6
Шкаф, Глаз и внезапный участковый.
Школа дала Степушке многое: научила бояться людей и французов, сцены, шкафов, и на всякий случай, тумбочек; привила ему клаустрофобию, нервный тик и страх устроиться трудовиком; превратила его в дикошарого параноика, который как огня страшится детского смеха. Из-за этого, он не поехал поступать в институт и окончательно сломал маме личную жизнь, а уже из-за этого, оказался в дремучей глуши, под расхлябанным столом, с пистолетом, снедаемый мыслью, что ему вот-вот выдавят глаз. А ведь если бы не школа, ничего этого бы не было!
Все началось в седьмом классе, когда Степушке стали досаждать головорезы из четвертого «А». Это были очень изобретательные уголовники. Однажды, они изобрели игру по мотивам французской революции. В ожесточенной борьбе роль Жанны ДʾАрк досталась Степушке, хотя он и бился как лев. Его привязали к столбу и обложили дровами. Димочка принес жидкость для розжига, а Славочка спички. Обвинительную речь произнес Вовочка, который страшно картавил, оттого больше всех француз. Степушка стал первым семиклассником на Земле, которого приговорили к смерти «потому что потому, окончание на «у». Когда запалили спичку, он потерял сознание.
Самосуд отменил трудовик, вышедший посмотреть, что это такое дымит. Степушку тогда строго наказали – из-за него дети едва не пошли по кривой дорожке! – малышню успокоили - они сильно переживали, что представление оборвалось на самом интересном, - а трудовика уволили. Степушке казалось, что во всем этом не было никакого смысла; в то время он еще не знал, что чем меньше ты виновен, тем выше риск дискредитировать себя вконец.
В шестом классе бывших головорезов захватила страсть к экспериментам. В качестве эксперимента они поместили Степушку в шкаф, в учительской. На всю ночь. Целью эксперимента была Нарния, как потом они объясняли инспектору по делам несовершеннолетних, или, по-научному - деревянный ящик как средство перехода в иной мир. Их даже отметили за исследовательский интерес.
Степушка, правда, всех подвел и в другой мир не перенесся. Хотя хотел. Его потом строго наказали за то, что применил шкаф вопреки назначению. Трижды. В сущности, виноват был не Степушка, а физиология, но руководство решило, что один-два случая было бы понятно и простительно, а три – уже система; это уже плохо пахнет. Здравый смысл был в очередной раз повержен приказом. Никакого смысла в этом не было.
В девятом классе, умудренные жизнью, заматеревшие социопаты, по случаю среды и коммунизма, национализировали где-то бутылку суррогата и опоили Степушку до полной консервации жизненных процессов. Вообще, Степушка отказывался, но чего не сделаешь из-за воронки и настойчивости.
Очнулся он не то под простыней, не то под одеялком. Это было так мило, особенно после всех унижений и неприятностей, что выпали на его долю. В груди расплывалось приятное, теплое чувство и ему захотелось простить все те обиды, от которых он так долго страдал, оставить их в прошлом, покончить с бессмысленной враждой, какую он не начинал, но какую так хотел остановить. А где-то там, впереди (позади, с боку?), нарастал гул из десятков и сотен коротких шепотков и усмешек, шорохов и звуков сдвигаемых стульев, отрывистых восклицаний и приглушенных покашливаний - гимн нового светлого дня, в котором не будет места остракизму, гонениям и травле. И это означало, что тому, кто чертил линию его жизни, расщедрились все ж на белый колер.
Так думал Степушка, пока над головой не раздался знакомый голос. Директор! Степушка вскочил, стараясь придать лицу вид невинный и расслабленный - авось не заметят, как будто он тут уже давно. Лучше бы не дергался! Он лежал под простыней, в актовом зале, на самой сцене, вроде реквизита и никому не было до него дела, пока он не восстал, как тень тяжкого запоя.
Директор осекся на полуслове и застыл. Зал – все мальчишки, девчонки, родители и учителя, собравшиеся на линейку – взохнул в одном порыве. Простыня поползла вниз.
