102
Черти.
Подпрыгнув и зацепившись за торчащую из под обломанного шифера доску, я подтягиваюсь на краю плоской крыши. Выход силой, которому я совсем немного помогаю, подгребая кедами по крашеной стене, и я наверху.
- Ну, чё там?
- Погоди…
Я иду по крыше корпуса «Лесной». В середине крыши, точно над перегородкой между девчачьей и нашей половиной корпуса закреплён высоченный ржавый штырь громоотвода. Между проволочными растяжками, удерживающими громоотвод вертикально, натянута леска. На ней вялится несколько десятков пустоглазых краснопёрок и горбатеньких окуньков, наловленных в первые дни смены.
Стараясь ступать тише – у девчонок тихий час, подхожу к громоотводу и мну ближайшую рыбку. Она ещё слишком мягкая.
- Сырая! – кричу я не оборачиваясь, и оглядываю пейзаж с непривычной высоты.
Сразу за корпусом круто загибается вверх склон, густо поросший дикой вишней. Справа и перед корпусом, липовый лесок с непролазным подлеском и тайными тропами. Слева, за девчачьей половиной, видна крыша беседки.
За беседкой волнуется бескрайнее седое море степного ковыля, бог знает, какими судьбами занесённого в эти, ни разу не степные, края.
Метров через сто пятьдесят, бескрайнее море ковыля заканчивается обрывом, нависающим над огромным Горьким озером. Озеро синее и тоже условно бескрайнее.
Ветер, дующий с озера, смешивается со знойным настоем чабреца, полыни и становится зеленовато-голубым, бирюзовым, мягким, немного шершавым и горько-сладким как вишнёвые листья.
- Джииипа!!! Ты там застрял?
Джипа – это я.
Кличка прилипла прошлым летом в этом же лагере, и я не очень понимаю, что она значит, но она точно лучше моей школьной погремухи.
Тот, что орёт как ошпаренный там внизу – это Паганини.
Так получилось, что в эту августовскую смену в нашем первом, самом старшем отряде, набралось всего семь пацанов.
Двое из них, Эдик и Данила – «Кинг-Конги». Потому, что они на два года старше и сильно крупнее всех остальных. Им по шестнадцать.
Эдик и Данила одноклассники. Их младшие братья - Алик и Никита-Паганини, тоже учатся в одном классе пятой школы города Далёкова.
А ещё Эдик и Алька мои двоюродные братья. А я - «иностранец» из соседнего города.
Второй «иностранец» в нашем отряде - Профессор. Он живёт в тридцати километрах от Далёкова в посёлке Родник или, по-простому, «на комбинате». Профессор покорил всех и заслужил уважительную кличку после того, как в первую же ночь в лагере, почти дословно пересказал нам «Убик» Филипа Дика. Вообще-то, комбинатовские заносчивые ребята и «напрашиваются», но нашей живой аудиокниге всё прощается.
Наш седьмой соотрядовец - Роберт, ходит на футбол вместе Аликом и Никитой, и потому проблемы сплочённости в нашем маленьком мужском коллективе нет. Все мы, кроме Профессора, друзья или братья.
Бирюзовый ветер, не смотря на тихий час, доносит с «Зелёнки» - лагерной культурно-спортивной площадки, популярный мотив:
…I need you so
There's no time
I'll ever goоooo-о-о-о-o!
Cheri Cheri Lady
Goin' through emotion…
В клубе репетируют открытие смены. Идёт четвёртый день лагеря.
- Джиииииипаааа! – не затыкается Паганини.
Взглянув в бездонные, пронизанные леской провалы глаз недовяленной краснопёрки, сообщаю ей с интонацией Дитера Болена, что there's no time, i'll ever go, и тут же исполняю свою угрозу.
Репетиция нас не касается. Мы – черти. Все семеро. Наша задача, в нужный момент эффектно появиться из мрака на пятачке перед костром, станцевать шуточный танец и смешаться с толпой.
Танец лёгкий и дурацкий. Грациозный, как брачные ритуалы атлантических крабов. Его мы выучили за полчаса.
