Ма это моя мама. Нет, она не только моя, она и мама Лу, и наверное, Лу она любит больше меня, потому что Лу красивая и умная. Но я все равно люблю Ма. Она одна, кто зовёт меня Даг, а не Скрибл. А ещё она сидела со мной целую неделю, пока я валялся на сеновале в амбаре, когда Нэд меня кулаками отходил крепче обычного, хотя я и не делал ничего такого — Лу сама меня в амбар завела за руку. Она тогда домой поздно пришла, вся раскраснелась, потому как целовалась у ворот с Диком Хендерсоном, сыном судьи. Он добрый, иногда мне корень лакрицы даёт. Правда, частенько роняет его на землю, неумеха, но тут же извиняется. А лакрица сладкая, я её подниму и степенно так спасибо ему говорю и кивну уважительно. Один раз он всё перепутал и вместо лакрицы мне горький корень дал, зато тут же извинился сразу, что ошибся, когда я откусил и скривился. А дружки его, Сэнди Смизерс да Тим Хромой, тут же смеяться начали, над Диком, наверное. Чего смешного тут, подумаешь, перепутал человек! Я и сам частенько всё путаю, такое бывает. Я бы на его месте не стал водиться с такими друзьями, которые над тобой смеются, пусть даже ты и перепутал сладкий корень с горьким.
Так вот, Лу тогда поздно пришла и пахло от неё так же, как от Нэда, когда он из бара возвращается. А сам Нэд уже дома лежал уставший, как Ма говорит каждый раз, когда он приходит. Лу долго прощалась с Диком и ещё стояла смотрела ему вслед, когда он ушёл.
Потом повернулась и меня увидела. Постояла немного, улыбнулась мне странно, не так как всегда, и ко мне подошла. Говорит мне: — Чего пялишься, дурачок? Девушек не видел?
А я стою столбом и слова сказать не могу, такая она красивая тогда была. Как будто сама Дева Мария с небес сошла, про которую отец Джозеф в церкви рассказывал.
Во рту пересохло всё, я стою и молча с ноги на ногу переминаюсь. Лу огляделась вокруг зачем-то и говорит: — Хочешь, покажу, что никогда не видел? И вряд ли увидишь больше? Я даже кивнуть не сообразил, стою и смотрю на неё, и рот сам собой открылся. Она прыснула тихо, за руку меня взяла и в амбар завела. Встала передо мной и руками зачем-то себя гладит. А потом раз — и как задрала рубашку! Я аж глаза закрыл с перепугу! А Лу хихикнула, взяла мою руку и себе на грудь положила. Я думал, сердце из груди выпрыгнет, так оно билось, аж в ушах зашумело.
Тут сзади дверь скрипнула, Лу как отпрыгнет от меня и как закричит: — Нэд, убери его, он меня износить хочет! И тут у меня в голове сзади что-то вспыхнуло, я и упал и не помню ничего.
Очнулся когда, болело всё ужасно, и лицо саднит, а глаз почему-то не открывается. Как тогда, когда пчела на пасеке укусила, а Ма рядом сидит, меня гладит по лбу и говорит печально: — Что ж ты, дурачок, чуть не натворил! Если б я не вмешалась, отец убил бы тебя! Насилу оттащила его от тебя. Сказал, ночевать тут будешь, на сеновале, пока от мыслей блудных не излечишься. К Луизе даже близко не подходи, она теперь боится тебя! На вот, поешь, — и лепёшку мне сунула. Тёплую.
А мне жевать больно было, но я лепёшку всё равно съел. Хоть и не особо хотелось. Ведь иначе Ма огорчилась бы.
***
Отец Джозеф приходил потом, его Ма позвала ко мне. Он-то и сказал, что мне надо искупить вину. Я не совсем понял, почему мне надо искупить что-то, и какая вина, но кивал ему, чтобы не обидеть. Отец Джозеф хороший человек, он тоже меня не называет Скрибл, всегда только Даг.
