почитайте, немцы действительно умели считать марки, каждый заключённый концлагеря работал, и даже после смерти и "утилизации "приносил пользу и деньги, порядка 200 марок
http://russia.tv/brand/show/brand_id/38266но вот помимо известных фактов побега
почитайте что вообще происходило, как можно было выжить
я уже год не могу собраться с силами и снова перечитать
http://www.nasledie-rus.ru/red_port/00101.phpэто очень страшно если полностью осознать и понять что происходило
опять же
чем это менее страшно чем концлагерь?
сразу оговорюсь ,я не делю людей на русских евреев, поляков, советских , несоветских, люди делятся для меня на людей и мразь
Из воспоминаний Белы Краснер (Рейдман) (1927, Дунаевцы - 1994,
Мы жили в центре города. Недалеко суконная фабрика, райвоенкомат, НКВД и другие подобные организации. Через дорогу от нашего дома двухэтажное здание - общежитие рабочих фабрики. Таких домов в нашем местечке очень мало. И вдруг, не успели мы с мамой выбежать в сад (думали, что там спасение), услышали гул самолетов и взрывы. Одна бомба упала на территорию фабрики, а вторая в здание общежития. Это было очень страшно. Крышу нашего дома изрешетило, между стенами громадные трещины. На фабрике разбиты цеха и есть жертвы. Началась массовая эвакуация. Кто куда. На станции Дунаевцы разбомбили эшелон, есть жертвы, но кое-кому удалось уехать. Наша семья уехала лошадьми. Доехали до местечка Виньков. Начался бой. Я ранена в руку, мама в ногу, много дунаевчан погибли. Немцы уже впереди. Некуда деваться. Возвращаемся в Дунаевцы. Там бушуют фашисты. В нашем доме поселился староста (из местных немцев - Шерер). Устроились мы на другой улице, но ненадолго. По приказу Гебитскомиссара все евреи должны поселиться в определенном месте, огражденном колючей проволокой. Вещи брать с собой в ограниченном количестве. И началось…
Полицаи с собаками и шомполами охраняют гетто. Выйти за пределы можно только на работу, на которую требуют гебитскомиссариат, жандармерия, комендатура, полиция и т. д. За малейшую провинность 25 шомполов, а если дождь, грязь, то по приказу полицейских нужно ложиться в грязь, вставать, бегать и опять ложиться. Издевались, как могли, и кто как хотел.
В полиции служил одноклассник моего брата, который бывал у нас дома, мама ему помогала заниматься, он «дружил» с еврейскими ребятами, а потом издевался над ними хуже других. Это Василь Кугер. После войны его судили.
Немцы каждый день требовали от юденрата золото, драгоценности. В случае невыполнения приказа, брали заложников и грозили погромом.
Жизнь в гетто стала невозможной. Те, кто шли на работу, временами приносили немного пищи, но если попадались, были избиты, а еду, которую они меняли за последние вещи, отбирали. В гетто началась эпидемия тифа. Лекарств не было. Изоляторов не было. Пищи не было. Люди умирали, как мухи.
Так жили до апреля 1942 г. На рассвете гетто было окружено карательным отрядом и полицейскими. Начали выгонять евреев из домов и повели на территорию МТС. Там начался отбор. Тех, которые имели специальность и нужны были еще немцам для работы, отделили от остальных. Куда повели их, никто не мог понять.
Накануне вечером в городе было большое несчастье. Взяли утром на работу 12 -15 молодых ребят. Вечером они не возвратились. Когда утром вышли из домов, увидели: ребята были повешены на электрических столбах. Потом мы узнали, что их повесили, чтобы никто не знал, что немцы делали. А делали они вот что. До революции за городом, в селе Демянковцы находились выработанные шахты. Ребят заставили открыть вход в шахты. Туда и повели женщин, стариков, детей. У входа всех заставляли раздеваться наголо и бросаться вниз. Шахта была битком забита людьми. Тогда вход был взорван и завален камнями. Люди просто задохнулись.
Когда после войны в Дунаевцы приехала правительственная комиссия, которую возглавлял брат Кагановича, вход в шахту был открыт. И люди сидели там с детьми на руках, как живые.
Оставшиеся в живых (в том числе я и мои родители) ничего об этом не знали. Только позже начали просачиваться слухи о случившемся от местного населения.
Жизнь продолжалась дальше. Все ждали вестей с фронта, ждали Мессию. Даже маленькие дети спрашивали: «Когда придет Машиях». Но пока, увы!... грабили, били, морили голодом, убивали. Как-то вечером, в ноябре месяце, пригнали группу людей. Это были остатки жителей Миньковца, Макова и других местечек вокруг Дунаевец. Мы понимали, что наши дни сочтены.
У моего отца был родной брат в Тель-Авиве. Мы должны были тоже выехать, но в Киеве нам отказали. И вот папу вызвал староста и сказал, что через «Красный Крест» прибыла телеграмма из Тель-Авива, где интересуются, жива ли наша семья и сообщалось, что брат мой жив, он в Ташкенте. Сообщение о брате нас обрадовало, но дать ответ, что мы живы, отец отказался, ибо знал, что завтра нас уже может не быть.
