274
Нет же, конечно, она не была блядью.
Во–первых, потому, что плату за свои услуги никогда не брала, а просто просила одолжить.
Во–вторых, в свои девятнадцать лет она, хоть и считалась лучшей плечевой на маршруте Брест–Москва, была девственницей.
По профессии, призванию и жизненному кредо, она была минетчицей, и редко кто мог устоять перед ее искусством более пяти минут.
В 1985 году случилось в ее жизни необычное приключение. Водила армянин, который перегонял в Узбекистан, левый МАЗ, хитростью завез в хлопкоуборчный совхоз в Намангайской области и продал председателю. В ответ на ее жалобы и слезы сказал: “Ты еще мне за это благодарна будешь. Лови свой вариянт.”
В совхозе к ней относились хорошо. Работать никто не заставлял, хотя зачислили в члены профсоюза, сделали паспорт и трудовую книжку. В трудовой книжке было написано, что она сборщик хлопка. Несколько лет ее фотография висела на доске почета. В самом же деле она была управляющей, потому что в ее обязанности входило управление видеомагнитофоном.
На 65–летие Великого Октября председателю совхоза подарили японский VHS магнитофон Панасоник и телевизор Сони. Из Москвы в командировку из НИИ выписали русского, который подключил магнитофон к телевизору красивыми разноцветными проводами и научил, как вставлять кассету и какие кнопки нажимать. Кассета была трехчасовая — порнографическая.
Все, что за тысячелетия существования человечества было изобретено в мире секса, можно было найти на этой кассете. Большие сиськи, азиатки, брюнетки, спортсменки, анальный секс, женщина–паук, женщина–космонавт, молодые девушки, минет, русская народная, секс втроем, домашнее, в туалете, транссексуалы, мамочки, межразовое, групповое, с большими игрушками, с маленькими игрушками, биологическая копия Анжелы Девис, садо–мазо, рыжие, старые, малолетки, на улице, под водой, лилипуты, молодая еврейка Моника Левински с сигарами, парашютисты и наконец загадочное кунилингус, до которого так и никогда не добрались, потому что он был в самом конце.
По большим государственным праздникам приезжали в совхоз председатели других совхозов и, после официального собрания, для них устраивался концерт, а для самых избранных физкультурно–оздоровительное мероприятие.
В специально построенный спортивный центр, который никогда никаким спортом не был осквернен, где был устроен пятидесятиметровый бассейн, налитый ароматной розовой водой и финская баня на электричестве, приносили видеомагнитофон и телевизор. В костюме танцовщицы, с заголенным животом и далеко на виски заведенными тушью глазами, выбегала она сцену. Завернутыми в банные простыни, как римские патриции в тогах, чистые, как ангелы, сидели вокруг нее совхозные председатели. Она танцевала по восточному под живой оркестр. Когда председатель хлопал в ладоши, оркестр бегом удалялся и все дружно, как на детском новогоднем карнавале три раза кричали ей: “Елочкова зажгись!”. Она нажимала кнопку пульта дистанционного управления, спрятанного у нее в рукаве. Включался видеомагнитофон, и председатели совхозов видели на экранах «это».
По специальному списку, который составлял председатель, они заходили в процедурную комнату, где она мастерски облегчала их. Последним, иногда, забегал и сам председатель.
В области ее любили. Баловали, дарили подарки и давали деньги. Деньги председатель забирал себе, говорил, что кладет на сберкнижку. Так прошло несколько хороших лет в тепле, чистоте и сытости. Она расцвела, похорошела и почти избавилась от дурной привычки чистить зубы по несколько раз в день, и однажды, в самом деле, почувствовала мысленную благодарность к водиле–армянину, который ее сюда завез. Но тут случилось непредвиденное.
Председатель в одну ночь куда–то исчез, а ей велели собраться: получилось много вещей, погрузили в серую двадцать четвертую Волгу, отвезли в аэропорт и купили билет на Минск. Рейс был на завтра утром. Когда сопровождающие ушли, она сдала билет в кассу. Все свои вещи равнодушно оставила таксисту, который вывез ее за город на двадцатый километр, и встала лицом на северо–западное направление.
Он был типичным представителем водительской аристократии – софиком, что происходит от арамейского “cовтрансавто”, т.е. гонял грузовой трейлер мерседес в загранку – туда и обратно.
Однажды, возвращаясь из командировки, на самом выезде из капиталистического лагеря, он пересчитал и обнаружил у себя излишек валюты, который нужно было срочно потратить. В ларьке на заправке он купил у югослава красивый баллончик с дезодорантом. Югослав плохо говорил по–русски, и софик так до конца не понял, что тот хотел сказать. Югослав, когда объяснял, изобразил что–то в роде эпилептического припадка, чем рассмешил софика. Не насторожило водителя и то, что, хотя сам баллончик и был разрисован веселыми красками, на дне было выбито по металлу ‘made in Israel.’