А ещё он мне мелки разные принёс, красивые, разноцветные. И я нарисовал картинку такую, которая у меня в голове жила давно. Я нарисовал Лу, как она идёт ко мне по полю пшеницы, а в руках у неё венок из васильков. Очень красивая Лу вышла, как и в жизни. Ма первой показал, она аж рот рукой прикрыла и заплакала почему-то. А отец Джозеф, как увидел картину, ничего не сказал, только посмотрел на меня как-то странно, и принес ещё красок. И ткань, чтобы я на ней рисовал, холст называется. И рамку. Он её смешно называл как-то, я не запомнил.
Нэд потом сказал, что всё это мазня, что все рисовальщики, они как чирей на попе у простых людей, они как трутни бесполезные. Вообще, он не про попу сказал, а другое слово, плохое, но Ма не разрешает мне такие слова говорить, поэтому я и не буду.
А я потом поле нарисовал, какое оно красивое весной, и себя нарисовал, и Ма, которая меня за руку держит. И Лу, которая рядом стоит. И ферму нашу. А Нэда забыл нарисовать. Отец Джозеф как увидел, попросил этот рисунок ему подарить, он его дома повесит. Я и подарил.
Потом я ещё рисовал много всяких картинок. И Молли, это наша лошадь, и корову нашу, как Ма её доит, и даже Нэда нарисовал, как он уставший из бара приходит. Ма эту картину за старые доски засунула и сказала, чтобы я её никому не показывал.
Ещё Дика Хендерсона нарисовал. Как он на закате вдаль смотрит. Красиво получилось, Дик в шляпе на затылке и с сигареткой в руке, как он обычно ходит, а во рту травинка, сам не знаю, почему так нарисовалось. Лу эту картину себе забрала. Попросила Ма, чтобы она меня попросила отдать ей, сама не подошла почему-то. Наверно, Нэда боится, который тогда запретил мне к Лу подходить близко. Жаль.
Отец Джозеф все мои картины приходил смотрел. Долго рассматривал, хотя чего там такого смотреть, потом вздохнул так тяжко, потрепал меня по голове и сказал, что у меня дивные рисунки выходят, не всякий городской рисовальщик так нарисует. И что жизнь странная штука. Потом он с Ма и Нэдом говорил долго, Нэд сердился, кричал на Ма, а отец Джозеф его успокаивал. Потом подошёл ко мне и сказал, что будет часто приходить и смотреть, чтобы Нэд меня не обижал, а я чтобы рисовал ещё картины, любые, какие только мне в голову придут. Что я, скорее всего, «савант». Я уже хотел было обидеться, ведь я Даг Бакхорн, а никакой не савант, но он рассказал, что саванты это очень хорошие и талатные.., не, не так он сказал, я забыл это слово, вот такие люди эти саванты. Как и я. Ну и ладно. Хотя мне стало приятно, что отец Джозеф считает меня хорошим и талатным человеком, чего бы это ни значило.
Нэд потом отходил меня вожжами, как отец Джозеф ушёл, сказал, это для острастки, чтоб я не зазнавался. И ещё сказал, чтоб я не вздумал жаловаться отцу Джозефу, а то ещё хуже взгреет. Я и не вздумаю. Я вообще не мастер говорить, а Нэд умный, он лучше знает, как поступать.
Ну вот чего они все так всполошились вокруг меня? Ну ведь жизнь-то вокруг гораздо красивее, чем все мои рисунки вместе взятые, у меня же так не получается, как у Господа Бога получилось!
Ой, грех так говорить, не буду, не буду, а то отец Джозеф снова расстроится. Или Нэд вздует.
