Последняя ночь октября(алаверды
Ягуарка по имени Ди)
Дверь закрылась тихо, почти беззвучно - так закрываются двери, когда человек боится разбудить спящих или потревожить мёртвых. Я стояла у окна и смотрела, как Фролов идёт прочь, сутулясь, почти бегом.
Левая нога онемела. Опять. Я попыталась пошевелить пальцами - ничего. Просто кусок мяса, который притворяется частью меня.
«Ничего, - сказала я вслух в пустую комнату, - скоро вообще ничего не будет».
Голос прозвучал странно - слишком бодро для женщины, которая только что отпустила единственного человека... ну, неважно. Не люблю это слово. Оно слишком большое, слишком громкое.
Я опустилась на пол прямо у окна. Села неловко - левая нога не слушалась, подвернулась, и я чуть не грохнулась, но в последний момент уцепилась за подоконник. Раньше я могла простоять на одной ноге целую минуту - в школе на физкультуре даже спорили, кто дольше. Теперь не могу даже сесть толком.
«Обещаю, ягуарка», - сказал он.
Дурак. Обещает то, что не сможет сдержать. Но я ведь попросила - сама виновата.
Я сидела и слушала, как дом скрипит. Он старый. Как и я. Я ещё совсем маленькая была, года три, когда мы въехали. Помню, мама сказала: «Вот здесь мы и будем жить». А папа добавил: «Здесь ты вырастешь, Полечка».
Мама тогда заплакала. Я не поняла почему, но запомнила.
Теперь понимаю. Она плакала, потому что знала: не факт, что вырасту.
* * *
Чай. Надо чаю.
Я кое-как поднялась, волоча левую ногу - она постепенно начала отходить, покалывать, как после того, как отсидишь - и поплелась на кухню.
Чайник. Чашка. Одна чашка.
«Хватит, Полина, - сказала я себе строго, - не реви».
Но голос дрогнул, и я быстро включила воду, чтобы заглушить этот предательский всхлип.
Холодильник пустой. Давно пустой. Я перестала заполнять его месяцев шесть назад. Зачем? Успею ли я съесть курицу? А молоко прокиснет быстрее, чем я его допью.
Зато вишнёвого варенья целая банка. Я достала её, открутила крышку - руки дрожали, правая плохо слушалась - и зачерпнула ложку прямо из банки.
Сладкое. Алое. Липкое.
«Дурак ты, Фролов, - говорила я тогда, когда мы сидели на диване, голые, перемазанные в таком же варенье, - смотришь как маньяк».
А он смотрел - и я чувствовала этот взгляд всей кожей, и мне было хорошо и страшно одновременно, потому что это значило, что я ему нужна. А если нужна, то когда меня не станет, ему будет больно.
Но тогда я была молодой. Мне хотелось, чтобы кто-то так смотрел - будто я не хрупкая фарфоровая кукла с трещиной внутри, а просто девчонка.
Я запихнула в рот ещё одну ложку варенья и заплакала. Стояла на кухне, жевала вишни и ревела, и слёзы смешивались с сиропом на губах, и всё это было так нелепо, что стало смешно, и я засмеялась сквозь слёзы.
«Истеричка, - сказала я своему отражению в тёмном окне. - Мама была права».
* * *
Мама.
Мне было одиннадцать, когда она впервые сказала правду - не всю, но достаточно. Мы сидели на кухне, и она держала мою руку и говорила медленно, подбирая слова:
- Полечка, у нас в семье... бывает, что женщины болеют. Бабушка моя болела. И её мама. И моя мама. Понимаешь?
Я кивнула, хотя не понимала ничего.
- И может быть, ты тоже... ну, не обязательно, но может. Врачи говорят, это как рулетка. Но мы будем следить, да? Ты мне скажешь, если что-то будет не так. Обещаешь?
- Обещаю, мам.
Я соврала.
Когда мне было четырнадцать, я проснулась от того, что не чувствую правой руки. Не сказала маме. Когда в пятнадцать у меня вдруг поплыло перед глазами, и я грохнулась в школьном коридоре, сказала, что просто не позавтракала. Когда в шестнадцать сердце забилось так, что я думала - всё, выпрыгнет сейчас прямо мне в ладони, - притворилась, что волнуюсь перед контрольной.
