Она была тем центром, тем странным аттрактором, к которому неизбежно притягивались все замысловатые траектории моей жизни. Куда бы я ни пытался сбежать – в шумные, незнакомые города, в объятия случайных женщин, в длительные запои, стиравшие память, – хаотичная невидимая сила снова и снова направляла мой путь в её окружение. Сначала это было едва заметным тяготением, лёгким искажением маршрута; затем – чётким вектором, неодолимым притяжением, сопротивляться которому не было сил. Теперь же, стоя на пороге её дома, я понимал: странствия закончились. Всю свою жизнь я стремился сюда, к этой обшарпанной двери с поцарапанной латунной ручкой, к этой единственно возможной и логичной развязке. Время словно застыло, и я до крови прикусил губу, заставляя себя сделать последний шаг.
Моё место – тут, и кто я такой, чтобы противиться чему-то, что гораздо сильнее нас?
Полина перевелась в нашу школу в последний год, тогда, когда головы выпускников уже заняты совсем не учёбой, и даже взрослая жизнь – там, за пределами школьных парт, где кого-то ждал институт, кого-то – армия или просто работа, – не пугала в должной мере, а лишь заставляла время от времени задумчиво хмуриться. Последний год в школе – то самое прекрасное время, когда учителя ещё не обращаются к тебе на вы: ты балансируешь на тонкой границе, ещё недостаточно взрослый для жизни вне школы, и слишком быстро повзрослевший для жизни внутри неё, повзрослевший буквально разом, да так, что знакомые школьные коридоры стали для тебя тесными и узкими, словно прошлогодняя форма.
Это время первой любви. Для меня ею стала Полина.
У неё была созвучная имени фамилия: По́лина, с ударением на первый слог. Поли́на По́лина – странное сочетание, служившее то ли памятником оригинальности, то ли символом глупости её родителей. Она каким-то образом притащила в нашу школу прилипшее к ней намертво старое прозвище – Диполь, и Полиной её называли исключительно учителя. Для нас всех она была просто Диполина. Диполька. Иногда Дипка.
Ди. Так называл её только я. Тогда мы и слыхом не слыхивали про английскую принцессу – время Леди Дианы придёт потом, несколько позже, и для нас двоих Ди было просто коротким именем. Двумя буквами, что вместе и сами по себе означали – два.
Не сказать, что Полина – Ди – была красива, нет, скорее наоборот, в её внешности не было ничего привлекательного по отдельности – она была слишком высока и всё ещё нескладна, а волосы самого заурядного русого цвета всегда были забраны в небрежный хвост. Черты лица у неё были чересчур острые – как раньше написал бы какой-нибудь классик, истерические, – да и сколь-либо выдающимися формами в то время она совсем не блистала, в отличие от многих наших одноклассниц.
Наверное, сейчас бы сказали, что Ди брала харизмой. В то время самое близкое по значению, пожалуй, было понятие «душа компании», но Ди не была ничьей душой, и уж тем более не нуждалась в компании – совсем нет, она просто жила, жила легко и свободно, как птичка, – и эта лёгкость магнитом тянула всех нас к ней.
Не избежал этого притяжения и я.
Не знаю, почему мне тогда повезло – может быть, судьба и правда решила связать нас ещё в школе, но уже к Новому Году она была для меня Ди – моей Ди – высокой девчонкой, что почти всегда задумчиво улыбалась и заставляла окружающих так же непроизвольно растягивать уголки губ при взгляде на неё; и даже наша классная, суровая Ольга Дмитриевна и та становилась мягче, в присутствии Полины её резкий голос теплел и приобретал нотки чего-то неуловимо домашнего.
Глупо, но сейчас мне хочется попросить прощения у Ольги Дмитриевны – мы мотали ей нервы до самого выпуска, не осознавая этого – да разве кто-то задумывается в том возрасте о таких мелочах, как чувства окружающих и, тем более, взрослых людей?
Кажется, она всё же по-своему любила нас.
А Ди звала меня исключительно по фамилии – Фролов, и в этом тоже был свой необъяснимый шарм. Это заставляло меня чувствовать себя особенным – к остальным она обращалась по именам. Хотя, быть может, я просто идеализировал всё, что было с ней связано, – ведь трудно смотреть объективно на предмет своего обожания в подростковом возрасте, находясь под убойной дозой гормонов, не так ли?
