Напомнило..
На двадцатый день «Виестур» подходил к Нью-Йорку. Над морскими просторами поднимался гигантский факел статуи Свободы. За ней возвышались высокие строения двадцатого века — нью-йоркские небоскребы, сверкающие своими стеклами днем, ночью они горели, как стоглазые чудовища. Здесь трепетал жизненный нерв мирового капитала. Здесь сконцентрировалась величайшая алчность на всем земном шаре.
Пароход остановился в Бруклинском доке. Вдоль набережной тянулись громадные элеваторы и товарные склады, дымили многочисленные ближние и дальние заводы, и ветерок, дувший со стороны Нижней бухты, разносил темно-серые облака по всему городу.
Потрясенные внушительными размерами современного Вавилона, матросы «Виестура» совсем было забыли о новой несправедливости, возмущавшей их всю эту неделю: стюардесса опять осчастливила стол младшего персонала тухлым мясом. В начале пути она скупилась и дождалась того, что целая туша загнила и покрылась зеленоватым налетом, а теперь она с непривычной щедростью несколько раз в день подавала на стол невиданно большие порции гнилого мяса.
Люди морщились, их тошнило, они не ели, но говорить ничего не решались, понимая, что в таком дальнем рейсе все может случиться. Они надеялись, что в Нью-Йорке их мучения прекратятся.
* * *
У маленького Биркмана жил в Бруклине дядя, и племянник вел с ним оживленную переписку. Дядя писал о себе замечательные вещи: у него есть собственный автомобиль, прекрасная квартира с ванной; он берет подряды на строительные работы, и у него всегда в подчинении много народу.
Биркман уже давно мечтал попасть к дяде. Доллары… Теперь он не давал ни минуты покоя Волдису:
— Сходим к дяде, он нам поможет устроиться. Ты знаешь язык, тебе нечего бояться.
На третий вечер после прибытия в порт они отправились на поиски родственника Биркмана.
Через Бруклинский мост устремлялся непрерывный поток людей. Посредине этого потока неслись бесконечной вереницей автомашины. Но это было пустяком по сравнению с тем водоворотом, который теперь, по окончании работы, клокотал в современном Вавилоне.
Кончились портовые строения. Стены домов точно осели. Потянулись длинные, уходящие вдаль улицы. Начались казармы, бесконечные, грязные, мрачные, — улица за улицей, квартал за кварталом. Вопиющая нищета глядела из этих казарм на прохожего. Это напоминало лагерь рабов, раскинувшийся у ног богатого Манхаттана, закружившегося на золотой карусели. И хотя Биркман ни за что не хотел поверить тому, что его дядя — подрядчик, имеющий собственный автомобиль и квартиру с ванной, — мог жить в такой дыре, они разыскали его в верхнем этаже именно одной из этих жалких казарм.
Дядя не узнал Биркмана, и Биркман не узнал дядю. Они не виделись двенадцать лет. Американский дядя был очень изумлен, но его изумление нельзя было назвать радостным. Он растерянно ввел пришельцев в довольно скудно убранную комнату и познакомил с женой, маленькой латышкой, которую он только недавно выписал из Лиепаи. Гости сели на сильно потрепанный диван.
Сразу завязался деловой разговор.
— Вы, вероятно, хотите остаться в Америке? — начал дядя. — Можно попытаться. Здесь не хуже, чем в других местах.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что он старший рабочий в обыкновенной артели маляров. В артели кроме «принципала» работает еще шесть человек, все латыши, бывшие моряки. Когда строительный сезон кончается, сезонные рабочие обычно остаются без работы. Они большими партиями уезжают в другие города и штаты, на строительство новых железнодорожных линий, дамб и домов. В зимние месяцы Биркман со своей артелью уже несколько лет подряд ездит на юг и работает на ремонте дач богачей.
— Если вы захотите поехать с нами во Флориду, то недели через две мы можем отправиться, — сказал он своим гостям.
Если захотят! Они были готовы хоть сейчас покинуть судно. Через несколько часов оба парня в приподнятом настроении вернулись в порт.
Флорида!
Только на минуту маленький Биркман вдруг усомнился: «А есть ли у дяди на самом деле автомобиль, о котором он писал?»