***
Сегодня я услышал, как отец Джозеф сказал Ма, что он был в городе у человека, который продает картинки, которые другие люди рисуют. Галантерейщик вроде, но не так, а похоже как-то называется. И что он показал ему ту картинку, что я ему подарил, а галантерейщику она понравилась, и он предложил отцу Джозефу хорошие деньги, но тот не согласился. По мне так зря, ведь я ещё ему могу нарисовать такую, и даже лучше. Потом он спросил у Ма, рисую ли я ещё. Конечно, рисую, ведь мне надо куда-то девать те картинки, которые у меня в голове возникают! Рисую их, и тут, в амбаре, складываю. Я не слышал, о чём они дальше с Ма говорили, они ушли подальше от амбара. Но Ма потом пришла ко мне радостная, и дала сладкий леденец, на ярмарке купила. Пошла посмотрела на мои картинки, потом чмокнула меня в щёку, сказала, что я у неё хороший мальчик, и ушла в дом. Люблю, когда Ма такая довольная, она как будто светится изнутри вся.
А вечером Ма уехала к тёте Полли, а я пошёл вычистить конюшню, чтобы Молли, наша лошадка, в чистоте жила. И когда мимо окна проходил, услышал, что Лу в доме постанывает. Зуб заболел, что ли, или плохо ей? У меня как-то болел зуб, я знаю, что это такое. Болел так сильно, аж щёку раздуло. А потом Нэд его выдрал клещами. Тоже больно было, но потом прошло. Я уже собрался забежать в дом, забыв о том, что там Нэд и он меня непременно отлупит за то, что я к Лу подойти хочу, но тут Лу так протяжно выдохнула и сказала: — Нэд, как хорошо! А Нэд тоже выдохнул и сказал: — Да, детка! Ничего, скоро мы с тобой окажемся там, где никто нас не знает, пусть только этот придурок намалюет ещё, да побольше! На всю жизнь хватит. Открою-ка я окно пошире, а то ты меня совсем уморила!
И я ушёл побыстрее, а то Нэд подумает, что я подслушиваю, да снова вздует. Интересно, о чём это они толковали, и почему Лу сказала, что ей хорошо? И как она Нэда уморить могла? Думаю, Нэд ей спинку чесал, совсем как мне в детстве Ма. И где это они скоро окажутся, и кто этот придурок, который малевать что-то должен? Ничего понять не могу. Ну да ладно, Нэд и Лу умные, пусть себе говорят так, что мне не понять, о чём. Пойду я, куда собирался, а то Молли так и стоит в грязной конюшне..
***
Сегодня я возвращался с реки, куда рисовать ходил. Забыл в амбаре нужную кисточку, пришлось вернуться. А когда ворота за собой закрывал, на их скрип из амбара Ма выскочила. Вся пунцовая, как розы у неё под окном, и юбки поправляет. А потом из амбара отец Джозеф выглянул, тоже красный, день сегодня жаркий, известно, солнце так и палит. Ма, как меня увидела, сказала, что показывала отцу Джозефу мои новые картины, и что я молодец. Отец Джозеф хмыкнул и тоже сказал, что я очень красиво рисую. Пишу, как он сказал. Хотя пишут книги, а я рисую картинки. Я не такой умный, чтобы книги писать, насмешил он меня.
А отец Джозеф отряхнул свой костюм и сказал, что сговорился с тем галантерейщиком из города, чтобы Ма могла продать мои картинки и получить денег. Привезёт его скоро к нам, и мир станет немного лучше благодаря мне. И руку мне пожал. Я аж покраснел от удовольствия. А отец Джозеф поцеловал руку Ма, коснулся шляпы, кивнул Ма: — Мэм!, кивнул мне: — Даг! — и ушёл. А Ма сказала, чтобы я пока не говорил Нэду о покупателе, когда Нэд с поля придёт. Чмокнула меня и тоже ушла к соседке.
А я подумал, что надо пока картины все в дом перенести из амбара, ведь не позовёшь же ты важного человека из города в простой амбар, так не делается! И перетащил все их быстренько в чулан, закрыл тряпками, пусть все удивятся, когда я с гордостью их оттуда доставать буду! Уф, долго таскать пришлось, картин не одна дюжина уже накопилась. Одну только оставил, самую первую, где Лу по полю идёт. Буду сам на неё смотреть, не отдам никому.