Мама смотрела на меня, и я видела: она знает, что я вру. Но не настаивала. Потому что, наверное, если бы я сказала правду, ей пришлось бы признать, что рулетка прокрутилась не в мою пользу.
Бабушка умерла в тридцать восемь. Я помню её плохо - бледная, тихая, она всё время лежала в кровати. Когда я приходила, она гладила меня по голове и улыбалась, и улыбка была какая-то неправильная, кривая, будто одна половина лица не слушалась.
Мне было шесть. Я спросила маму: «Почему бабушка такая странная?»
«Она болеет, Полечка. Бывает».
Через два месяца бабушка умерла. Мама плакала долго - по ночам, когда думала, что я сплю. Но я не спала. Я лежала и слушала, как она всхлипывает на кухне.
* * *
В школе я была лёгкой. Не знаю, как это вышло. Наверное, решила, что раз времени не так много, надо прожить его ярко. Не сидеть в углу. Не считать дни. Просто жить.
Я смеялась много. Говорила ещё больше. Притягивала людей - не потому что хотела внимания, а потому что одной было страшно. Когда вокруг шумят, смеются - легко забыть, что внутри что-то идёт не так.
Фролов появился в выпускном классе. Нескладный, с вечно взъерошенными волосами, серьёзный. Он смотрел на меня, и во взгляде было что-то... Будто он видел меня настоящую. Не лёгкую Диполину, а просто Полину, которая боится.
Мне это не понравилось. Слишком близко. Слишком опасно.
Но я не смогла удержаться.
«Ты первый», - сказала я ему той ночью.
Родители уехали в санаторий - врачи настояли, сказали, маме надо отдохнуть. К нам пришли друзья, потом все разошлись, остались мы вдвоём.
Я лежала на спине, смотрела в потолок - там трещина, я её с детства помню, она как река - и думала: «Ну вот. Теперь если умру завтра, хоть это у меня будет».
Страшно, да? Семнадцать лет, а я уже думала о смерти как о чём-то неизбежном, близком. Как о зиме, которая всегда приходит после осени.
Фролов прижался, обнял, зарылся лицом в моё плечо. Дышал часто, горячо. Я гладила его по голове и думала: «Привяжется. Потом будет больно».
Но мне было всё равно. Мне было хорошо сейчас.
* * *
Армия спасла нас обоих. Он ушёл, и я вздохнула с облегчением - постыдным и липким, но облегчением. Чем дольше мы вместе, тем больнее расставаться. А расставаться придётся - я это знала.
Я уехала к маме. Села в автобус, не оглянулась, и всю дорогу смотрела в окно и говорила себе: «Забудь. Живи дальше».
Жила. Училась - бросила, не моё. Работала где придётся. Шила - это у меня получалось. Ездила. Встречала мужчин - некоторые оставались, некоторые уходили. Я не держала. Зачем?
Симптомы усиливались. Я научилась скрывать - когда немела рука, делала вид, что устала. Когда кружилась голова, говорила, что не выспалась.
Таблетки начала принимать в двадцать три. Врач - молодой, испуганный - сказал: «Вам нужно наблюдаться. Регулярно».
Я кивнула и больше не пришла.
Зачем? Чтобы он смотрел с жалостью и говорил, сколько мне осталось? Год? Пять? Десять? Всё равно мало.
* * *
Было одно лето, когда мне стало лучше.
Двадцать шесть лет. Я поехала на юг - к морю, к тому самому морю из сна. Сняла комнату в частном секторе, жила там два месяца. Работала в кафе на набережной, носила кофе туристам, загорала в выходные.
И симптомы отступили. Совсем. Я просыпалась и чувствовала все пальцы на ногах. Бегала по пляжу. Плавала далеко, до буйков. Сердце билось ровно, спокойно.
Я подумала: «Может, обошло? Может, я та, кому повезло?»
Встретила парня. Саша. Работал инструктором по дайвингу. Смуглый, весёлый, простой. Мы встречались всё лето. Он звал меня нырять с аквалангом, я боялась. Он смеялся: «Ди, ты же не боишься жить? Чего бояться моря?»