Только после войны я узнала от брата, что староста сам ответил, что мы живы. Тучи все сгущались. У фашистов была такая тенденция: перед советскими праздниками или еврейскими религиозными – устраивать погром. Это было 19 октября 1943 г. Мама заболела тифом. Положение ужасное. В город прибывает все больше войск СС и карательные отряды. Я была в саду, где проходила граница гетто. Одета легко (как возле дома). Меня позвал папа, дал мне немного оккупационных марок и сказал: «Сними свои латы (так евреи называли желтые нашивки на спине и на груди) и уходи отсюда». Я растерялась. Куда идти? Мама больная. Но отец поднял проволоку и сказал: «Пока никто не видит, уходи, иди в наш дом, тебя примет соседка Лида». И я ушла…ушла в неизвестность.
Соседка побоялась меня пустить, ибо в большей части нашего дома жил староста. Там всегда бывали немцы. А сын старосты, который был большим «другом» еврейских ребят, стал настоящим извергом. Кроме того, был издан приказ, что у кого найдут скрывающихся евреев, будет расстреляна вся семья. Но все-таки она была порядочная женщина. Муж ее был офицер Советской Армии. Она меня пожалела и велела полезть на чердак в сарае. За двор она не отвечает, в случае чего, я сама туда залезла.
Конец октября на Украине холодный. Идет дождь, сыро, но я сижу всю ночь. Утром я услышала шум, крики, выстрелы. Я уже поняла, что случилось. Что мне делать? Бежать к родным? Там же и все родственники, их дети? Но Лида меня не пустила. Уговорила подождать. Мне все стало ясно: я оторвана от всех. Оставаться на чердаке стало опасно, и Лида предложила перейти мне в другое место. Наш дом находился в глубине двора, а спереди выходил на улицу большой дом - здание бывшей сберкассы. Там темень, пустота, бегают мыши, крысы. Есть ход на чердак. Когда стемнело, я перебралась на чердак. Было холодно, мои ноги, одетые в тонкие чулочки и туфельки, начали мерзнуть. Мать Люды дала мне какое-то тонкое серое одеяло, я им укуталась и сидела всю ночь.
Утром услышала опять крик. Осторожно выглянула в окошко и увидела что-то страшное. Жандармы вместе с полицаями с автоматами и пистолетами гонят большущую колонну евреев. Крик, плач женщин и детей, молодые буквально на себе тащат стариков. Каждый раз избиение. Больные падают, и их пристреливают. И вдруг … я увидела, как папа держит за руку маму. Она еле переставляет ноги. Рядом тетя с двумя детьми, мамин брат с дочерью, зятем и двумя мальчиками, а я стою, как каменная, и не двигаюсь.
Я хотела, чтобы родители хотя бы подняли глаза в мою сторону. Ведь они знали, что я в этом дворе, но они даже не повернулись в эту сторону, чтобы ничем не выдать меня. Я рвала на себе все, выла, как собака, но ничем помочь не могла. Через некоторое время были слышны выстрелы, и наступила тишина.
Вдруг я услышала знакомый голос: «Ловите его, он туда побежал». Когда я выглянула, увидела как моя соученица, соседка Зося Завальская помогала гнаться за мальчиком. Его травили, как зайца, а потом выстрел и стон. Этого описать невозможно, это может понять лишь человек, переживший это. Так наступил вечер. Уже стемнело, и я услышала, что кто-то поднимается на чердак, стал в проеме и говорит: «А может быть тут жид прячется». Я быстро подлезла под стропила крыши, накрылась одеялом и сижу. Какая-то женщина вылезла на чердак, постояла и ушла.
На рассвете под окошко подошла моя соседка и три раза кашлянула. Это был сигнал, что я должна сойти с чердака. Таким способом мне доставляли пищу, но теперь она мне сказала, что в этом доме будет склад для одежды убитых, и мне нужно немедленно уходить. Хочу сойти вниз и не могу. Ноги не слушаются. На четвереньках я спускаюсь и выясняется, что я отморозила ноги, пальцы распухли, сильно болят. Эта женщина (к сожалению, я не помню их фамилию, ибо они поселились у нас уже во время войны) принесла мне старые ботинки, положила туда кусочки меха и так я вышла из этого здания.
Но куда идти? Я вспомнила, что в одном селе у моих родителей были знакомые. Лида взялась меня туда провести долиной, чтобы не встречать людей. Я пришла к этим людям (Хихловским). Мать и дочь меня приняли и спрятали в каком-то сарае, почти без стен, засыпанном снегом. А вечером пришли и сказали, что я должна уйти, ибо у них живет сын из Донбасса, когда он узнал обо мне, он захотел пойти в полицию и заявить. Они еле его уговорили не трогать меня.