Что есть что определить довольно просто: если мужчина красивый – это стриптиз, если страшненький – юмореска, если Степушка – то не надо. Спав, простыня обнажила всю Степушкину подноготную и, хотя там было слишком мало (одновременно с тем и слишком много) на что посмотреть, это все равно было больше, чем он бы хотел показать. Он оказался полностью открыт миру, и грозил этому миру бесчисленными и похабными замечаниями, которые были всюду и даже на веках и не были только в одном месте, а лучше бы были, потому что так это одно место выделялось еще сильнее тем, что на нем не хватило места для размещения послания, которого хватило даже на веках. А звездой соцсетей становились и за меньшее.
Раньше, когда случалось что-то из ряда вон, ковбои хватались за револьверы; в те времена, чем быстрее схватишься за ствол, тем больше шансов на продолжение рода. Теперь все хватаются за трубу, даже если не сантехник; любой катаклизм сопровождает вспышка фотокамеры; это настолько отработано, что порой опережает само время. Пока тот старозаветный ковбой схватился бы за револьвер и открыл огонь, нынешний смартбой уже снял бы об этом ролик, улучив комментарий от стрелка, и вынес потерпевшему мозг быстрее пули.
Степушка еще не успел в изумлении открыть рот, как его ослепила вспышка сотен фотокамер; пока он пытался понять, что происходит, уже вовсю шел прямой эфир; пока он тянул руки, чтобы прикрыться, его достоинство обсудили на форуме; у него не было ни единого шанса спасти репутацию. Никому не нужны были его мысли или чувства. За одно мгновение его осудили и приговорили к изгнанию, без права на реабилитацию.
Потом его строго наказали. За экстремизм. У него нашли сомнительную надпись ниже правого яичка. Что-то про директора и его любовь к однокоренным понятиям. Трудовика сразу уволили. Чего не сделаешь ради детей! Физруку влепили строгий выговор. Потому что если бы он как следует следил за подопечными, черта с два бы те отлетали с одной бутылки. Директор получил премию. Тогда Степушке казалось, что в этом нет никакой логики; многим позже он понял, что одно это и было логичным. Справедливость отворачивается, когда вину ищет виновник.
Сразу после школы ему стал написывать какой-то извращенец, который представлялся военком и убеждал вступить в ряды вооруженных сил. Это Степушку-то! Который получил контузию, лопнув в руках воздушный шарик! Существование которого признавали не всякие весы! Который сломал пальчик, стреляя из игрушечного пистолета! Трудно было бы найти кандидата, который меньше годился для службы. В этом плане ему не было равных.
Вместо Степушки ответила мама. Со Степушкиного аккаунта. Она давно была одна и совсем разучилась флиртовать. Ее предложения были по-солдатски прямы и откровенны, а фантазия болезненно распалена. «Камасутра», считала она, это пособие для сосунков, что-то вроде: «Как заняться сексом и потерять сознание от скуки»; ее воображение рисовало такие сцены, какие отказался бы снимать самый отчаянный порно режиссер; ее голова была ящиком Пандоры, хранилищем сексуальных фантазий невиданной убийственной силы, которые, вырвавшись, сожгли бы мир в извращенном пламени плотского разврата.
Военкома эротически контузило. Он уничтожил монитор и выкинул в окно системный блок. Он запивал валериану спиртом. Он три дня без перерыва рассматривал нормальных голеньких женщин. Ничего не помогало. Ему всюду мерещились чудовищные в своей непристойности, в своей бесчеловечной, изуверской похоти образы, даже косвенное соприкосновение с которыми потрясло его до самой глубины души. Быть может, знай он, что ему пишет женщина, это бы облегчило кошмары, но военкому везде представлялся Степушка. Потом он наткнулся на Степушкино видео с недавнего перфоманса и окончательно убедился в том, что имеет дело с порночудовищем.
Путь в армию Степушке оказался навсегда заказан. Военком сказал, что ни одна армия не выдержит, если в нее войдет такой член и выдрал Степушку из рядов военнообязанных. Степушкино дело сожгли с самым сильным молебном, а прах облили святой водой. Военком стал посещать психотерапевта. И сексопатолога. После пережитого, физическая близость ему претила. Даже с женщиной.
