4
Стояла крещенская стужа, такая, что воздух звенел, как натянутая струна, и звёзды в чёрном небе казались осколками льда. Изба Петра Брагина, старая, в три обруба, сложенная ещё дедом из лиственницы, поскрипывала всеми своими брёвнами, уходящими в снежную толщу по самые матицы. В печи, пыхтя, догорала последняя головня, отбрасывая на заиндевевшие стены трепетные тени, похожие на чертей.
Петро сидел на лавке, не раздеваясь, в дохе из шкуры изюбря, мехом внутрь. Ручищи его, узловатые от непосильной работы, лежали на столе, будто чужые. В горнице было холодно, нос пощипывало. Он глядел в заиндевевшее окно, где мороз нарисовал причудливые леса и города, но видел он не их, а одно-единственное лицо — своего малого, Ваньку.
Три дня назад ушёл Ванька в село, за солью да за свинцом. Путь не дальний, верст пятнадцать по руслу замёрзшей речки, зимнику. Ходил не раз. А тут — пропал. Снег прошёл ночью, замел все следы, все тропы. И тишина. Такая тишина, что в ушах звенит.
Встал Петро тяжко, будто поднимал не своё тело, а пудовую гирю. Подошел к красному углу, где темнел лик Спаса Нерукотворного, почерневший от времени и дыма. Перекрестился медленно, с усилием.
—Не оставь, Господи. Дитя мое. Последняя кровинка.
Он знал, что ждать нечего. Никто в такую пургу не пойдёт на поиски. Каждый за свою душу держится. Сибирь — она милости не знает. Она либо кормилица, либо могильщица. И выбирает сама.
Надел поверх дохи ещё и малицу, подпоясался сыромятным ремнём. Взял со стены берданку, старую, верную, проверяя, заряжена ли. Сунул за пазуху горбушку чёрствого хлеба да луковицу. Выходить нужно было сейчас, до рассвета, пока мороз не начал лютеть по-настоящему.
Распахнул дверь — и ветер, острый, как нож, ударил в лицо. Снежная пыль забилась в глаза, в бороду. Петро аж крякнул, отшатнувшись. Вышел, затворил засов. Лунный свет, холодный и мёртвый, лежал на сугробах, и весь мир казался высеченным из мамонтовой кости.
Пошёл по своему же следу к реке, пробивая дорогу по пояс. Ноги в ичигах увязали в снежной пушице, каждый шаг давался с боем. Дышал через край малицы, и дыхание тут же оседало на меху инеем.
Речка Чёрная петляла меж сопок, занесённая до самых вершин ольхи и черёмухи. Зимник здесь был накатан, но теперь его не было — только гладь да волны снежные, застывшие в бешеном беге. Петро шёл, вглядываясь в сизую мглу, цепляясь за каждую тень, за каждый бугорок.
Шёл час, другой. Ноги одеревенели, ресницы примерзали. Он останавливался, сдирал с лица ледяную корку, прислушивался. Но слышал только вой ветра в ущелье да треск промёрзшего дерева.
И вдруг... сердце ёкнуло, будто наткнулось на что-то острое. Впереди, у самого подножия высокой скалы, «быка», темнело пятно. Не такое, как всё вокруг. Не сугроб, а нечто бесформенное.
Петро бросился вперёд, падая, срываясь, ползя по-пластунски. Это была нарта. Перевёрнутая, изломанная. Рядом — замёрзшая лошадь, вся в снежном саване, только круп торчит, как камень.
Он стал рыть снег руками, срывая ногти, не чувствуя боли. И наткнулся на варежку. Знакомую, сшитую женскими руками, его покойной Анисьей. За ней — рука. Замёрзшая, жёсткая.
С рёвом, похожим на стон раненого зверя, Петро откидал снег. Ванька лежал, прижавшись к брюху лошади, пытаясь найти тепло. Лицо его было спокойным, будто спал, только синее всё, прозрачное. В окоченевших пальцах он сжимал маленький берестяной туесок — соль, ради которой погиб.
Петро не кричал. Слёзы бы тут же замёрзли. Он выпрямился, глядя на своего малого, на эту несправедливость божью. А потом поднял голову к небу, к тем ледяным осколкам-звёздам, и прохрипел в пустоту:
—За что?.. Чем провинился?
Ответом был лишь ветер. Вседержитель и Владыка Сибири.
Он снял с себя доху, завернул в неё сына, как в саван. Привязал к своей спине сыромятным ремнём. Тело было лёгким, как у птицы. Взял в руки берданку, повернулся и пошёл обратно, к тёплой, но пустой теперь избе.
И шёл он по зимнику, этому белому проклятью, не оборачиваясь. А сзади, на месте его остановки, осталась лежать лишь сломанная нарта да тёмное пятно на снегу — как рана, которую затянет новый снег, заровняет ветер. До следующей весны. До нового горя.
Сибирь молчала. Она всё принимала. И всё забывала.
Размещено через приложение ЯПлакалъ
yaplakal.com