И вот я опять в пути, но уже одна. Иду и боюсь кого-нибудь встретить, ибо уже светло на дворе, а меня многие знают. Когда я проживала недалеко от гетто, то видела, что двери дома, где мы жили, висят на петлях, окна выбиты, у дверей валяется мебель. Но меня это уже не волновало. Я уже знала, что моих дорогих родителей нет в живых.
Я шла дальше. Куда деваться. Зашла к знакомым. Они разрешили мне побыть на чердаке до вечера, а дальше… Пошла к доктору Румянцеву, я дружила с его дочерью, он знал моих родителей. Но его жена мне предложила покушать и уходить. Пошла к соседям моей бабушки, мы там оставили вещи, и я хотела что-то взять. Думала, что за вещи кто-то пустит ночевать, но они меня увидели и спрятались. На улице темень. Ни зги не видать. Вдруг идет мужчина. Я его сразу узнала – это полицейский. Я смело прохожу мимо него, но он остановился и говорит: «А ну иди сюда». Я остолбенела, но взяла себя в руки и сказала: «Это вы ко мне?» Он глянул и сказал: «А я думал, что поймал жидовку» и ушел. Минут 10 я не могла двинуться с места. Но тут я вспомнила Иру, тетку моей подруги, которая эвакуировалась. Она жила за городом в Червоне село. Так называли это место. Я пошла туда. Несмотря на темень, я нашла дом. Эта семья жила бедно. Они решили, что у меня есть деньги, золото и приняли меня. Я находилась у них на русской печке две недели. Нужно было сидеть, скрючившись, ибо ноги не помещались, а там все время бегали соседские дети.
Как-то пришел с работы хозяин (он работал на маслозаводе) и сказал, что румыны не убивают евреев, но как туда добраться. И предлагает мне, чтобы я ему уплатила, он меня доведет до Днестра, а там граница с Румынией. А у меня ничего нет. Когда стемнело, я опять пошла к людям, у которых были наши вещи. В этот раз мне повезло. Некоторые вещи они мне возвратили. Но куда идти? Хозяин мне сказал, что на заводе работает шурин бывшей секретаря Райкома Комсомола, которую я хорошо знала, а ее шурин родом из Старой Ушицы, где протекает Днестр. Узнав фамилию и имя шурина, кое-что из его биографии, я 14-летняя девчонка, решаюсь пойти в Старую Ушицу.
Хозяин меня немного проводил, ибо было очень много людей на дороге (было воскресенье, базарный день), а, подходя к городу, вернулся. Меня начал догонять какой-то мужчина. Он мне сразу сказал, что знает кто я. Начал преследовать, но уже стало темнеть, и я прыгнула в ров и зарылась в снег. Он бегал, искал меня, но не нашел. Я поняла, что мне нужно успеть уйти подальше от этого места. И действительно, когда стало совсем светло, я спряталась за холм и увидела на том месте, где я была вчера, много людей. Они искали, кричали, но я ушла еще дальше.
В снегу я просидела до вечера и начала спускаться в село. Меня остановил мужчина и сказал, что понимает, куда я иду. Он ведал свинофермой. Мне он сказал зайти за перегородку и ждать там ночи, и он мне поможет перебраться через Днестр, но я должна ему отдать все вещи, которые у меня еще остались. Я конечно согласилась. Поздно вечером он пришел и сказал, чтобы я прислушивалась, не слышно ли скрипа шагов шедших по снегу пограничников на румынской стороне. Было тихо, и я побежала. Взошла луна, было видно, что река не полностью замерзла, много полыней, и в любую минуту я могу провалиться. Но я благополучно взобралась на берег и пошла к дому, где горел свет, рискуя попасть в лапы пограничников.
Но мне повезло. Двери открыла женщина. Она меня впустила дом. Спросила, куда мне нужно. Вот тут-то и началась моя «биография». Я назвала себя Ольгой Арсенюк. Рассказала, что у меня в Старой Ушице умерла мать, я жила у тетки. Она относилась ко мне плохо, и я решила перейти границу и жить у дяди (папиного брата). О нем я узнала случайно у этой женщины, когда она назвала свою фамилию. Она мне сказала, что в Яноуце живет Арсенюк, он родом из Старой Ушицы. В этих местах он жил еще при румынах. Он очень богат и мне будет у него хорошо. На второй день она мне указала дорогу через лес, чтобы меня никто не видел, и я добралась в дом «дяди». Очень хорошо запомнила, что это были дни наступления в Сталинграде. И румыны, и немцы были в трауре. Я представилась «тете», ибо «дяди» в доме не было. Я видела, что это заядлые контры, у них во дворе три дома, много скота. Она позвала сына с невесткой, пошепталась с ними и сказала мне идти за ней.
На улице уже темнело, я не видела, куда она меня ведет, и очутилась в полицейском участке. Итак, я арестована. Меня допрашивали, я рассказывала все ту же историю. И меня этапом начинают отправлять в Черновцы на суд за переход границы. Много мне пришлось пережить по дороге. Ведь меня жандармы передавали с одного участка в другой. Привели в Черновцы. Что делать? Что говорить? Как будто сам Бог мне говорил, как себя вести. Опять допрос. Я, изможденная от голода, с отмороженными ногами, месяцами не мытая, не переодетая имела очень жалкий вид. Меня повели к следователю, и я начинаю ему рассказывать о себе, что у меня умерла мать, тетка относилась ко мне плохо, а тут у меня родственники, и я хочу к ним.