Для усиления боеготовности страны Степушку внесли в реестр сексуальных диверсантов. На случай войны. Загонять поглубже в тыл противника. Если на той стороне будет такое, они сами перейдут на нашу сторону, решил военком. Всей страной. На всякий случай Степушкино фото раздали каждому сотруднику, с пометкой «Особо опасен» и проинструктировали, встретив, всегда держаться лицом и отступать раком. В том смысле, что взад.
А Степушкина мама, не найдя утешения среди армейских частей, закрутила с полицейским чином, шишкой в мундире, которому нравилось, когда просто и откровенно, по-солдатски. Даже с женщиной. Но такое дело не терпело лишних глаз. На квартире у шишки было никак – его жена неодобрительно относилась ко всяким шалостям, - а на квартире у Степушкиной мамы ютился Степушка, который был неприятен как свидетель.
На следующий день за Степушкой пришли. Он открыл дверь; на пороге стояли двое в форме, у одного была капитанская рожа, другой чуть помладше. Они были удивительно похожи на злоумышленников из четвертого «А». Даже почти не постарели. Тот, что помладше запалил спичку, чтобы подкурить. Степушка потерял сознание.
Очнулся он участковым. Это противоречило всему, что он знал об органах. Степушка нанес себе с десяток тяжких телесных щипков в разные места, но наваждение не развеялось: он так и остался при форме, с пистолетом и удостоверением. И желанием кого-нибудь ударить по почкам. Последнее окончательно убедило Степушку, что все взаправду, что отныне его дело – служить и защищать. И отказать кому-нибудь в возбуждении дела по надуманным обстоятельствам.
Смирившись, Степушка стал выяснять, где он, и узнал, что оказался в какой-то глухой деревне, которая удивительно неплохо выглядела. Для шестнадцатого века.
О крестьянах Степушка знал мало, потому что историю у них преподавал физрук (историчку уволили за физкультуру в купальнике; общественность решила, что учитель с телом – это моветон), а физрук знал только то, что в деревнях живут злые крестьяне, которые сажают рожь и друг друга. На кол. Тогда колоноскопия была еще не так развита, а делать что-то было нужно. А Степушка не хотел. У него было все в порядке с кишечником.
Поэтому первое время он прятался в отделении, которое со стороны выглядело как полуразвалившаяся избушка, а внутри оказалось полуразвалившимся сараем, и выходил только по ночам, на поиски пропитания. Он тащил все, что можно было прожевать. Он крал еду у собак и довел до нервного срыва одного пса, которого звали Тузик и который, истощенный нехваткой питательных элементов, стал подъедать хозяйские огурцы и довел до нервного срыва хозяина, который никак не мог взять в толк, отчего огурцы на грядках висят наполовину обглоданные и кто способен на такое злодейство и который, не в силах совладать с чувствами, стал по ночам надкусывать помидоры в соседском огороде, чем породил волну слухов о невиданных доселе вредителях и едва не навлек на деревню беду в виде нашествия одного телеканала, специализирующего на нашествиях невиданных вредителей и прочих инопланетян. Благо помидоры отошли и репутацию села не пострадала.
Степушка стал пробираться в курятники и красть яйца и, однажды, едва разминулся с каким-то странным типом, который украл курицу и оставил записку с требованием выкупа. Полицейское чутье подсказало Степушке, что здесь свершается преступление. Это было так странно, что он забыл украсть яйца. Впоследствии он не раз возвращался к этому эпизоду, гадая, чему же он все-таки был свидетелем? И не привиделось ли ему это? В конце-концов, кому придет в голову красть курицу ради выкупа?!
А попался Степушка по глупости: забыл закрыть дверь. Любопытные мальчишки нашли его за приемом пищи: Степушка жадно ел толченую ягоду. Лицо и руки у него были красны от сока, а глаза – от недосыпа. Ребятишки, презрев аэродинамику, обогнали звук: сначала исчезли их физические тела, а только потом донесся удалявшийся крик. Лишь Ванечка не смог: от страха у него отнялись ноги. Впервые в жизни Степушку боялся кто-то кроме отражения. Пришлось ему отнести Ванечку домой. Так, спустя два месяца, в деревне узнали, что у них есть участковый.
