Слухач

Стояли предзимние дни, короткие, сумрачные, будто кто-то свыше скупо отмерял серого света, только бы не споткнуться о краешек ночи. Воздух был густой, колкий, пахнущий печным дымом и кислой прелью остывшей земли. Старик Ефим, костлявый, высохший, как прошлогодний стебель полыни, сидел на завалинке своей покосившейся избы на самом краю деревни.

Деревня по имени Заовражье медленно умирала. Молодые разъехались в город, остались старики, да и те потихоньку сдавались, уплывая в вечный сон, как осенние листья с ветлы у реки. Ефим же держался. Он был слухачом.

Не в том смысле, что подслушивал, нет. Он слушал саму жизнь, ее тихий, уходящий ход. Он слышал, как поскрипывают венцы в избе, готовясь к долгой зиме, как вздыхает, укладываясь спать, печь, как под окном шелестит прошлогодний бурьян – это ветер, словно старый приятель, навещал его. Но главное – он слушал небо.

Еще с войны, с тех самых пор, когда он, молодой зенитчик, вслушивался в ночную тьму, пытаясь отличить дружеский гул от вражьего воя, осталась у него эта привычка – поднимать лицо к небосводу. Теперь он слушал птиц. Особенно журавлей.

И вот пришел тот день. Утром воздух стал звенящим, стеклянным, и Ефим, выйдя на крыльцо, почувствовал – сегодня. Он просидел так до полудня, отложив и кочергу, и вязанку дров. Внутри все было натянуто, как струна.

И они пришли. Сперва издалека, едва уловимо, словно память о забытой мелодии. Потом яснее, серебряней, торжественней. Из-за рыжей гривы леса выползла тонкая, ломаная ниточка. Она дрожала, колыхалась в струях холодного ветра, а звук, чистый и печальный, пронизывал самое нутро, заставляя сжиматься усталое сердце.

Ефим встал, сняв картуз. Стоял, запрокинув голову, и смотрел, как плывут они, последние вестники ушедшего лета, как перекликаются между собой невидимыми голосами, строятся, проверяя строй. В их курлыканье была вся тоска мира, вся мудрая покорность вечному пути и обещание возвращения.

Он провожал их взглядом, мокрым от навернувшейся влаги, пока стая не растаяла в молочно-белесом мареве горизонта, а звук не растворился в безмолвии, оставив после себя лишь звенящую пустоту.

Тихо стало на душе у Ефима. Тихо и светло. Он вошел в избу, затопил печь. Пламя весело зализывало сухие поленья, отбрасывая на стены пляшущие тени. Старик сел у огня, достал свой пожелтевший альбом, где вместо фотографий были вклеены засушенные листья клена, стрелки полыни и перо тетерева.

«Улетели, – подумал он, перебирая шершавые пальцы по шершавым страницам. – Ну и с Богом. А мы тут остались. Подержимся».

Он знал, что скоро ударят морозы, завоет в трубе, заметет снегом дорогу к реке. Но он знал и другое – что где-то там, далеко, летит его журавлиная стая, неся с собой кусочек его родной земли, его памяти. И пока он их слышал, пока ждал и провожал, он был не последним стариком в умирающей деревне, а Ефимом-слухачом, стражем уходящей красоты, без которого мир стал бы беднее и пустыннее.

А за окном смеркалось. Первая звезда, острая, как иголка, вонзилась в потемневшее небо. И тишина стала новой музыкой, которую тоже нужно было уметь слушать.

Размещено через приложение ЯПлакалъ