Но мне сказали, что тут оставаться нельзя и эти родственники меня не хотят и они должны меня передать назад к немцам в Старую Ушицу. Я поняла, что песенка моя спета. Это конец. Опять этапом меня ведут к границе, но Днестр уже растаял. Румынские пограничники через рупор вызвали немецких пограничников на лодке и меня увезли в Новую Ушицу, там мне сразу заявили, что я юда и завтра меня расстреляют. У меня была мысль бежать, бросится в колодец, но я понимала, что это ни к чему.
И я начала немцам рассказывать другую историю, все наоборот. Мол, я с Яноуц, там у меня умерла мать, тетка издевается надо мной, и я обманула румын, и они передали меня сюда. В Старой Ушице у меня родственники, я хочу к ним. Как мне поверили - я не знаю. Правда, случайно, один полицейский спросил меня, как звали мою мать, и я, не задумываясь, сказала: Мария. После обеда он пришел и сказал, что его мать знала нашу семью, и она подтвердила, что мать моя была Мария. Решили меня повезти в Старую Ушицу. Позвали «родственников». Они подтвердили, что за Днестром у них дядя, но меня они не знают. Все-таки они согласились взять меня временно (пока выяснят) к себе. А я дала подписку, что никуда не удеру.
Положение мое ужасно. Во-первых, они имеют связь с другим берегом (ибо занимались контрабандой), а во-вторых, в любой день может приехать их брат из Дунаевец и меня узнать. Но я не растерялась. Пошла к старосте и попросила работу, ибо мне нужны талоны на питание в столовую. Старостой был бывший учитель Белоконь. Он меня принял довольно подозрительно, вызывал свидетелей, но все-таки устроил уборщицей в парикмахерскую. Жила я у «родственницы» Даши – женщины легкого поведения. Каждую ночь она принимала немцев, и мне было очень трудно выкручиваться. Я пряталась за печкой, между стенкой и печкой и не могла пошевельнуться, пока немцы не уходили.
Я все время думала, какой найти выход из этого положения. Однажды я набирала в колодце воду для мытья полов. В парикмахерской полно людей. И я вижу - идет прямо ко мне тот мужчина, что преследовал меня по пути в Старую Ушицу. Он от радости даже вскрикнул. Вот, мол, какая находка! За пойманного еврея можно было получить корову. Я потихоньку прошла в коридор, а затем через «черный ход» вышла в соседский двор. Я слыхала, как он зовет меня, объясняет что-то собравшимся людям, но я влезла в стог сена и не шелохнулась. Вышла я оттуда, когда было совсем темно. Ключ от парикмахерской был у меня (запасной), я прошла туда (конечно, рискуя). Но ведь этот бандит не знал, что я там работала. Убрала и уже собиралась потушить свет и уйти, как открылась дверь, и вошел немец – комендант по сельскому хозяйству в Старой Ушице. Я окаменела. Стою и смотрю на него. Он поинтересовался, где мастера, что я тут делаю и т. д. Я ему отвечала на корявом немецком языке. Мама моя хорошо знала немецкий язык. Она его изучала в гимназии до революции и меня немного обучила. Когда он поинтересовался, откуда я знаю немного немецкий, я его уверила, что в советских школах изучали этот язык. Ему это очень понравилось, и он мне предлагает поехать с ним к нему домой в Германию. Он едет в отпуск, и на днях будет эшелон с угнанными украинскими ребятами, и я смогу поехать с ними. Я поняла, что это единственное мое спасение и согласилась. В Каменец - Подольске он взял еще двух украинок для работ в Германии в семье городского коменданта. На сборном пункте собрали много сотен украинцев, поляков. Территория была ограждена колючей проволокой, чтобы никто не удрал. У меня в ушах еще долго звучали крики ребят, родителей, родных. Многие знали, что уже никогда не увидятся.
Итак, я еду в Германию. В дороге одна мысль: удрать к партизанам в Польше. Но, увы! Охрана сильнейшая, а где партизаны неизвестно. Сначала мы поехали к коменданту Каменец-Подольска. У него работали целыми семьями поляки. Кормили их плохо, били. Что ж, бесплатная рабочая сила. Потом я и девушка из-под Каменец -Подольска – Вера поехали к нашему хозяину. Хозяйничал на ферме сын нашего коменданта. Отец – Отто Бельц, поехал на Украину грабить и богатеть, а сын – Вальтер Бельц вел хозяйство. Была у него молодая жена из Гитлерюгенд, змея ужасная. У нее была девочка 3 лет, а позже родился мальчик. Жили они в Остмарк, вблизи гор. Барселя, область Клопенбург, Ланд Ольденбург. Веру отдали знакомому фермеру, а здесь я осталась одна.