Сразу после этого к Степушке на прием приковыляла баба Зина. Это была интеллигентная старушка, опрятная, совсем безопасная на вид. Она тихонько спросила, нельзя ли пристрелить деда, потому что скоро сто одно, а как-то стыдно? Степушка решил, что ослышался, и переспросил: «Приструнить?» Бабуля ответила, что нет. Степушка кокетливо признался, что не может и улыбнулся. У него были умилительные ямочки на щеках, он был весь такой худенький, такой маленький. Это был вызов.
Баба Зина вернулась домой, вздула деда не хуже чем фашистов партизаны, потому что фамилия – Гегель, да и вообще неприятный тип, и принесла Степушке большущую тарелку пирогов.
После затяжного голодания Степушка впал в гастрономическое помешательство. Очнулся когда долизывал тарелку. Такого комплимента бабе Зине отродясь не делали. Основной ее инстинкт – накормления – оказался возбужден до крайней степени. Ей сразу захотелось Степушку увнучить. А то и умужить. Степушка отказался. Он не рыскал дешевой славы. Но дружить был готов до последнего пирожка.
После бабы Зины пришел с визитом какой-то старикан, прямой, худой и чопорный, в чесучовом пиджачке с запахом дряхлого социализма. Старикан был очень похож на партийного работника образца раннего СССР и, по всей видимости, не совсем понимал, где находится. Степушку он принял за фельдшера, хотя тот и был одет по форме, и наговорил такого, что как честный человек обязан был больше никогда не приходить.
Степушкины познания о геморрое в этот черный час достигли немыслимых глубин, такой дали, что надеяться на то, что это обратимо уже не приходилось. Степушке даже представилось на миг, как по прошествии долгих лет, на склоне жизни, когда из памяти уже изгладятся лица друзей и родных, среди тумана, что предшествует окончательному забвению, проступят несокрушимо: ДЕСЯТЬ СПОСОБОВ ЛЕЧЕНИЯ ГЕМОРРОЯ В ДОМАШНИХ УСЛОВИЯХ.
Зато теперь – спроси его кто об этом – Степушка мог бы с гордостью утверждать, что знает о геморрое все. И немного владеет техникой массажа простаты. А старикан вдруг откланялся и ушел в шкаф. Не иначе Нарнию искать. Степушка ехидно усмехнулся: он-то уже знал, что ее там нет.
Забежала молоденькая девочка, представилась секретаршей и справилась, не видели ли такого старикашечку, такого дедусечку, такого лапочку, аж задавил бы? Степушка кивнул на шкаф. Секретарша мило улыбнулась, она вся была воздушная, тоненькая, светленькая – ангелок не иначе – и пропела сквозь стиснутые зубы что-то умилительное, ласкательное, хотя Степушке и показалось, будто бы это было: «Совсем из ума выжил, козел старый, за что его только держат, олуха коммунистического?!», но он решил, что ослышался, потому что невозможно было вообразить, что такие плохие слова сыпались из уст такого хорошенького создания.
Секретарша между тем постучала в шкаф. Голос оттуда предложил войти. Степушке снова показалось, будто бы девичий голосок вымолвил что-то вроде: «Навязался же на мою голову, маразматик обтерханный, ноги уже сами в гроб несут, а все топорщится!» В шкафу молчали. «Да что б ты там сгнил, Дракула недоделанный!» - воскликнула секретарша и топнула ножкой. Она была очень красивая в гневе и с ногами. Особенно вдохновляли ноги. Всех кроме шкафа. Тот был нем и бесчувственен, как бревно.
Тогда секретарша сменила подход. Строгим голосом она объявила, что Виктора Семеновича немедленно вызывают в Райпотребсоюз. «Подать машину!» - взревел шкаф, а спустя мгновение появился сам Виктор Семенович. На Степушку он смотрел недоумевающе, как будто видел его в первый раз, как будто не случилось между ними интимной беседы по поводу прямой кишки, слишком интимной, чтобы оставался шанс на дружбу. «Это наш новый звукорежиссер», - объяснила шефу секретарша, добавила шепотком, поднеся раскрытую ладонь к уголку рта и как бы пряча за ней слова: «глухонемой, можете не здороваться», - озорно подмигнула Степушке, подхватила шефа под ручку, накрепко, чтобы не сбежал, и увлекла на выход.