На зимних каникулах родители Ди уехали в отпуск, и мы не раз собирались с друзьями у неё дома. Ничего такого – никаких дебошей и пьянок. Нет, конечно, иногда там появлялась пара бутылок дешёвого вина – но кому нужен алкоголь, когда сам возраст, здоровая молодость и просто осознание того, что вот оно – всё на свете перед тобой, только открой дверь – пьянят так, что временами хочется и смеяться, и плакать одновременно.
«Ты первый», – сказала Ди ночью, напряжённо глядя мне в лицо, а в её широко открытых глазах мелькали искорки испуга. Тогда всё кончилось меньше чем за минуту – несколько неумелых, неловких движений и мы затихли, крепко прижавшись друг к другу. Вряд ли это можно было назвать сексом – какой там секс, тогда и слова такого не существовало! – это был скорее акт неповиновения, детского и смешного бунта, наш манифест для окружающих о том, что всё – мы теперь тоже часть их взрослого общества, так считайся же с нами, мир!
Школьные романы редко перерастают во что-то серьёзное.
После выпускного, запоров поступление в институт на прикладную математику, я ушёл в армию. Ди исчезла из моей жизни, как мне казалось тогда, навсегда. Конечно же, я вспоминал её, да и разве можно так просто забыть свою первую любовь, вынужденно засыпая раз за разом в пропахшей потом и хлоркой казарме?
И вот, повторное поступление, институтские будни – не знаю, почему, но теперь меня занесло на журналистику. Может, только из-за того, что в армии мне доверили – хорошо, хорошо, не доверили, а назначили, – выпускать бесполезный и унылый боевой листок. А может, я наконец-то понял, что необязательно уметь делать что-то самому – иногда достаточно, если ты способен складно рассказать о том, что умеют делать другие.
Ди я встретил на одном из тех странных дней рождений, когда ты не знаешь толком ни именинника, ни половины гостей – достаточно того, что они, как и ты, студенты одного института, и кто-то из твоих друзей просто хорошо знаком вот с этими парнями, что учатся вон с теми девчонками, и вот все наливают по первому стакану, по второму – и через полчаса на целом свете для тебя нет людей ближе тех, что находятся сейчас рядом в комнате.
Ди не училась в институте. Понятия не имею, как она вообще оказалась на том дне рождения.
Она не утратила своей лёгкости, – нет, наоборот, – казалось, её способность притягивать людей только усилилась за то время, которое мы не виделись. Она была окружена вниманием, но не замечала этого, а просто искренне и весело смеялась шуткам какого-то длинноволосого студента. Мы встретились глазами, и мир сжался до тихого – весь окружающий шум куда-то исчез, словно кто-то взял и выключил звук – узкого коридора, что на мгновение соединил наши лица.
«Привет, Фролов», – она без раздумий оставила длинноволосого, подошла и прошептала это мне в ухо, – её дыхание было горячим, почти обжигающим – так мне тогда показалось, и я сумел только кивнуть в ответ, широко и глупо улыбаясь.
Этой ночью мы жадно навёрстывали упущенные годы, а потом сидели и пили чай с вишнёвым вареньем прямо на скрипучем разложенном диване. Ди, как оказалось, недавно вернулась в город и жила всё там же, в старом родительском домике. Мать её осталась ухаживать за бабушкой, где-то далеко, в какой-то деревне, а может, и не с бабушкой, – Ди увлеченно рассказывала, перескакивая с одного на другое, а я не слушал, давно потеряв нить рассказа; я просто завороженно следил за быстрыми тонкими губами Ди, выпачканными в алом вишнёвом сиропе. Одна капля упала и нагло поползла по её груди – мы сидели без одежды – Ди запнулась, поймала мой взгляд и смущенно вытерла каплю рукой.
«Дурак ты, Фролов», – сказала она, машинально облизывая палец, – «смотришь как маньяк».
Я откровенно любовался ею.
Ди округлилась, но всё равно осталась слегка угловатой, чуть нескладной, и эта угловатость делала её какой-то притягательно беззащитной. Я отставил чашку в сторону, пододвинулся поближе, делая страшное лицо, а она, подыгрывая, медленно опустилась на спину, широко раскрыв глаза в притворном ужасе.
В эту ночь мы так и не уснули.