Когда началась война, мне было 14 лет. Жили мы всегда в городе. Я боялась подойти к корове или лошади. Я не знала, где бурьян, а где растение. А тут нужно доить 15 коров, кормить их и телят из бутылки с соской, вывозить из-под них навоз. Обрабатывать поля картофеля, моркови, буряка и т. д. А главное заготовлять корм на зиму и до самой весны рвать на поле кормовую капусту, репу. Это для витаминов скоту. Были свиньи и свиноматки, которым нужно было варить и таскать ведрами еду. Я всему научилась, но к вечеру падала мертвой.
Но это еще не все. Ведь страх, что меня разоблачат, все не проходил. Я не спала ночами. Особенно, когда к хозяину приезжали гости в форме СС, я была уверена, что это за мной. Кроме того, в других селах рядом работали советские люди, угнанные на работу. Каждую минуту меня мог кто-то узнать. И был такой случай: собрались рабочие в воскресенье. И я узнала женщину из Дунаевец. У меня чуть сердце не оборвалось. Я нашла причину и ушла. Она смотрела на меня, но не могла поверить, что это я. В общем, жизни у меня не было.
Самым тяжелым трудом для меня было добывание торфа. В тех местах топят только торфом. Каждый хозяин имеет свой участок, где он копает торф. Эта работа начинается в начале марта. Земля еще холодная, а торф весь залит водой. Хозяин выкапывал плиты, а я складывала их на тачку (а эти плиты такие тяжелые, что еле отрываешь их от воды) и по проложенной из ямы доске я выкатывала тачку наверх, чтобы плиты сушились.
Обуви не было. Единственную пару жалеешь, что бы можно было куда-то выйти. И так, босая, с распухшими, отмороженными ногами (еще в Дунаевцах на чердаке) я с утра до вечера заготовляла торф. Ночью ноги разламываются от боли, пальцы колет, как иголками. Только согреешь их немного, уже крик: «Ольга! Ауфштейн» (Вставать!) И все начинается сначала. Нужно быть справедливой и сказать, что мои хозяева были еще не из худших. Меня никто не бил, кормили неплохо. На праздники хозяйка (старуха) давала мне поношенное платье или блузочку. Мне пришлось видеть, в каких ужасных условиях работали «Ост». Такой знак носили все из России, и так их и называли. Много людей умирало, гибли от бомбежек (особенно те, кто работал на заводах).
Однажды мои хозяева ушли в гости, и я включила радиоприемник и услышала на русском языке, что русские войска вошли в Черновцы. Это был незабываемый момент! Значит, наши наступают, и немцы терпят поражение. С тех пор я стала узнавать новости на фронте, а потом стало известно, что должен открыться второй фронт. Только тогда появилась у меня надежда выжить. Вдруг мы услышали канонаду. Хозяин мне сказал, что наступают с нашей стороны американцы, канадцы. Предела нашему счастью не было. Начали гнать военнопленных с мест наступления. Мне удалось спрятать летчика (капитана) и солдата. Я рисковала, но мне очень хотелось хоть чем-то помочь таким же несчастным, какой была я. Я прятала их на сеновале, а когда охрана обыскивала дома, я перевела их на большую поляну, где выращивали траву для подстилки скоту.
В одно прекрасное апрельское утро я услышала стрельбу. Не думая об опасности, я выбежала во двор. Я видела воздушный бой, мины рвались у нашего дома, но мне уже не было страшно. Хозяин выбежал и загнал меня в дом.
Через пару часов в наше село вошли канадские войска. Их сопровождали русские, украинцы, поляки, французы, голландцы. Это был самый радостный день в жизни этих людей. Еще неделю мы работали у хозяев, а потом военные нам сказали, что война окончена. Германия капитулировала. Об этом мы узнали 10 мая 1945 г.
Боже мой! Разве можно передать все это. Потом собрали всех работников и распределили по лагерям соответственно странам, из которых они прибыли.
Русских отправили вначале на сборный пункт, а потом в Фюрстенберге передали представителям Советской Армии. Мы все должны были пройти через КГБ. Когда меня вызвали, я начала рассказывать свою выдуманную историю, ибо мне же пришлось жить с людьми, которые ненавидели евреев. Но не сдержалась. Я подумала: «Ведь я еду домой. У меня там брат, тетя. Если тут будут издеваться, так мне уже не страшно. Я хочу носить свою настоящую фамилию, имя, национальность». И я начала рассказывать следователю все, как было. Он предложил мне все написать. Я написала. Я чувствовала, что кому-то уже стало известно обо мне, но мне было безразлично. Скорее бы домой!