Приходил еще какой-то подозрительный тип, некто Василий, который особо ничего не говорил, только все время подмигивал, будто его поразило нервное расстройство. Весь он ходил ходуном, весь был как на шарнирах. В волосах у него торчало куриное перо. Когда Степушка сказал ему об этом, тот весь как-то напрягся, моргать перестал, глаза вылупил и стал пятится назад; пятился-пятился да как чесанет! Очень подозрительный тип, снова ожило в Степушке полицейское чутье.
Люди все шли и шли. Поглазеть, поздороваться, посудачить, больше от любопытства нежели дела. Весть о том, как Степушка ублажает бабушек, разлетелась далеко окрест и к вечеру его завалили пирогами, блинами и прочей снедью. Внуколюбивые старушки сбегались отовсюду, как налоговики на инфоцыганку. Двух борзых гастролерш, из соседней глухомани, с пакетиком беляшей и банкой молока, поймали уже на пороге – так и метили напихать Степушке украдкой, образины бесстыжие! Их обличили, обругали, насовали проклятий полные кошелки да выпроводили вон, за околицу – пусть своих участковых там заводят, а к чужим – не моги!
Дела у Степушки понемногу пошли на лад. Местные бабушки взяли его в плотное любвеобильное кольцо, и если какой дедушка (или любое другое мужеподобное существо!) и начинал чинить неприятности, его тут же, миром, окучивали так, что дедушка в следующий раз боялся даже кукарекнуть не в строчку. Да и сказать прямо, не больно-то на Степушку и кукарекали. Урки и те его боялись. Это они с обычными участковыми могли повздорить, матом накрыть, а со Степушкой как? Сказали худо – он и расклеился, носиком захлюпал, глазки опустил – весь крохотный, нахохленный, ну точь-в-точь воробушек – и уже и сам не рад, что нагрубил, и у самого сердце сжимается, и сам думаешь, как бы подсобить да оправдаться. В военные годы были такие – сыны полка, а тут – внук деревни.
Привольная, сытая жизнь быстро развратила Степушку, подтолкнула его на скользкую дорожку продуктового разврата. Он стал менять бабушек как перчатки. Сегодня одна его блинчиками отпотчует, завтра другая – супчиком али пирожками. Бабуськи эти поначалу за него чуть не дрались, пока баба Зина, какая просмотрела больше всех сериалов про зону и на том основании держалась в авторитете, не составила график, в котором Степушку поделили на всех поровну. Эскалация была предотвращена. Заодно разрешился кризис нехватки личного состава. Впервые в истории внутренних органов.
Казалось бы, живи да радуйся, наслаждайся счастьем и покоем, после стольких лет мытарств и издевательств, но куда там! Про иного говорят: родился под несчастливой звездой… Встретить Степушку на этом свете собрались все несчастливые звезды, планеты и прочие заслуживающие доверия источники несчастий разом. Именно они лишили его шанса на хорошую кончину. Не успел новопредставленный участковый расслабиться и разъестся, как в отделении зазвонил телефон и выдал отрывисто, с шипением и помехами: «Особо опасный… серийный… Витька-Глаз…по оперативным данным… где-то в твоем районе… найти и …».
У Степушки опустились руки и внутренние органы. Особенно преуспело сердце, пощекотав владельцу пяточки. В ушах билось: «особо опасный… серийный… Глаз…» и в этом ритме слышалась грозная поступь скоропостижного, незрячего конца. Особенно было страшно это: «Глаз». Почему Глаз? Отчего Глаз?
В воображении так и рисовался детина в грязном переднике на голое тело, с пустым взглядом, с дебильной ухмылочкой. Вот он подходит, неумолимо, тяжело, выставив вперед средний и указательный пальцы, и, так и перебирает ими, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, гипнотизируя, завораживая, лишая воли к сопротивлению и едва жертва, парализованная ужасом, окончательно окостенеет – раз! – два пальца! - в глаз! – короткий вскрик – тишина… удаляющийся неспешный топот.