«Знаешь, Фролов», – говорила тогда Ди, – «мне иногда снится, что я на море, голая, но никого нет, пусто, и я захожу в воду, а там – морские звезды, представь, такие маленькие-маленькие, как монетки. Я беру их в руки, переворачиваю – а у них там лапки, ножки, не знаю, как называется, ну знаешь – как бахрома», – она дождалась моего кивка и продолжила, – «и они шевелятся такие мягкие, нежные. Я кладу эти звездочки на себя, по всему телу – а они присасываются и остаются на мне. И вот я вся такая в этих звёздочках, как тигрица, точнее нет, тигрица же с полосками – а я с пятнышками в виде звёздочек, забыла, как называется кошка, в Америке живёт…» «Ягуар», – подсказываю я. «Точно, ягуар, и вот я такая с пятнышками, как ягуар, точнее, ягуарка, – ну что ты ржёшь, Фролов, как дурак прямо, – иду по пляжу и тут эти звезды начинают сохнуть, съеживаются и падают прямо в песок. А там, где они были – остаются следы, как от ожогов, а некоторые даже с кровью. И тут я всегда просыпаюсь, и сердце колотится сильно-сильно, и мне так сразу хорошо становится, что это только сон, и нету никаких звёзд этих, и не было вовсе…»
В этом была вся Ди.
Она с легкостью могла нести подобную чушь, не замолкая, и только у неё это выходило мило и непринужденно. Она рассказывала и рассказывала, а я лежал, слушал её и невольно улыбался.
Полгода или чуть больше – именно столько нам подарила тогда судьба, а потом Ди снова уехала летом к своей матери, а я почему-то – даже не помню причину, – остался в городе.
Мы не виделись около пятнадцати лет – наверное, самый длинный промежуток в нашей жизни. Рушилась одна страна, на её месте судорожно рождалась другая, менялись и терялись люди, что меня окружали, а вместе с ними менялась и моя жизнь. Я женился, родилась дочь и тут же, словно дождавшись внучку, с разницей в пару лет друг за другом ушли мои родители – рано, очень рано, – хотя это звучит глупо, конечно, как будто когда-то может быть не рано.
Я работал в рекламном агентстве. Меня послали в соседний город – там проходила какая-то то ли конференция, то ли съезд, то ли ещё что-то такое же бессмысленное с претенциозным названием, и здесь, на вечернем дешёвом фуршете – самая лучшая часть! – я увидел высокую женщину в алом вечернем платье, что выделялась среди строгих офисных деловых костюмов. Выделялась так, будто в строгой и минорной мелодии нетрезвый скрипач, раззадорившись выпитым, дал фривольную трель.
Но это была не фальшь, о нет, – та женщина была центром зала и прекрасно осознавала это – люди клубились вокруг, а она молча стояла, словно милостиво позволяя людскому потоку огибать её, и мне кажется, я увидел, как раздуваются её тонкие ноздри – это была хищница, волчица в красном среди одинаковых серых шапок.
Конечно же, это была Ди. Она так разительно отличалась от той девчонки, что осталась в моей памяти, что пару секунд я стоял в каком-то ступоре, а потом, словно поддавшись общему притяжению, – уже ни капли не сомневаясь, так как это притяжение было ужасно знакомым, тем самым, что помнилось ещё со школы, – подошёл и тихо сказал: «Ди», и это совсем не прозвучало как вопрос.
Ди обернулась. Во взгляде лёгкой вспышкой мелькнуло узнавание и сразу же её глаза, которые только что были такими холодными и отстранёнными, потеплели, а на лице появилась искренняя и широкая улыбка – и от этой улыбки у меня перехватило дыхание.
«Фролов» – протянула она, подняла руку, коснулась моей слегка небритой щеки, и я окончательно погиб.
Та встреча с Ди стала началом моего грехопадения. Конечно же, я любил жену, – или мне казалось, что любил, уже не знаю, – но всё осталось в прошлом, и это прошлое разом перечеркнула ночь в каком-то убогом отеле, когда мы с Ди, не в силах остановиться, словно одержимые или сумасшедшие, молча и яростно раз за разом сплетались в каком-то нездоровом, почти болезненном спазме, будто наказывая друг друга за долгие пятнадцать лет разлуки.
С тех пор мы виделись с каждым годом всё чаще и чаще – как оказалось, Ди так и жила там же, в старом домике, и тем странней была эта неожиданная встреча в другом городе.