Однажды, пришел ко мне в барак адъютант коменданта города и сказал взять все, что у меня есть и идти с ним. Я не согласилась. Решила ничего не брать, но пойти узнать, в чем дело. Когда я зашла в кабинет, кроме коменданта, там были майор и капитан. Комендант вышел, и вдруг я услышала слова майора: «А идиш кинд» (еврейский ребенок). Мои слезы невозможно было остановить. Меня еле успокоили. Майор, главный венеролог Армии, москвич, Леонид Давидович Марьяновский, а капитан – одессит, врач (фамилию не помню). Майор меня уже не оставил среди этих антисемитов, забрал к себе в госпиталь. Оттуда я написала письмо в Дунаевцы. Мне ответили, что брат жив, приезжал, и ему сказали, что я и родители погибли, но адрес он оставил знакомым. Больше оставаться в Германии я была не в силах. Майор узнал, что будет эшелон в Россию, и он помог мне уехать в санитарном вагоне.
9 июля 1941 года немецко-фашистские войска оккупировали с. Чемеровцы и соседние сёла. За время оккупации в Чемеровцах было уничтожено 267 еврея из 92 семей. Удалось найти в г. Хмельницком единственного чемеровецкого еврея – Вайслая Семена Ароновича, который чудом вырвался из того пекла и выжил. Ему тогда было 12 лет.
Накануне войны в Полонском районе проживало около 10 тыс. Евреев. 1 сентября 1941 года в привокзальном лесу фашисты расстреляли 4 тыс. евреев. Осенью 1941 около местечка Понинки убили 2400 евреев, 25 июня 1943 года было уничтожено 1270 заложников еврейского гетто. В двух могилах в лесу похоронены расстрелянные евреи из с. Новолабунь.
Ужасные события происходили в 1941 году в Дунаевецком районе Хмельницкой области: 31 августа в Минковцах немецкие фашисты расстреляли 1840 евреев, 1 сентября под Сокольцем было расстреляно 1224 еврея, в Смотриче – 1441, в Балине – 264, в Шатаве и Макове – 1218, на железнодорожной станции Дунаевцы – 117 человек (26 семей) еврейского населения.
В декабре 1941 года за отказ грузить зерно в Дунаевцах на телефонных столах немцы повесили 20 юношей-евреев, а потом ещё 200 евреев. Затем фашисты замуровали свыше 2300 евреев в Демьянковецких фосфоритних шахтах, свыше 1000 расстреляли под Чаньковским лесом, более 600 человек заживо засыпали землёй в лесу. Недалеко от бывшего еврейского колхоза «Педекс» оккупанты расстреляли 17 семей смешанной с евреями крови (68 человек). Почти 1600 евреев расстреляно в Виньковцах.
Выдержки из статьи Александра Круглова "Еврейская акция" в Каменец-Подольском в конце августа 1941 г. в свете немецких документов"
Сохранились донесения обергруппенфюрера СС и полиции в тылу группы армий «Юг» Фридриха Экельна, в которых он ежедневно отчитывается об очередных тысячах евреев, уничтоженных его подчинёнными.
«Еврейская акция» в Каменец-Подольском не была обычной; она имела ряд особенностей, которые выделяли её из ряда подобных акций, имевших место до того времени. Во-первых, эту акцию можно считать поворотным пунктом в политике уничтожения: если раньше расстреливались в основном евреи-мужчины, то в данном случае впервые конечной целью было истребение всех евреев – и мужчин, и женщин, и детей. Во-вторых, в ходе неё были убиты не только евреи – жители Каменец-Подольского, но также (опять-таки впервые) евреи-иностранцы, депортированные в город из тогдашней Венгрии во второй половине июля и в начале августа 1941 года. Этим объясняются и масштабы акций: за 3 дня было расстреляно свыше 23 тысяч человек. По своим масштабам эта акция устцпает только акции в Киеве в конце сентября 1941 года, когда за два дня было убито около 34 тысяч евреев.
После вступления Венгрии в войну против Советского Союза 27 июня 1941 года был разработан план, предусматривающий переселение «иностранных» евреев (беженцев из Германии, Австрии, Чехословакии, Польши, которых насчитывалось 30-35 тысяч) на вновь «освобождённую» территорию. «За» этот план высказались и немцы, и венгры, и руководство Закарпатской Украиной. Единственный человек, выступивший против этого плана, был тогдашний министр внутренних дел Венгрии Ференц Керестеш-Фишер. Всех убедил «аргумент», что евреи просто переводятся на новое место жительства и работы в Галицию, которая не может считаться «иностранной» территорией, поскольку находится под управлением венгерских властей. Депортируемые могли взять с собой только 30 пенгё, продовольствие на 3 дня и самые необходимые личные вещи.
Евреев соответствующей категории поездами довозили до пограничного населенного пункта Кёрёшмежё (Ясиня Раховского района Закарпатской области), где был создан транзитный лагерь, а оттуда на грузовиках примерно по 1000 в день отвозили в Галицию. К 10 августа около 14000 евреев были переданы военным властям, а когда в конце месяца операция была завершена, их количество возросло до 18000. Депортировались не только евреи, не имевшие документов о гражданстве, но также и те, кто «мешал» местным властям. Так, в Кёрёшмежё была выслана вся еврейская община Путнока, состоявшая почти исключительно из местных евреев. Наибольшие потери понесли еврейские общины Закарпатья.