Увидев наше рвение, переходящее в целеустремлённость, обе вожатые махнули на нас рукой и занимаются чем-то поважнее. Мы предоставлены сами себе и придумываем чёртовы наряды.
- Нет в нашем культугном коде библейских ассоциаций, вот чегтячьи костюмы и отдают скогее папуасскими коннотациями – задумчиво картавит Профессор.
- В натуре, папуасы получились – переводит нам Данила.
Мы критически оглядываем бусы из неспелой рябины и юбки из берёзовых веток, криво притороченные к шортам, и понимаем, что в образе чего-то не хватает.
Чёрт, спрятанный под личиной Алика, подкидывает идею с гуашью.
Через час, подвывая и корчась на полу от смеха, семеро полностью чёрных чертей, с кривыми белыми рёбрами, понимают, что теперь ни один чёрт не отличит их от папуасов. Да и чёрт с ним.
- Вожатки точняк разрешат нам искупаться ночью, – авторитетно заявляет Роберт, - душевые будут закрыты, а на постель в таком виде нельзя.
Костровище находится на пути к вершине каменистой сопки за границей лагеря.
Нам надо незаметно пробраться за вершину, из-за которой, как стемнеет, начнётся хореографическая атака чертей на костёр. Для этого придётся либо дать крюк с юга, шагая по пыльной дороге за соседней сопкой, либо пробираться с севера по тропкам проложенным по почти отвесному обрывистому берегу Горького озера. Мы выбираем сложный маршрут.
Уставившись на циферблат, Данила рассуждает.
- Начало у нас в восемь? В восемь. Темнеть начинает в девять. Если пойдём на ужин – чёрта с два успеем. Да и куда мы в таком виде? Сейчас почти шесть. За час мы легко проберёмся за гору. Два часа торчать на горе?
- Ну и что? – вклинивается Эдик, - а в корпусе лучше?
- Может, карты возьмём? – тупит Паганини.
- И во что ты всемегом иггать собгался? – резонно отметает предложение Профессор. Вы «Имею скафандг – готов путешествовать!» читали? Там начнём слушать, а ночью закончим…
Мы выходим из корпуса через запасный выход и, пробираясь по хоженой тропке через заросли дикой вишни, спорим, где лучше выйти к обрыву, чтобы остаться незамеченными.
Очевидно, что просто пройти по кромке воды до нужного места и подняться наверх, не выйдет. Тут и там береговая линия то прерывается выдающимся в озеро скальным выходом, то прячется за непролазными дебрями тальника, то растворяется в камышовых зарослях. Удобный природный каменистый тротуар вдоль уреза воды, вдруг заканчивается, превращаясь в узкую тропку, которая вбегает высоко в гору, чтобы перевалить через каменный выступ. Потом тропа ныряет в озеро и ведёт нас по колено в воде вдоль отвесного шершавого песчаника, загораживающего многотонной громадой полнеба.
Карабкаясь по неверным каменным осыпям, цепляясь за корни на узких карнизах, мы чувствуем себя детьми капитана Гранта.
- Стоп! А там есть, где влезть навегх? – Профессор задаётся вопросом, которым стоило бы озаботиться до начала экспедиции. Задрав голову, он рассматривает неприступный край обрыва.
- Конечно! Там же «рюмка»! – кряхтит Эдик, осторожно скатываясь с булыжника загромоздившего тропу.
Мы ориентируемся по «рюмке».
Неподалёку от лагеря, как раз под вершиной сопки, на склоне которой расположено костровище, ветер, вода, лёд и снова ветер создали удивительную нерукотворную скульптуру. Природа обточила со всех сторон громадный кусок песчаника, отколовшийся от массива, придав ему форму гигантского трёхметрового фужера диаметром метра в полтора. Он стоит на узком конусообразном основании, которое с каждым годом становится всё тоньше.
«Рюмка» - главная достопримечательность этой части озера.
До «рюмки» нам ещё далековато. Мы карабкаемся по склону, обсуждая и смакуя реальные и надуманные опасности, встречающиеся на пути, громко хохоча над детскими анекдотами, которыми сыпет Роберт.
- О! Короткий свес! Значит уже близко, - замечает через какое-то время Данила.