Это было так чудовищно, что Степушка едва не заплакал. Раньше он и представить не мог, что в мыслящем существе может быть столько жестокости. Витька-Глаз перевернул его представления о человечестве. Как можно быть таким мерзким, бессердечным типом? И как справиться с таким людоедом?
У Степушки не всегда хватало сил, чтобы покончить с мухой, вообразить же что он сможет отбиться от здоровенного маньяка не смог бы самый убежденный оптимист. Как представителю закона Степушке полагался пистолет, но он не умел стрелять и боялся громких звуков; пистолет был больше опасен для него самого.
Но спасти секретаршу и бабу Зину очень хотелось, потому что лучшие ноги и булочки в деревне. А к бабке он просто привязался. Он снова вспомнил секретаршу. Она была такая чудесная, с глазами. Без них будет совсем не то. Нужно было срочно что-то делать! В конце-концов, он здесь власть! Он здесь закон! Он здесь… совсем не хотел закончиться обезглазиванием.
Степушка надел на голову старый мотоциклетный шлем и опустил защитное стекло – что ты на это скажешь, Витька-Глаз? – а потом заперся на все засовы, придвинул к двери тяжеленный комод и забрался под стол. Засада была готова. Осталось немного подождать. Лет двадцать или тридцать, пока противник помрет или хотя бы ослабнет.
Сумерки за окном все матерели, наливались густой черной силой, готовились свергнуть слабеющую власть дня. Раньше Степушка любил темноту, потому что в ней легче всего было спрятаться, а тут возненавидел, потому что в ней было очень легко спрятаться. Когда за тобой охотится маньяк, с одним желанием - выдавить тебе глаза, хочется видеть как можно больше.
В дверь постучали. Степушка притворился, будто его нет. Он и так-то был не слишком шумным, а тут беззвучием превзошел вакуум. Стук повторился. Сначала он был деликатным, как опытный любовник, а потом вдруг опустился до вульгарной долбежки, от которой пришли в экстаз и позвякивали чашки на столе. Это было возмутительно! В конце-концов, здесь полицейский участок, а не бордель!
Стук не стихал. Неужто Глаз? Для него ведь участковый – первейший враг, самое опасное существо не свете, даром что Степушка. Выследил ведь, дрянь такая, разнюхал, где прячется оплот закона и правопорядка, пришел лишить честных людей последней надежды на мир, зрение и справедливость! Степушка сжался в комочек, тоненько пискнул, что будет стрелять, и заплакал.
Стук оборвался. Девичий голос из-за двери спросил, неужели же она так плохо выглядит, что непременно нужно ее застрелить? Голосок был молодой и неопытной, в нем еще не было категоричного, безапелляционного обвинительного уклона, которым грешат опытные прокуроры и замужние после медового месяца, но уже чувствовался задел на то, просто еще не раскрытый супружеством.
Степушка понял: вопрос с подвохом; ответил так, как полагается мужчине - коротким и решительным мычанием, истолковать какое было бы не под силу и искусственному интеллекту, настолько емким и неопределенным оно было; в нем крылось все сущее во всем его многообразии; пожалуй, с такого мычание мог бы начаться мир.
Дверь открылась. Оказалось, что все запоры ничего не запирали, а эффективность подпирания двери изнутри не слишком высока, если эта дверь отпирается наружу.
На пороге стояла секретарша Виктора Семеновича – Аллочка – и злилась, но злость быстро сменилась удивлением, когда она обнаружила Степушку под столом с мотоциклетным шлемом на голове и пистолетом в руке. Это противоречило всему, что Аллочка знала об органах. Она растерялась и никак не могла придумать, что сказать. Степушка тоже не сразу нашелся. Такое объяснить не так-то просто. Он стыдливо отбросил шлем в сторону и замялся.
Выручил их истошный женский крик где-то на окраине деревни. Кажется, кого-то убивали. Это было так вовремя! Неловкость развеялась сама собой. «Бежим!» - воскликнула Аллочка, схватила Степушку за руку и потянула за собой. Степушка обрадовался: он сам хотел это предложить да не знал как, чтобы не показаться трусом.