В Каменец-Подольском был очищен от украинцев Старый город и создано гетто, куда переселили всех местных и прибывших евреев.
Екельн создал так называемую «штабную роту», которой поручил проведение «еврейских акций». Это была его личная охрана (4 эсэсовца и 1 полицейский), а также караульный взвод полицейских.
25 августа евреям Каменец-Подольского было объявлено о том, что на следующий день начнётся их переселение на новое место жительства. Евреи сначала поверили в это переселение и без сопротивления позолили эскортировать себя к месту казни – глубоким воронкам от бомб в 5 км от города в районе пороховых складов.
В ходе казни применялся метод, который Экельн открыл незадолго до этого и который он назвал «укладкой сардин»: жертвы должны были слой за слоем ложиться в яму лицом вниз, после чего их убивали выстрелом в затылок.
Расстрелы евреев продолжались весь период оккупации. Всего в Каменец-Подольском было уничтожено 85 тысяч евреев.
Километрах в трех от местечка Дунаевцы на Подолье стоит заброшенная Демьянковецкая шахта (по названию села), о которой я уже писала выше. Забытую Б-гом и людьми, ее редко кто посещал. Она вообще вызывала страх даже у самых отъявленных деревенских хулиганов.
После событий под Москвой, которые окончательно опровергли теорию блицкрига, комендант Дунаевец понял, что больше поборов от евреев он не получит (и так почти год он высасывал деньги и ценности из своих подневольных). Да и высшее начальство начало выражать недовольство: как это в местечке до сих пор не решен «еврейский вопрос».
Со свойственной немцам педантичностью началась подготовка к выполнению поставленной цели. На совещании в немецкой комендатуре решался вопрос, где лучше провести эту акцию.
Архитектор Курилко предложил «заманчивый» план: использовать Демьянковецкую шахту. Его идея была поистине сатанинской. Он предложил углубить шахту, расширить штреки, чтоб поместилось больше людей, сделать ремонт стен, замуровать трещины и отверстия, образовавшиеся за время прекращения фосфоритных разработок.
Немецкие офицеры, староста, да и сам комендант не понимали, к чему ведет этот архитектор. При чем здесь заброшенная шахта?
Курилко с высокомерной гордостью изложил свой план. «Мы, — говорил он, - сэкономим патроны, время, а главное - будет меньше шума, если загоним проклятых жидов в шахту и замуруем».
Даже видавшие виды палачи удивились этой бесчеловечной идее «интеллигента». Все же план был утвержден.
В ночь на второе мая (к тому времени идея лукавого была воплощена в жизнь) сотни фашистских извергов со своими прихвостнями начали выгонять евреев из своих хибар в ночную мглу.
Майскую ночь пронзили плач детей, стоны матерей, молитвы и крики стариков. Она, ночь, прибирала к рукам человеческое горе и печаль несчастных. Застрявшие в толпе калеки, немощные старухи, бегающие за матерями дети, бедные личики которых страх превращал в застывшие ручейки слез. Кровь отстучала в сердцах людей. Падали в обморок женщины. Старики бились в сердечных приступах. Крик, стон, плач, детский визг, ругань - все это слилось в могучую симфонию горя и смерти.
Около двух тысяч евреев-мучеников (точное количество до сих пор неизвестно), согнанных со всех сторон, сошлись на Рожке (центр местечка) и слились в одну черную линию человеческого горя. Сыны Израиля, они всю дорогу проливали слезы Эйсава, молясь о спасении.
Когда живой поток вытянулся на Проскуровскую дорогу, минуя текстильную фабрику, несчастные пленники смерти подумали, что их ведут на станцию Лужковцы, где проходила единственная железнодорожная линия Каменец-Подольский — Киев. Об этом говорили палачи.
А колонна, напоминающая поток реки под горьким названием Жизнь-Смерть, проходила мимо фабричных корпусов, будто прощаясь с ними. Темные, безжизненные окна, в которых всегда ярко горел свет, стучащие станки, зазывно звучащий гудок провожали идущих нескончаемым потоком туда, где обитает смерть.
Старый мастер ткацкого цеха Авраам Рудерман шел со своим высокорослым крепышом сыном, который поддерживал немощного белобородого отца. Когда проходили мимо фабрики, на которой старик проработал всю свою сознательную жизнь, знал, у какого окна какой стоял станок, кто на нем работал, ему показалось, что рабочий Степан Заяц, который не раз злословил о «жидах», стоит в окне, машет челноком и смеясь кричит: «Что, Абрам, идешь по ступенькам грядущих дней? Ты хоть знаешь куда?» И сгорбился старик, не выдержал, казалось, крикнул: «Да! Это я! Тот, который так тобою ненавистен! Я не умру! Я ухожу в бессмертье. Дети, внуки мои тебе напомнят все!» Этих слов никто не слышал: это был крик души, схватившейся за посошок уходящей жизни.