Шло время. Да, я изменял им обеим – и Ди, и жене, но неизменно возвращался к этой старой двери, – меня влекло сюда, влекло неодолимо и не было никакой возможности избавиться от этого влечения.
Стемнело.
Я вышел на улицу и долго стоял, тупо глядя в мутное осеннее небо, а потом, словно что-то толкнуло меня в спину, быстро пошёл прочь от маленького знакомого домика – почти бегом, не оглядываясь.
«Дурак ты, Фролов», – так сказала мне Ди; она часто называла меня дураком, но сегодня это первый раз прозвучало обидно.
Мы лежали в кровати, тесно прижавшись, словно пытаясь нашарить друг в друге что-то тёплое.
«Помнишь, я рассказывала тебе сон – когда-то давно, в прошлой жизни? Про море и звёздочки?» Я сказал: «Конечно, помню, ягуарка», – у Ди еле заметно дёрнулась губа, словно она хотела улыбнуться. Она отвела глаза: «Я много раз была на море, а оно, понимаешь, Фролов, оно не такое, совсем не такое как во сне. И теперь, когда мне снится этот сон, я почему-то не хочу просыпаться, и пусть звёздочки, и пусть они сохнут и пускай даже кровь, она уже не пугает, – мне хочется остаться там, на берегу… Ты же понимаешь, Фролов?» – она вскинула взгляд, пытливо отыскала мои глаза, и я молча кивнул.
«Ты всегда понимал», – она отстранилась и пару минут смотрела на меня, словно силясь разглядеть что-то в моём лице. А потом вдруг сказала:
«Пообещай, что мы больше не увидимся», – её глаза предательски блеснули, – «Пообещай и езжай домой. Пожалуйста, Лёш!»
«Обещаю, ягуарка», – помолчав, ответил я.
Я задыхался. Спасением – а может, наоборот, местом, где я хотел умереть, хотя бы на одну ночь, – стал какой-то бар, попавшийся по дороге.
Я пил много и настойчиво, – бармен просто оставил мне бутылку, – и алкоголь, что поначалу отказывался дарить мне успокоение, через некоторое время всё же начал действовать. Сознание затянул туман, а праздничные тыквы, что в изобилии украшали интерьер бара, наконец-то перестали раздражающе и насмешливо пялиться на меня своими горящими глазами. Вот только шёпот в голове так и не утих, словно по кругу, раз за разом, я слышал тихие слова – пожалуйста, Лёш, – и, стиснув стакан, заливал внутрь какое-то пойло.
Утром я проснулся на диване в зале, в прокуренной одежде. Не помню, как попал домой.
Я побрёл в ванную и долго сидел под душем, скрючившись и прижавшись головой к прохладному кафелю. Сидел настолько долго, что жена не выдержала и спросила, в порядке ли я, и буду ли завтракать, и не надо ли мне таблетку. Я ответил, что нормально, не буду и не надо.
На душе было мерзко и пакостно.
Я вылез из душа, встал перед запотевшим зеркалом и нарисовал на месте своей головы весёлый смайлик. Капли воды тут же задорно устремились вниз, превратив улыбку в кривой оскал.
Я вытер зеркало полотенцем. Пригладил встрёпанные мокрые волосы. Надо бы побриться – щетина, раньше полностью чёрная, теперь предательски серебрится, и нет бы равномерно – так нет же, белеет какими-то неопрятными пятнами. Поморщившись, втянул живот, – раньше помогало, но теперь, как ни старайся, по бокам нагло виднеются жирные складки. Когда я последний раз был в зале – год назад, два, или вообще в прошлой жизни?
«Дурак ты, Фролов», – сказал я отражению в зеркале и вздохнул.
Я знал, что приду на кухню, и на столе меня будет ждать завтрак, и таблетка от головы, хоть я и сказал, что мне не нужно ни того, ни другого. А потом мне станет полегче, и мы поедем куда-то там по обычным житейским делам, – ведь сегодня выходной, суббота, и дочка, что придёт из школы, скажет – привет, пап, – и я отвечу, и всё будет так, как оно было уже много-много раз до этого.
Лишь с одним отличием. Я буду знать, что последняя ночь октября уже закончилась, и впереди ждёт только до ужаса короткий ноябрь.
А потом наступит зима.
yaplakal.com