Аллочка, руководимая женской логикой, бежала туда, надо было откуда. Степушка намекал как мог: упал на землю и волочился на манер трупа. Аллочке было невдомек. Она перла локомотивом, не считаясь с сохранностью вагонов, и Степушка трясся на кочках, бился на поворотах, утопал в лужах, глотал дорожную пыль и грязь, случайный помидор, когда его протащили напрямик через чей-то огород, детский паровозик и четверть ведрышка песку (детская площадка), половину Тузика (вторая половина дала деру и тем самым выручила первую; по деревне долго носился жалобный крик едва не проглоченной заживо собаки).
Когда поезд остановился, Степушка был весь растерзан так, что никто бы не признал в нем участкового, да что там участкового – человека! Форма его была напрочь продрана, лицо расцарапано, под глазом – фингал, изо рта торчала собачья шерсть, и все-все-все было в жидкой грязи с примесью навоза. Когда он встал, его шатало, а в голове шумел дробный перестук колес. На Аллочку Степушка стал смотреть совершенно другими глазами: раньше он бы не за что не поверил, чтобы под капотом минивэна может крыться мощь БелАЗа. Аллочка тоже смотрела на Степушку совершенно другими глазами: она раньше не верила в потустороннее, но тут перед ней вместо чистенького участкового стоял вылитый чертило, весь в каком-то фекальном налете, в каких-то лохмотьях, ну ровно старославянский бес. Аллочка истошно завизжала.
Оглушенный, ошеломленный, устрашенный до крайности, Степушка бросился бежать. Размахивая оружием, в дерьме и ужасе, он влетел в какой-то сарай. Поднялся дикий хаос. Вокруг все закружило, закудахтало, закукарекало, во все стороны полетели перья и проклятия, на него то и дело бросались чьи-то белесые тела, его клевали и били крылами, он спотыкался и натыкался на углы и жерди, под ногами хлюпало и воняло – ад спустился на землю и грозился уничтожить несчастного участкового. И тут, среди всей этой круговерти, среди этого нечестивого безумия возник темный, сатанинский силуэт – сам дьявол спустился забрать алкаемую душу! Витька-Глаз явился за своею добычею!
Степушка достиг крайней степени помешательства, страх вытеснил из его души все оставшиеся чувства и стал там безраздельным владыкой и этот страх, отчаянием загнанного зверя, повелевал одно: выжить! Выжить любой ценой!
Степушка исторг трубный глас, как будто высморкались небеса – это был некий апокалиптический бас низвергаемого заживо грешника, который уже не может рассчитывать на спасение, нечто такое, что – без сверхъестественного усилия - не выдаст человеческая глотка, и открыл огонь из пистолета. Он вопил и стрелял пока не кончились патроны, но и после продолжал вопить и жать на курок, а рядом вопило и дергалось на полу незнакомое тело и их вопли сплетались в чудовищную, потустороннюю какофонию, какая вполне бы годилась, чтобы сопровождать Люцифера при его восшествии на трон.
В этот раз всех выручил ОМОН. Бойцы появились непонятно откуда и набились в сарай так плотно, что выжали из двух куриц по незапланированному яйцу, а какому-то петуху защемили гребень и его дикий кукарек добавился к творимой вакханалии. Всего повязали тринадцать несушек, их голосистого вождя, одного подозрительного типа, который безудержно плакал от пережитого и клялся, что он больше никогда, правда, что «никогда» от него добиться было никак не возможно, и Степушку. Степушку как следует покрестили и все равно вязали с опаской, шепча под нос молитвы и морщась от запаха.
К утру грязь застыла наподобие футляра. Любопытный спецназовец постучал дубинкой и, когда корка осыпалась, нашел внутри орган исполнительной власти. Степушку немедля перенесли в баню. Ему наказали не выходить, пока не отмоется хотя бы до рубашки, а еще лучше – до человека. Степушка рвался выведать про Витьку-Глаза и манкировал гигиеной, пока не разузнает, что к чему; спецназ сдерживал дыхание и дверь в баню и кричал, что такое амбре – это биотерроризм, а с террористами никаких переговоров. Сошлись в итоге на компромиссе: в баню подкинули рацию и по ней рассказали историю Витьке-Глаза.