В конце августа я нырнула.
Мы опустились на дно - метров на десять, не больше. Он показывал мне рыб, водоросли. А я смотрела вниз - там, на песке, лежали морские звёзды. Сотни. Маленькие, размером с монету.
Я протянула руку, чтобы дотронуться.
И в тот момент левая нога свело судорогой. Резко, больно. Я дёрнулась, выплюнула загубник, закричала - беззвучно, в воду.
Саша схватил меня, потащил наверх. Я билась, не понимая, где верх, где низ. Легкие горели.
На берегу я лежала на песке, кашляла, плакала. Он растирал мне ногу, говорил что-то успокаивающее.
«Бывает, - сказал он. - Судорога. Бывает».
Но я знала: это не просто судорога. Это оно вернулось. Болезнь. Напомнила о себе.
Через неделю я уехала. Саше сказала, что надо домой, что мама звала. Он просил остаться. Я не осталась.
Больше на море не ездила.
* * *
День рождения в институте - я даже не помню, чей. Меня привела Катька, соседка. Сказала: «Пошли, Поль, развеешься». Я пошла.
Стояла в углу с бокалом дешёвого вина, слушала, как длинноволосый парень рассказывает анекдот, смеялась в нужных местах.
И вдруг почувствовала взгляд. Обернулась.
Фролов. Взрослее, шире в плечах, с морщинками у глаз. Смотрел на меня, и во взгляде было всё сразу - узнавание, радость, ужас.
Надо было уйти. Сразу. Развернуться, выйти, забыть.
Но я подошла. Наклонилась к его уху - он пах одеколоном, табаком, чем-то до боли знакомым - и прошептала:
«Привет, Фролов».
Его лицо... Будто он увидел призрака. Или ангела. Или дьявола.
«Ди», - выдохнул он.
И я поняла: всё. Конец.
* * *
Та ночь была ошибкой.
Мы сидели на моём диване - на этом самом, что скрипит под двумя людьми - и пили чай с вишнёвым вареньем. Я болтала без умолку - от волнения, от страха, от радости - рассказывала про море, про работу, перескакивала с одного на другое.
И вдруг заговорила про сон. Про морские звёзды.
«...Представляешь, Фролов, такие крошечные, вот как монетки - нет, даже меньше. Я беру их в руки, переворачиваю - а у них там лапки, ножки, как бахрома такая. Шевелятся. Мягкие, нежные. Я кладу звёздочки на себя, по всему телу - а они присасываются. И я вся такая в пятнышках, как, забыла, как называется... кошка большая, в Америке живёт…»
«Ягуар», - подсказал он.
«Точно! Ягуарка такая пятнистая - ну что ты ржёшь, Фролов, как дурак...»
Он смеялся, и я смеялась, и было так хорошо, что хотелось плакать.
Я не договорила тогда. Не сказала, что в том сне звёзды высыхают. Отваливаются, оставляя ожоги. Что некоторые кровоточат. Что я просыпаюсь с колотящимся сердцем.
Не сказала, что с каждым годом всё чаще не хочу просыпаться. Что там, на том берегу, спокойнее, чем здесь.
Я просто замолчала, отставила чашку и поцеловала его.
Капля варенья упала мне на грудь. Я смутилась. Он засмеялся. Всё было идиотски, нелепо, прекрасно.
* * *
Полгода - вот сколько у нас было. Потом я снова уехала. Летом. К маме. Это была правда. Но главное - я сбежала.
Потому что начала представлять: он приходит, а я не открываю дверь - не потому что не хочу, а потому что не могу встать. Он вызывает скорую. Они вскрывают дверь. Он видит меня - бледную, холодную, мёртвую.
Я не хотела, чтобы он это видел.
«Я вернусь, - сказала я напоследок. - Может быть».
Он кивнул. Не поверил.
Я не вернулась. Пятнадцать лет не возвращалась.
* * *
Мама приезжала несколько раз. Я ездила к ней всё реже - становилось тяжело. Мы сидели, пили чай, говорили ни о чём. Иногда она спрашивала:
- Как ты, Полечка?
- Нормально, мам.
- Таблетки принимаешь?