Короткий свес – это верёвка, привязанная к деревцу над обрывом. Придерживаясь за неё, можно спуститься с края обрыва на ту тропку, по которой мы идём. Продолжив спуск, окажешься у воды, в месте, где рельеф образует удобный пляжик – место тайных нелегальных купаний. Обратный подъём по короткому свесу не стоит затраченных усилий. Верёвка тонкая и врезается в пальцы. В том месте, где во время спуска приходится прыгать с выступающего камня, поднимаясь, придётся сильно попотеть. К тому же, там неизбежно извозишь глиной одежду и собьёшь колени и костяшки о камень. Легче обойти.
За следующим поворотом появляется «рюмка», поражающая идеальными очертаниями на фоне вечернего неба.
Данила смотрит на часы. Времени не то чтобы навалом, и начинать «Имею скафандр…» уже нет смысла.
- А слабо на неё влезть? – Паганини прищурившись смотрит на Профессора.
Каждый далёковец врёт, что лазил на «рюмку». Спорить бесполезно. У всех есть свидетели, которых в данный момент, конечно, нет рядом. Для не местных - это серьёзный вызов.
Профессор поправляет очки и отворачивается. Ему слабо.
- А тебе, Джипа, слабо? – не унимается мелкий поганец.
Далёков – город футболистов. Все мои далёковские знакомые разбираются в футболе, знают что значит «висеть на карточке» и выносят мяч от ворот далеко за середину поля.
По их мнению, человек далёкий от футбола, являет собой жалкое зрелище.
Только не я. Я у себя в городе занимаюсь техникой пешеходного туризма. В этом легко убедиться, видя какие я вяжу узлы, как ставлю палатку и как разжигаю костёр с одной спички. Для более серьёзной проверки моих легендарных умений нет снаряги, и потому я, в глазах далёковских товарищей, былинный альпинист.
Понятно, что отказаться лезть на «рюмку», всё равно, что написать на лбу «фуфлыжник».
Пока я с дрожащими коленками карабкаюсь на уступ, от которого откололась в своё время «рюмка», и с которого можно соскочить на её плоскую поверхность, меня забрасывают советами.
- Главное правильно затормозить и не «уйти» по инерции.
- Джипа, упадёшь – домой не приходи!
- Может, скинешь юбку, чтобы удобнее падать?
Профессор молчит и всё время снимает и надевает очки.
Прыгнуть надо всего на метр-полтора вниз и на полметра вперёд. Если кажется, что это просто – попробуйте спрыгнуть с холодильника на табуретку.
Приглядываясь к веткам берёзок, которые растут почти вплотную к «рюмке» и которые позволяют слезть - только слезть, а не взобраться на «рюмку», я прикидываю, за что цепляться, если потеряю равновесие.
Тот, кто сказал про чувство эйфории на вершине – таки врёт. Бесконечная усталость и боязнь спуска – вот что я чувствую на «рюмке». Мне кажется, что она качается. И небо качается. И озеро качается.
Ухватиться за ветку, подтянуть к себе, перехватиться за неё ближе к стволу. Оп! Скатываюсь, падаю с валуна, повиснув как на турнике. Ветка выдерживает. Обхватываю ствол ногами. Всё. Вниз.
Я ещё не уговорил, ставшие словно чужими, руки отпустить ствол берёзки, а на «прыжковый» уступ уже карабкается Алик. По мнению Паганини, далёковскому пацану западло не повторить подвиг брата - «иностранца».
- Алька, времени нет, пора наверх, скоро стемнеет – делаю я попытку.
- Да успею… - вяло отмахивается Алик, - две ж секунды.
Паганини ржёт. Данила задумчиво жуёт нижнюю губу. Эдик помогает брату взобраться на уступ.
Прыжок – и Алик на «рюмке». Поймав равновесие, он примеривается, чтобы подтянуть ветку берёзы и перебраться на дерево.
В это время раздаётся выстрел.
Мы, как один, инстинктивно втягиваем головы в плечи, но тут же понимаем, что это не выстрел. Облачко пыли у треснувшего основания «рюмки» ещё не рассеялось, а «рюмка» как в страшном сне начинает медленно заваливаться вперёд.