Баллончик софик закинул в бардачок и ни разу не вспоминал о нем до самой брестской таможни. Таможню проходил в неудачное утреннее время. Как раз произошла пересменка, заступила свежая, а главное голодная, суточная смена. Молодой сержант, который досматривал его, полез в бардачок и вытащил баллончик.
— Что это? – спросил сержант капризно. Софик понял, что баллончик таможеннику понравился и он хочет его конфисковать.
— Дезодорант, — сказал софик и сразу пожалел об этом, потому что пограничник потряс балончик, побрызгал себе подмышки и понюхал. Вернее под одну из подмышек, потому что сразу же упал на землю и скрючился в судоржном припадке, как это изображал югослав, и мощный спазм перистальтики молодого организма товарища сержанта, выбросил содержимое кишечника в штаны. Дезодорант оказался нервно–паралитическим.
— Что я наделал! – в ужасе воскликнул софик. – Е..ть меня конем! Судить меня военным трибуналом.
Но ничего подобного делать с ним, уже сильно расслабившаяся брежневская система не стала, его отпи3дили, исключили из партии и перевели на внутренний маршрут. Из–за переживаний у него пропала потенция, после чего ушла жена. Он стойко перенес все лишения, не запил, получил в седьмом гараже грузовик, поставил под лобовое стекло красивый цветной портрет Сталина и вышел на трассу.
Здесь они и встретились.
— Куда тебе? — спросил софик.
— Туда, — она махнула рукой в сторону, куда показывала стрелка ее внутреннего компаса.
— Значит по дороге, — сказал он. – Садись.
Они долгое время ехали молча. К разговору не располагал сильный шум.
— Как ты сюда попала?! – прокричал он сквозь рев двигателя и удары ветра в открытые из–за жары окна.
Она сделала рукой такой жест, что он сразу все понял и ничего не нужно потребовалось больше объяснять. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она ему нравилась.
— А ты?! – спросила она одними бровями.
И он сразу же, движением и печальной улыбкой привыкшего объясняться в большом шуме человека, рассказал о себе и о своей жизненной катастрофе. Она посмотрела на него, улыбнулась и цделала приглашающее к любовному акту движение, но он мягко удержал ее рукой и покачал головой — “Нет”.
Она спросила сурдопереводом: — “Почему?”.
Он нагнулся к ее уху и прокричал:
— Я — импотент!
Она засмеялась и спросила по глухонемому:
— С кем ты облажался?
— С женой! – сказал он совсем негромко, но она прочитала это по губам.
— Останови, показала она жестом.
Он съехал на обочину и выключил двигатель. Она посмотрела на него внимательно и спросила:
— Тебя мама в женское надевала?
— Да, — признался он.
— Вспомни что–нибудь из детства, — сказала она.
— Я маленькая девочка – танцую и пою. Я Сталина не видела, но я его люблю.
— О, как все запущено, — сказала минетчица. — Что ж, будем с тобой работать.
На тридцатом километре от города Ургенч, в поле возле бетонки, которую в восьмидесятом году положили военные, расположились с отарой овец два пастуха. Один варил что–то в котелке на костре, а второй курил трубку с длинной бамбуковой вставкой, серебряным мудштуком и маленькой серебряной табачной камерой и листал книгу, которую привезла и выдала под расписку русская библиотекарша из передвижной библиотеки для чабанов. Вечерело. Одна за другой на небосводе зажигались звезды.
— Что читаешь, Карим? — спросил тот, кто сидел возле костра.
— Переписку Чехова к издателю Суворину, брат Адолат, – сказал Карим.
— Что пишут?
— Пишут, надо выдавливать по три капли два раза в день.
— Правильно пишут, — сказал, помешивая ложкой в котелке и пробуя на вкус похлебку, Адолат. – Что–то меня на хавку пробило, не дождусь когда сварится.
Вдали послышался гул мощного двигателя.
— Кто–то едет, сказал Карим. Странно. Сколько здесь живу, никто никогда по этой дороге не ездил.
— Куда ведет эта дорога? – спросил Адолат.
— Никуда, — сказал Карим.
— А откуда? – спросил Адолат
— Ниоткуда, — сказал Карим.
— Не нравишься ты мне сегодня, — сказал Адолат. Опять петь будешь?
— Буду, — сказал Карим.
— Кажется готово, — сказал Адолат, снял котелок с огня и полез в палатку за хлебом
В этот момент из–за холма ударил свет галогенных фар, и на бетонном шоссе появился грузовик. Какое–то время машина, стремительно набирая скорость, шла на бреющем, и вдруг почти вертикально взмыла в звездное небо и исчезла из вида.
— Что там? – спросил из палатки Адолат.
— Да, машина полетела, — сказал Карим.
— Какая еще машина? – спросил Адолат
— МАЗ–500 с двухосным прицепом номер В–309 МТ–15, — ответил Карим.
— Вот видишь, а ты говорил, что трава слабая, не цепляет, — сказал Адолат.
©
Владимир Рабинович
yaplakal.com