- Принимаю.
Я врала. Она знала. Но мы делали вид.
Её мать умерла в тридцать восемь. Прабабушка - в сорок два. Женщины в нашей семье не старели. Мы гасли - как свечи, которым не хватает воздуха.
Мама прожила дольше всех. Ей сейчас пятьдесят один. Каждый её день - чудо, выцарапанное у судьбы.
Но я не мама.
Мне тридцать пять, и я чувствую, как время сжимается. Дни мелькают быстрее, ночи короче. Я просыпаюсь с мыслью: «Сколько осталось? Месяц? Полгода?»
Врач - пожилой, с усталыми глазами - сказал полгода назад:
- Вам нужно решить. Есть варианты лечения, но они сложные, очень дорогие. И не гарантируют.
- А без лечения?
Он помолчал.
- Трудно сказать. Может, год. Может, меньше.
- Спасибо, - сказала я и ушла.
* * *
Конференция. Я не хотела туда ехать - Светка, которой я шила платья, сказала: «Поль, там клиенты будут, покажем коллекцию». Я согласилась. Села в автобус, приехала, надела красное платье - единственное праздничное.
Стояла на фуршете, где все говорили о ерунде, и вдруг почувствовала взгляд.
Фролов.
Постаревший. Располневший. С седыми прядями.
Смотрел, будто увидел привидение.
«Ди», - сказал он тихо.
Я поняла: опять. Я не могу вырваться из этого круга.
Подошла. Коснулась его щеки - он не побрился, щетина кололась.
«Привет, Фролов».
Та ночь в отеле была яростной. Мы не говорили - зачем? Мы наказывали друг друга за пятнадцать лет разлуки, за то, что не смогли забыть.
Потом лежали, прижавшись, и он вдруг спросил:
- Почему ты уехала тогда?
Я могла соврать. Сказать - мама заболела, или работа. Но я устала врать.
- Испугалась.
- Чего?
- Что ты привяжешься.
Он засмеялся - коротко, зло.
- Поздно. Уже привязался. Давно.
Я промолчала.
* * *
Мы встречались после этого. Не часто - раз в месяц, в два, когда получалось. Он приезжал сюда. Иногда ездила я. Занимались любовью, пили чай, говорили ни о чём.
Я знала, что у него жена. Дочь. Нормальная жизнь, в которой я - грязное пятно.
Мне должно было быть стыдно. Наверное. Но я умирала.
Левая нога немела всё чаще - сначала пальцы, потом ступня целиком, потом до колена, словно её медленно выключали по частям. Правая рука отказывала. Зрение слабело - иногда я смотрела на Фролова и видела его размытым, будто через мутное стекло. Сердце билось рывками - раз-раз, долгая пауза, раз-раз-раз.
Таблетки почти не помогали. Я глотала их горстями - утром, днём, вечером, - но они только оттягивали.
Полгода назад я проснулась и не почувствовала ног. Обеих. Лежала, смотрела в потолок, думала: «Всё. Конец».
Чувствительность вернулась через двадцать минут - двадцать мучительных, страшных минут. Но я поняла: времени почти не осталось.
Я позвонила маме.
- Мам, приезжай.
Она приехала через два дня. Мы сидели на кухне, и я сказала:
- Мам, я скоро умру.
Она заплакала. Тихо, без всхлипов - слёзы просто текли, и она их не вытирала.
- Полечка, ну что ты...
- Мам, я знаю. Ты знаешь. Давай не будем врать друг другу.
Она кивнула. Взяла мою руку - холодную, непослушную - и сжала.
- Ты счастлива была хоть иногда?
Я задумалась.
- Наверное. Да. Иногда.
- Хорошо, - она вытерла слёзы тыльной стороной ладони. - Этого достаточно, Полечка.
Мы сидели молча, держась за руки. За окном садилось солнце, окрашивая небо в алый - цвет моего платья, цвет крови, цвет жизни, которая утекает.
- Мам, когда это случится... не приезжай сразу, ладно? Пусть соседи найдут. Или кто-нибудь. Не надо тебе это видеть.
- Полечка...
- Пожалуйста.
Она молчала долго. Потом кивнула.
- Хорошо.