Опрокинувшись на пару градусов в сторону озера, каменюка замирает, опираясь на хиленькие, слишком хиленькие берёзки, и даже будто слегка отпружинивает обратно.
Мы в ужасе прыскаем в стороны. Поганини, запнувшись, съезжает с тропы и пылит по осыпи на заднице, до самого пляжика. Алик, завыв, падает на «рюмку», цепляясь за её края мёртвой хваткой.
Раньше, когда не было берёзок, залезть на «рюмку» решались единицы. Потому что слезть с неё можно было, только спрыгнув с «рюмки» на тропинку, что само по себе гораздо опаснее и болезненнее, чем спрыгнуть с уступа на «рюмку».
Катиться вместе с многотонной каменюкой по отвесному склону или прыгнуть на тропу? Думаю, вопрос бы не стоял, если бы у Алика было время. Но момент упущен. Теперь страшно даже пошевелиться.
Первым из ступора выходит Профессор. Он кидается к берёзкам, пытаясь сдвинуть их поближе, чтобы «рюмка» не провалилась между ними. Однако, слишком тонкие, чтобы удержать камень, берёзки непомерно толсты, для профессорских силёнок.
Эдик спохватился и бежит к Профессору. Данила – за ним. Они встают живыми распорками к берёзкам, чтобы не дать им разойтись, не дать «рюмке» ещё раз качнуться. Встают туда, куда может упасть валун.
Паганини, отполз с пути камня, сидит у воды и ревёт в голос. Его рёв звучит какой-то злой пародией на оцепеневшего, обмершего Алика. Бусы дурацкого костюма праздничной гирляндой свешиваются с края «рюмки» в том месте, где Алька намертво вжал подбородок в каменную глыбу.
Застывший в нелепой позе Роберт, наконец, отводит глаза, выпрямляется, затем, вдруг решившись, молча срывается в бег и пропадает за тем поворотом, из-за которого мы каких-то пятнадцать минут, и целую вечность назад, подошли к злополучной «рюмке».
Больше всего, в тот момент, меня поражает его сосредоточенная молчаливость. Он не плачет, не оправдывается,не извиняется, не врёт, что бежит за помощью.
- Джипа, вегёвку! Коготкий свес! Коготкий свес!
Поняв, чего от меня хочет Профессор, я опрометью кидаюсь в ту же сторону, в какую свалил Роберт. Пара изгибов тропы и я у свеса. Сначала я просто тупо и бесполезно дёргаю его, но потом понимаю, что делать.
Не замечая как верёвка режет руки, взмываю, цепляясь за свес, к тому злополучному месту, через которое почти невозможно перебраться. Кеды не достают до склона, упираюсь в камень коленями и ползу на карачках, но вверх! Вверх!
Пальцы больно прижало к камню верёвкой, натянутой моим весом. Извернувшись, дрыгаю коленками по песчанику и проталкиваю пальцы под на миг ослабшим тросом. Теперь под костяшками глина с галькой, а это вам не камень. Рывок за рывком тянусь вверх и, вдруг, чувствую опору под ногами. Я залез!
Оглядываюсь как там Алик, но «рюмка» отсюда не видна. Чёрт, или она уже не видна?
Деревце, стоящее у края обрыва, у самых корней перевито стальной проволокой затянутой на беспощадную скрутку. С того времени как её сделали, деревце подросло, кора шершавыми наплывами натекла поверх проволоки почти спрятав под собой сталь.
Верёвка, по которой я только что взобрался, пропущена под проволокой и завязана на окаменевший от времени и затяжки узел. Только резать!
Пошарив вокруг рукой, я хватаю камень и бью по тросу. Мягкий песчаник крошится в руке, превращаясь в горсть бесполезных обломков. Та же судьба ждёт второй и третий камень.
В отчаянии, я, срывая ногти, тяну за окаменевший узел и, наконец, обезумев, впиваюсь в верёвку зубами. С тем же успехом я мог бы попытаться перекусить ту самую стальную проволоку.
Вскочив на ноги чтобы бежать за ножом хоть в лагерь, хоть в Далёков, я замечаю выброшенную в кусты консервную банку. Изо всех сил натягиваю трос, намотав его на стопу, и острым краем жестяной крышки бью и бью по капроновым волокнам.
