтвердил Актеон. — Так вот, она умерла, ты наверное, слышала, а Орфей ходил за ней в царство Посейдона, да безуспешно.
— Какое отношение… — начала было Автоноя, но Актеон перебил её:
— Да самое прямое, мама. Её укусила змея, когда Орфея рядом не было. А рядом был кто? Как ты думаешь? Вижу-вижу-вижу, что ты обо всём догадалась, — и он фамильярно щёлкнул мать по носу. — Всё верно, мама, с ней был мой папа Аристей. Она от него и убегала — уж не знаю, заигрывая ли или по-настоящему… впрочем, все женщины одинаковы. Так вот, убегая от нашего папочки, она наступила на змею, и та укусила её.
Чёрная тень легла на лицо Автонои.
— Да об этом все знают, мама, — улыбаясь, продолжил Актеон. — Ну, то есть похоже, все, кроме тебя, — поправился он.
— Убирайся, паршивец, — сказала коротко Автоноя и, развернувшись, ушла прочь.
yaplakal.com