Мы обнялись. Я вдохнула её запах - старый, знакомый, материнский - и подумала, что это наше последнее объятие.
Оно и было последним.
* * *
Последняя ночь октября.
Я позвала Фролова. Написала: «Приезжай. Надо поговорить».
Он примчался - бросил всё, как всегда. Ворвался в дом, запыхавшийся, встревоженный.
«Ди, что случилось?»
Я обняла его. Крепко, отчаянно - как обнимают в последний раз.
«Ничего. Просто хотела увидеть».
Мы занимались любовью. Медленно, нежно - не как в тот раз, в отеле, когда это было яростью. Сейчас это было прощанием.
Он не понимал. Думал, что это просто встреча.
А я запоминала. Каждое прикосновение. Каждый вздох. Каждую морщинку на его лице. Запоминала, чтобы взять с собой.
Потом мы лежали, и я вдруг сказала:
- Помнишь, я рассказывала тебе сон - когда-то давно? Про море и звёздочки?
- Конечно, помню, ягуарка.
Я чуть не заплакала.
- Я много раз была на море, понимаешь. Оно не такое, совсем не такое, как во сне. И теперь, когда мне снится этот сон, я почему-то не хочу просыпаться. Пусть звёздочки высыхают, пусть даже кровь - она уже не пугает. Мне хочется остаться там, на берегу... Ты же понимаешь?
Он молча кивнул.
Я не сказала главного. Что тот берег - это смерть. Что высыхающие звёзды - это я, которая медленно угасает. Что кровь - моя жизнь, которая утекает, несмотря ни на что.
Не сказала, что больше не хочу просыпаться.
- Ты всегда понимал, - прошептала я и отстранилась.
Смотрела на него долго. Запоминала.
А потом набралась смелости:
- Пообещай, что мы больше не увидимся. Пожалуйста, Лёш!
Я назвала его по имени впервые за все эти годы. Не Фролов - Лёша.
По его лицу я поняла: он всё понял. Или почти всё.
- Обещаю, ягуарка.
Он солгал. Я знала. Но мне нужно было услышать.
Когда он уйдёт - через неделю, через месяц, когда нарушит обещание и вернётся - дверь будет заперта. Никто не откроет. Соседи скажут, что видели скорую. Или полицию. Или просто - уехала, мол, неизвестно куда.
Пусть думает, что я уехала. Это лучше, чем правда.
* * *
Он ушёл. Дверь закрылась. Я стояла у окна и смотрела, как он уходит.
Потом опустилась на пол. Сидела, обхватив колени. Левая нога онемела. Скоро вообще ничего не будет чувствовать.
Я сделала себе чай. С вишнёвым вареньём. Одну чашку. Села за стол на кухне.
Дом скрипел. Оседал. Прощался.
Я достала телефон. Набрала мамин номер. Долгие гудки. Потом:
- Полечка?
- Привет, мам.
- Как ты, солнышко?
- Хорошо. Просто так. Хотела услышать твой голос.
Пауза.
- Полечка...
- Всё нормально, мам. Правда. Я просто... Я хотела сказать, что люблю тебя. И спасибо. За всё.
Мама заплакала. Она пыталась сдержаться, но не могла.
- Я тоже люблю тебя, солнышко. Очень.
- Знаю, мам.
Мы помолчали. Потом я сказала:
- Мне пора. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Полечка. Я... Я всегда любила тебя. Помни.
- Помню. Всегда помнила.
Я положила трубку.
Посидела ещё немного. Допила чай. Вымыла чашку - тщательно, с мылом, вытерла насухо, поставила в шкаф. Выключила свет на кухне.
Прошла в спальню. Достала из шкафа старый блокнот - потрёпанный, с загнутыми углами. Там были записи анализов, адреса врачей, телефоны.
На последней странице я написала аккуратно:
«Если что - не звонить никому».
Посмотрела на эти слова. Зачеркнула.
Написала другие.
Положила на тумбочку - на самое видное место.
Легла в кровать. На его стороне - там, где ещё остался запах.
Левая нога не чувствовала ничего. Правая рука тоже. Сердце билось странно - медленно, с длинными паузами. Раз. Пауза. Раз-раз. Длинная пауза.