***
Ночью я проснулся отчего-то. Луна в окошко амбара светит, яркая такая. Я и подумал, что надо бы наш дом нарисовать под светом луны, красиво больно она светит. Штаны натянул, рубаху и вышел во двор. Что это? Пресвятая Дева Мария, а дом-то наш горит! Полыхает ярким пламенем! И Ма стоит, в шаль кутается, и смотрит, как дом горит! А Нэда и Лу не видно нигде, в доме спят, что ли?
Я подбежал к Ма, за руку её схватил и кричу — где, мол, Лу? А Нэд? Ма только смотрит на меня, и плачет. Я кричу — спасать же надо, и в дом рвусь. А Ма держит меня за руку и говорит: — Некого спасать, Даг. Как некого, я же слышу, как Лу в доме кричит! Вырвался и побежал к двери, а там почему-то полено упёрто в неё, а изнутри стучат что есть сил. Я полено и откинул, дверь распахнулась, а на пороге Нэд лежит, дышит тяжело. Я его схватил, он тяжеленный, но я стащил Нэда с крыльца, на траву рядом с Ма положил. Он кашляет как стреляет, согнулся пополам и грудь ногтями рвёт. А Ма смотрит на него, и молчит. Плачет и молчит. Я в дом сунулся снова, а там жар такой, что волосы трещат. И Лу кричать перестала. Я тогда кинулся к бочке с водой, облился весь, рубаху намочил, замотался ею и снова в дом бросился. Лу, кричу, где ты? Отзовись! Всё кругом полыхает, дым грудь раздирает, дышать нечем почти. Я в комнату Лу кинулся, нет никого там. Туда, сюда, нет нигде Лу. И тут смотрю, под лестницей рубашка Лу белеет. А сама она глаза закрыла и не дышит вроде. Я на руки подхватил её, лёгкая она, как пёрышко, и к двери. А тут балка передо мной рухнула, путь перекрыла. Что делать, думаю, чую — скоро сам упаду, дыму много, воздуха нет почти. А волосы на мне сгорели уже, наверно, все. Больно будет потом. И понёс я Лу к окну, а оно не открывается, перекосило его. Выбил я его из последних сил, и протолкнул Лу наружу, подальше от дома. А сам перелезть уже не могу, сил нет и воздуха не осталось. Опустился я на пол тогда. Ну и ладно, хоть Лу вытащил. А я полежу немного, отдохну, сил наберусь и перелезу как-нибудь. Только передохну, и вылезу, ведь мне нельзя тут оставаться, Ма заругает меня. Да и Нэд, наверное, не обрадуется. И Лу. Хоть она на меня и ругалась часто, и называла придурком.
Вспомнил, как в детстве я её толкнул нечаянно, Лу упала и коленку разбила. Заревела, тут же Ма выбежала, нахмурилась и начала Лу успокаивать. Тогда-то Лу и назвала меня придурком в первый раз, хотя я же не нарочно толкнул, нечаянно.
И Нэда тогдашнего вспомнил, как он меня на коленках катал, когда я маленький был. Смеялся он часто, и ещё меня подбрасывать любил кверху. А по воскресеньям они с Ма танцевали часто. Старый Сэм играл на скрипке, а все вокруг плясали. Но как только Ма с Нэдом выходили в круг, все уступали им место. Я помню, как они смотрели друг на друга тогда. И Нэд не приходил домой уставшим из бара каждый вечер. И Ма улыбалась каждый день. И вожжи только для упряжи Нэду нужны были. Почему же сейчас не так?
Но я их всё равно люблю. Всех — и Ма, и Лу, и Нэда. Поэтому полежу, сил наберусь, и вылезу. Тем более, что теперь-то я, наверное, искупился перед ними.
Глаза сами закрываются. И воздуха нет, вдохнуть нечем. Пора мне немного отдохнуть.
Устал я сильно…
yaplakal.com