Как оказалось, тот был безобидным парнишкой и никому никогда ничего не вытыкал и не выдавливал и вообще был ближе к интеллигенции, подвизаясь на стыке науки и искусства. Глаз он стал за свои изыскания. В то время он работал над обобщением индивидуальных моделей поведения женской особи в естественной среде – бане – прибегая к методу, известному как «наблюдение». Односельчане его энтузиазм не ценили, они считали, что он сует свой глаз куда не надо, и часто били, однако Глаз, вдохновленный примером предшественников, пострадавших за убеждения, особенно восхищаясь Джордано Бруно, продолжал работу, наперекор общественному мнению.
Он дважды отсидел по пятнадцать суток по доносам аборигенов – ретроградов и противников прогресса, не признающих его исследования - и за ним закрепилась слава рецидивиста. В своих глазах он был мучеником, диссидентом, гонимым за идею, в чужих – извращенцем; на него косо смотрели даже собаки, а женщины при встрече с ним прикрывали руками грудь, хотя чего он там не видел? Он стал искать утешения в науке, в своих исследованиях и вот, как-то раз, приникнув к очередному отверстию, призванному приоткрыть для него мир волнительных изгибов и научной фантазии, Глаз нашел нечто совершенно другое: двоих дядек, которые интересовались друг другом в совершенно не предназначенных для этого местах.
Дядьки эти были весьма известными людьми, признанными гетеросексуалами, которые рьяно и крикливо выступали против простодырой общественности, склонной утешаться компанией своего пола; они возвысились, принижая, унижая и обвиняя наиболее удобных с точки зрения личной безопасности граждан; каминг-аут стал бы для этих дядек совершенным крахом. Они бросились за Глазом – голые, потные, болтая нетрадиционными ценностями, с оружием в руках; Глаз точно не знал, что они хотят с ним сделать, но рассмотрев ценности, предпочел бы расстрел.
Сбежал он тогда нелепым случаем – опрокинул пару ульев. Пчелы, возбужденные лихой пертурбацией, отжалили загонщиков так, как те никогда – друг друга; погоня распухла и затихла.
Потом была полиция, громкий скандал, попытка убийства, Глаза признали потерпевшим. Затем – череда следственный действий, обвинение, на завтра назначен суд и вдруг Глаз, запуганный обещанием расправы - бежит, наугад, сломя голову в какую-то глухую деревушку, где спрятался в сарае, пробавляясь сырым яичком, и рассчитывал пересидеть таким образом опасность, когда ворвалось вдруг невиданное явление, дивный фекальный образ, и, ни с того ни с сего, высадило в него всю обойму. И пару сотен децибел.
Уцелел Глаз чудом. Его травмировало криком, ошеломило выстрелами, повергло в шок беспричинной жаждой убийства, пылающей в вооруженном психопате. Ничего страшнее в своей жизни Глаз не видел. Поэтому он сразу пал на пол, в самое амбре, и только тем и спасся.
Закончилось все тем, что Глаза крепко потрепали, чтобы больше не бегал и отконвоировали на суд. Трудовика уволили. В интересах следствия. Нашли в соседнем райцентре и вышвырнули с волчьим билетом. А Степушку… наградили. За проявленное мужество и героизм - внеочередным званием. Его хлопали по плечу, говорили торжественные слова, воспевали его смелость, его отчаянную храбрость и блестящую службу. Какой-то старый полковник даже всплакнул и сказал, что именно на таких вот простых и мужественных парнях все и держится, они – соль земли, настоящие богатыри, сильные, доблестные сыны своих матерей, отцы своих дочерей, внуки своих дедов, деды своих внуков, правнуки своих…
Степушка не дослушал. Он ушел к себе в участок и закрылся в шкафу. Ему очень хотелось в Нарнию, в сказочную страну, где того, что с ним случилось, никогда бы не могло быть.
yaplakal.com