«Ничего, - прошептала я. - Скоро совсем перестанет».
Я закрыла глаза.
* * *
Море.
Тёплое. Солёное на губах. Я захожу в воду - голая, свободная - и вода обнимает меня, нежная.
Дно усыпано морскими звёздами. Тысячи. Маленькие, размером с монетку. Я наклоняюсь, беру одну. Переворачиваю - крошечные ножки шевелятся, мягкие, как ресницы.
Я кладу звезду себе на плечо. Она присасывается. Не больно. Почти приятно - лёгкое покалывание, тепло.
Ещё одну. На грудь. Ещё. На живот. На бедро.
Я покрываюсь звёздами - сотни, тысячи маленьких живых пятен. Становлюсь пятнистой. Ягуаркой.
Выхожу из воды. Иду по пляжу. Песок горячий под ногами - я чувствую его, каждую песчинку. Солнце печёт спину. Ветер треплет волосы.
И звёзды начинают высыхать.
Одна за одной они съёживаются, темнеют, отваливаются. Падают в песок - сухие, мёртвые.
А на коже остаются следы. Красные. Как ожоги. Некоторые кровоточат - тонкие струйки стекают по телу.
Раньше я просыпалась. От страха.
Теперь я иду дальше. По берегу. Одна.
Потому что я знаю: когда последняя звезда отвалится, когда последний ожог затянется, я стану невесомой.
И тогда смогу улететь.
Море шумит. Волны накатывают - мерно, ритмично, как сердцебиение. Раз. Пауза. Раз-раз. Пауза.
Я оборачиваюсь. Далеко на берегу стоит фигура. Мужчина. Машет рукой.
«Фролов», - шепчу я.
Но он не слышит. Он слишком далеко.
Я машу в ответ. Прощаюсь.
А потом иду дальше. Туда, где берег уходит в дымку, растворяется.
Последняя звезда отваливается. Падает в песок.
Я делаю ещё шаг.
И становлюсь легче воздуха.
* * *
Утро застало меня на кровати.
Я не открыла глаза. Не захотела.
За окном кричали птицы - резко, тревожно.
Левой ноги я не чувствовала. Правой тоже. Рук не было. Тела словно не существовало - только сознание, тонкая ниточка, что связывала меня с миром.
И эта ниточка истончалась. С каждым вздохом. С каждым ударом сердца.
Сердце сделало удар. Долгая пауза. Ещё один.
Пауза растянулась. Я ждала следующего удара, но он не приходил.
«Вот и всё», - подумала я.
И мне стало легко. Так легко, будто я наконец сбросила тяжёлый груз.
Я почувствовала запах моря. Солёный, свежий, настоящий.
Услышала шум волн.
Почувствовала песок под ногами - горячий, приятный.
Я была на берегу.
Последняя морская звезда упала. Ожог затянулся, побледнел, исчез.
Я сделала шаг. Ещё один.
И полетела.
* * *
В доме стало тихо.
Птицы за окном замолчали. Ветер стих. Даже старый дом перестал скрипеть.
На кровати лежала женщина. Высокая, стройная, с русыми волосами. На лице - лёгкая улыбка. Почти незаметная.
Рука свесилась с кровати. На тумбочке - пустая упаковка таблеток. Телефон. Старый блокнот.
В блокноте на последней странице - надпись:
«Мама, я люблю тебя. Фролов, прости. Я была счастлива иногда. Этого достаточно».
* * *
За окном занимался ноябрь. Серый, холодный, короткий.
Самый короткий месяц перед зимой.
Но в доме пахло морем и вишнёвым вареньем.
И если бы кто-то вошёл - сосед, почтальон, случайный прохожий - он увидел бы просто спящую женщину с улыбкой на губах.
И не понял бы, что она уже далеко.
На берегу моря, где высыхают звёзды.
На том берегу, где так легко, что можно летать.
Ягуарка по имени Ди.
Которая притягивала всю жизнь - и отпустила в самом конце.
Освободив все хаотичные траектории.
Которые теперь могли лететь куда угодно.
Без неё.
Это сообщение отредактировал omega42 - 16.11.2025 - 18:35
yaplakal.com