Голова черной колонны была уже у выхода из местечка. Надеясь, что их ведут в направлении станции, они начали сворачивать на левую дорогу. Тут-то фашисты и полицаи проявили свою звериную душу. В жажде крови и смерти они начали заворачивать людей из первых шеренг на дорогу, ведущую вперед, к лесу. Казалось, колонна робко подчинялась команде. Но не тут-то было. Как гром среди ясного неба из глубины колонны раздался выстрел - целая автоматная очередь.
На обочине лежали три полицая. Они корчились в предсмертных судорогах. Сын белобородого Рудермана, Иосиф, отслуживший на флоте, крепкий мужественный и решительный, как все моряки, которых фашисты называли «черной смертью», выхватил автомат из рук идущего рядом полицая и выпустил по ним очередь. Смерть настигла их неожиданно: они не надеялись, что обреченные жертвы способны на сопротивление.
Иосифа схватили несколько полицаев, но он отбросил их, как щенят. В это время автоматная очередь немецкого офицера оборвала его жизнь. Он упал мертвым, но не побежденным! «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»
А колонна все двигалась, но горе, казалось, полегчало. Раввин Венчик, молившийся все время молча, вдруг, словно окрыленная птица, произнес псалом Давида: «Устал я, взывая, высохло горло мое, угасли глаза мои в ожидании Б-га». Эти слова, несмотря на окрики и рукоприкладство полицаев, взметнулись над головами и начали парить, словно ангелы-хранители.
Равва вытащили из колонны, избивали прикладами автоматов, нагайками, а он, окрыленный молитвой, стойко выносил муки. Он понимал, что стал роднее и ближе братьям своим, которых в последние минуты подбодрил. Не потопит их достоинство ни брань, ни битье, ни смерть.
Так дошли они до леса, куда сворачивала усыпанная щебнем грунтовка. Подъем вел в небытие. А впереди, у зияющего провала в шахту, стоял комендант со своей свитой, разговаривая и шутя, будто люди шли не на смерть. А среди них у груды кирпичей с мастерком в руке стоял инженер Курилко, готовый к своей работе палача. Трудно было поверить, что мастерок, предназначенный для созидания, в его руках станет оружием страдания и смерти.
Полицаи знали свою работу четко. Став в ряд, словно вооруженный заслон для смертников, они приближали последние минуты жизни, подталкивая, сбрасывая холодными кровавыми руками подошедших к шахте людей - теней. Людей, не причинивших никому зла, доверчивых, как дети, испытавших в жизни много горя. И вот оно - последнее горе, постучавшееся в их дверь.
...А там, где холодная глинистая почва и вечная темнота, где в вечность падают живые сердца, слышался истошный крик. Сыновья еврейского народа-мученика встретились с местом своего последнего пристанища. Ввергнутые в путы ужасных мучений, они все дальше и дальше отодвигались в глубь зловещей темноты, словно спрессовывая праведников беспомощного народа.
Падающие калеки, немощные старики, еврейские мадонны с грудными младенцами, плачущие и кричащие дети — всех поглощал ревущий сумрак ужасов. В этом последнем убежище мужья и сыновья бережно принимали в свои сильные объятья очередную жертву, стараясь облегчить им последние муки. Они словно вырывали из рук зверя душу невинной голубки. А рав Бенчик в этом сумрачном страшном подземелье продолжал читать кадиш над каждым из живых трупов.
Двигались последние ряды колонны. Шли медленно, слушая крики и стоны из этой вечной святой обители.
...Жил в Дунаевцах обычный человек по имени Шика Корень. В молодые годы принимал участие в гражданской войне, был в партизанах. Отличался недюжинной силой, которую не всегда использовал по назначению. Его партизанская душа вечно рвалась в бой. И привычка была у него партизанская, особенно когда примет приличную дозу алкоголя. Иногда трудно было в его рассказах отделить реальное от вымышленного.
Когда последние ряды приближались к роковым минутам страдания, Шика, который должен был сделать последний шаг в небытие, обхватил своими мускулистыми руками полицая, стоявшего у самого входа в шахту, и повлек его за собой: погибать - так вместе. Опешили полицаи, рассвирепели офицеры, когда поняли: из этой могилы вытащить убийцу невозможно.
А задние ряды, увидев эту картину, будто взбодрились духом. Куда девалась их усталость, робость. Они бегом напирали на впереди идущих, образовывая живой заслон, чтобы скрыть злодея. Смерть с палачом даже в последнюю минуту хоть как-то облегчает страдание.
Последние шаги в бессмертие не были омрачены: они напоминали заключительный мажорный аккорд симфонии смерти.
Так закончилась Дунаевецкая эпопея-трагедия.
Лишь в 1975 году при поддержке дунаевчан, живущих в разных странах мира, над памятным замурованным «входом» в шахту были сооружены два столба обложенные кафелем.
Над перекладиной Магендовид и надпись на иврите — цитата из псалмов, которую произнес рав Бенчик во время рокового шествия.
_________________
Захарин, Кацев - Полоцк, Харьков
yaplakal.com