После всего, что он сегодня увидел в кирпичной казарме, у него зародились сильные сомнения в зажиточности дяди. Не выходили из головы старый просиженный диван и пожелтевшие занавески на окнах.
Они работали на головокружительной высоте над землей, внизу зияла бездонная пропасть улицы. Не каждый мог это выдержать; маляры должны были иметь железные нервы, и тогда им удавалось заработать пять, шесть, иногда даже десять долларов в день.
Несмотря на сравнительно хорошие заработки, материальное положение Биркмана и его товарищей было незавидным. У Биркмана действительно была собственная автомашина, в существовании которой его скептически настроенный племянник напрасно сомневался. Однако старая фордовская коробка, продемонстрированная гостям «строительным подрядчиком» Биркманом, совершенно не походила на бесшумно скользящие лимузины, подобно муравьям шныряющие по Бродвею и Пятой авеню. Автомашины подобной конструкции, возможно, были в моде до войны, но сейчас она со своим широким кузовом, поставленным на несоразмерно узкие колеса, походила на Клеопатру с ногами аиста.
Квартира Биркмана с ванной и электрической кухней во всех мелочах напоминала квартиры соседей. Шаблон был достигнут в совершенстве. Самая ничтожная мелочь напоминала такую же принадлежность у соседей. Если бы кому-нибудь пришло в голову украсть или обменять свой шкаф на шкаф соседей и он бы перетащил его через коридор в свою квартиру, никто бы не смог доказать, что это не его собственность. Так как трафарет царил и в распланировке комнат, мог произойти и такой курьез, что Биркман, зайдя по ошибке в квартиру своего товарища по работе, Брувелиса, в первый момент даже не заметил бы этого.
Устроив свою жизнь, Биркман выписал себе из Латвии жену. Несмотря на то что они прежде не были знакомы и в день свадьбы встретились впервые, они привыкли друг к другу и, живя вместе, стали во всем повторять образ жизни своих соседей. У них был старый «форд», был патефон; иногда они ходили в кино или к знакомым и знакомые приходили к ним. В этом заключалась вся их общественная жизнь, стоившая им притом довольно дорого. Кроме того, они имели сберегательную книжку, которую перелистывали по воскресным утрам. Они были сыты, не ходили оборванными, отложили и кое-какие сбережения на черный день. К большему они и не стремились.
* * *
Волдис увидел этот прочий пролетариат в тот же день. Проехав роскошные авеню Манхаттана, они очутились в отталкивающих трущобах, где жили парии большого города. Мрачной чередой перед глазами Волдиса Витола промелькнули негритянские, итальянские, еврейские, китайские кварталы, один другого беднее, грязнее и несчастнее. Трудно было себе представить, что где-нибудь в мире можно одновременно увидеть столько лохмотьев, истощенных детей и униженных людей, как здесь. Там было негритянское гетто — Гарлем. В этой стране комнатная собачка белокожей дамы имела больше прав, чем человек, которого природа наделила черным цветом кожи. Каждый негодяй мог его оскорбить, поколотить или убить; самый последний идиот и садист, если только у него была белая кожа, мог себе позволить все что угодно по отношению к негру, и любую подлость белого человека закон брал под свою защиту. Это называлось демократией. Такова была свобода во вкусе и понимании янки, которой они кичились перед всем миром. В шестистах церквах Нью-Йорка, где гнездилось мракобесие всех оттенков, продажные священники на всех языках мира прославляли эту демократию и эту свободу, пахнущую потом и кровью. И все порядочные люди страны краснели за эту ложь.
Какое счастье мог найти в этой стране приезжий, если он хотел остаться порядочным человеком?
Все виденное смущало Волдиса. Понемногу проходило чувство изумления, охватившее его при виде роскошных ресторанов, клубов и дворцов магнатов, и к нему вернулась способность правильно оценивать действительность. Но контрасты, с которыми он сталкивался в течение одного дня, были так велики и невероятны, что разум не в состоянии был их сразу постигнуть. Право хищника и божественная власть доллара, возросшая до безумия алчность власть имущих — и бездна унижения и бесправия для тех, кто не имел золота.
Лацис Вилис Тенисович » Бескрылые птицы »
ТЫЦ
yaplakal.com