Крышка режет мне пальцы до кости, но боли нет. Утробное рычание помогает мне не задохнуться, не захлебнуться в злобе и адреналине.
Как долго я резал верёвку? Сколько бежал по краю обрыва к «рюмке»? Сколько секунд потратил на кривой булинь на каком-то старом корневище? Я не помню. Время потеряло протяжённость. Стало дискретным. Разбилось на вдохи и выдохи.
Вдох.
- Аааалик! Лови!
Выдох.
Бросок.
Вдох.
- Держишь? Алька, ты держишь?
Выдох.
Тяну верёвку на себя, выбирая слабину и намертво переклиниваюсь между двумя камнями. Теперь вырвать её можно только протащив меня вместе с верёвкой в узкую щель между камней.
Вдох.
- Гааатоов!
Я кричу, удерживая трос, и не вижу, что творится за краем обрыва.
Пока я бегал, Профессор уговаривал Алика не паниковать и объяснял «Кинг-Конгам» что делать, когда Алик схватит верёвку. Подбегая к обрыву, я слышал его крик.
- Алик, дегжись, уже ского! Данила, ты всё понял? Эдик, дегжи, дегжи!
И снизу, фоном, рыдания Паганини, понимающего кто тут главный поганец.
Теперь там тишина. Даже Паганини наконец-то заткнулся.
Со своей позиции я не видел, как отпрыгнули, отпустив стволы берёзок, ребята. Как «рюмка», утратив зыбкое равновесие, неумолимо и мощно завалилась, выскользнула из-под вцепившегося в верёвку Алика, содрав ему в кровь колени. Не видел как, обезумев от свободы, нарушив тысячелетний обет столпника и аскета, валун взбрыкнул острым концом и, подпрыгивая, рванул к воде, но, не докатившись, рассыпался на осколки. Песчаник. Не видел, как потеряв опору, живым маятником врезался в уступ Алька, удачно спружинил ногами и чуть помедлив, съехал по тросу на тропу.
Верёвка натягивается, потом снова ослабевает, а в моей голове стучит одна дурацкая мысль – «выпрут из лагеря, нас выпрут из лагеря».
Вскоре, невдалеке от меня, из-под обрыва выбрались пятеро чертей.
А с костровища слышна музыка, которой завершается вожатский номер. Следующие - мы. Бросив зарёванного, икающего Никиту, мы впятером с воплями и улюлюканием рванули к костру.
Наш дикий танец, со стеклянными глазами перепугал малышню и стал гвоздём праздника. Припоминали его нам до самого закрытия, но танцевать на закрытии мы отказались.
Той ночью, отмытый от гуаши и весь залепленный пластырем, едва проваливаясь в сон, я снова грыз ту злополучную верёвку, вздрагивал и просыпался, ощущая песок на зубах.
Тогда я достал со дна чемодана складной нож с серой пластмассовой ручкой в форме белки, подаренный мне отцом, сжал его изрезанной рукой и уснул, наконец. Я знал - если что, я перережу эту проклятущую верёвку.
Никто из нас так и не признался, что причастен к падению «рюмки». Роберта забрали из лагеря на следующий день. Профессор успел пересказать нам десяток шедевров фантастики за время смены. Усиленные хлеборезами и плавруком, мы выиграли лагерный чемпионат по футболу.
Вот и последний вечер смены. Завтра – домой. Я сижу на тёплом шифере, свесив ноги с края крыши, глядя на последние отблески заката над Горьким озером, и дышу, для разнообразия, рубиновым ветром. Видавший виды Эдькин плейер поскрипывает декой, но в наушниках этого не слышно. В них Цой:
Соседи приходят, им слышится стук копыт,
Мешает уснуть, тревожит их сон.
Те, кому нечего ждать, отправляются в путь
Те, кто спасён, те, кто спасён.
Тем, кто ложится спать -
Спокойного сна.
Я дослушаю, спущусь вниз, лягу и усну, сжимая под подушкой серую пластмассовую ручку складного ножа.
Это сообщение отредактировал йош - 10.01.2022 - 08:05
yaplakal.com