Все бабы дуры, а Сережа прав
Классика:
Мои богини! Коль случится
Сию поэму в руки взять —
Не раскрывайте. Не годится
И неприлично вам читать.
Вы любопытны, пол прекрасный,
Но воздержитесь на сей раз.
Здесь слог письма весьма опасный!
Итак, не трогать, прошу вас.
Что ж, коли слушать не хотите,
То, так и быть, её прочтите.
Но после будете жалеть:
Придётся долго вам краснеть!
Пролог
Природа женщин сотворила,
Богатство, славу им дала,
Меж ног отверстье прорубила,
Его пиздою назвала.
У женщин всех пизда — игрушка!
Мягка, просторна — хоть куда,
И, как мышиная ловушка,
Для нас открыта всех всегда.
Она собою всех прельщает,
Манит к себе толпы людей,
И бедный хуй по ней летает,
Как по сараю воробей.
Пизда — создание природы,
Она же — символ бытия.
Оттуда лезут все народы,
Как будто пчёлы из улья.
Тебя, хуй длинный, прославляю,
Тебе честь должно воздаю!
Восьмивершковый[1], волосистый,
Всегда готовый бабу еть[2],
Тебе на лире голосистой
До гроба буду песни петь.
О, хуй! Ты дивен чудесами,
Ты покоряешь женский род,
Тобою создан весь народ —
Юнцы, и старцы с бородами,
И царь державный, и свинья,
Пизда, и блядь, и грешный я…
I
Дом двухэтажный занимая,
У нас в Москве жила-была
Вдова, купчиха молодая,
Лицом румяна и бела.
Покойный муж её мужчина
Ещё не старой был поры,
Но приключилась с ним кончина
Из-за её большой дыры.
На передок все бабы слабы,
Скажу, соврать тут не боясь,
Но уж такой ебливой бабы
И свет не видел отродясь.
Несчастный муж моей купчихи
Был парень безответно тихий,
И, слушая жены приказ,
Ёб в день её по десять раз.
Порой он ноги чуть волочит,
Хуй не встаёт, хоть отруби,
Она же знать того не хочет —
Хоть плачь, а всё равно еби.
В подобной каторге едва ли
Протянешь долго. Год прошёл,
И бедный муж в тот мир ушёл,
Где нет ни ебли, ни печали…
О, жёны, верные супругам!
Желая также быть вам другом,
Скажу: и мужниным мудам
Давайте отдых вы, мадам.
Вдова, не в силах пылкость нрава
И женской страсти обуздать,
Пошла налево и направо
Любому-каждому давать.
Её ебли и пожилые,
И старики, и молодые —
Все, кому ебля по нутру,
Во вдовью лазили дыру.
О, вы, замужние и вдовы!
О, девы! (Целки тут не в счёт.)
Позвольте мне вам наперёд
Сказать про еблю два-три слова.
Ебитесь все вы на здоровье,
Отбросив глупый ложный стыд,
Позвольте лишь одно условье
Поставить, так сказать, на вид:
Ебитесь с толком, аккуратней:
Чем реже ебля, тем приятней,
И боже вас оборони
От беспорядочной ебни.
От необузданности страсти
Вас ждут и горе, и напасти;
Вас не насытит уж тогда
Обыкновенная елда.
Три года в ебле бесшабашной
Как сон для вдовушки прошли.
И вот томленья муки страстной
И грусть на сердце ей легли.
Её уж то не занимало,
Чем раньше жизнь была красна,
Чего-то тщетно всё искала
И не могла найти она.
Всех ёбарей знакомы лица,
Их ординарные хуи
Приелись ей, и вот вдовица
Грустит и точит слез струи.
И даже еблей в час обычный
Ей угодить никто не мог:
У одного хуй неприличный,
А у другого короток,
У третьего — уж очень тонок,
А у четвёртого муде
Похожи на пивной бочонок
И зря колотят по манде.
То сетует она на яйца —
Не видно, точно у скопца;
То хуй не больше, чем у зайца…
Капризам, словом, нет конца.
Вдова томится молодая,
Вдове не спится — вот беда.
Уж сколько времени, не знаю,
Была в бездействии пизда.
И вот по здравом рассужденье
О тяжком жребии своём
Она к такому заключенью
Пришла, раскинувши умом:
Чтоб сладить мне с лихой бедою,
Придётся, видно, сводню звать:
Мужчину с длинною елдою
Она сумеет подыскать.
II
В Замоскворечье, на Полянке[3],
Стоял домишко в три окна.
Принадлежал тот дом мещанке
Матрёне Марковне. Она
Жила без горя и печали,
И эту даму в тех краях
За сваху ловкую считали
Во всех купеческих домах.
Но эта Гименея[4] жрица,
Преклонных лет уже девица,
Свершая брачные дела,
И сводней ловкою была.
Наскучит коль купчихе сдобной
Порой с супругом-стариком —
Устроит Марковна удобно
Свиданье с ёбарем тайком.
Иль по другой какой причине
Свою жену муж не ебёт,
Та затоскует по мужчине —
И ей Матрёна хуй найдёт.
Иная, в праздности тоскуя,
Захочет для забавы хуя —
Моя Матрёна тут как тут,
И глядь — бабёнку уж ебут.
Мужчины с ней входили в сделку:
Иной захочет гастроном[5]
Свой хуй полакомить — и целку
Ведёт Матрёна к нему в дом…
И вот за этой, всему свету
Известной своднею, тайком,
Вдова отправила карету
И ждёт Матрёну за чайком.
Вошедши, сводня помолилась,
На образ истово[6] крестясь,
Хозяйке чинно поклонилась
И так промолвила, садясь:
«Зачем позвала, дорогая?
Али во мне нужда какая?
Изволь — хоть душу заложу,
Но на тебя я угожу.
Коль хочешь, женишка спроворю.
Аль просто чешется манда?
И в этом разе завсегда
Готова пособить я горю!
Без ебли, милая, зачахнешь,
И жизнь те станет не мила.
Такого ёбаря, что ахнешь,
Я для тебя бы припасла!»
«Спасибо, Марковна, на слове!
Хоть ёбарь твой и наготове,
Но пригодится он едва ль,
Твоих трудов мне только жаль!
Мелки в наш век пошли людишки!
Хуёв уж нет — одни хуишки.
Чтоб хуя длинного достать,
Весь свет придётся обыскать.
Мне нужен крепкий хуй, здоровый,
Не меньше, чем восьмивершковый.
Не дам я мелкому хую
Посуду пакостить свою!
Мужчина нужен мне с елдою
С такою, чтоб когда он ёб,
Под ним вертелась я юлою,
Чтобы глаза ушли под лоб,
Чтоб мне дыханье захватило,
Чтоб зуб на зуб не попадал,
Чтоб я на свете всё забыла,
Чтоб хуй до сердца доставал!»
Матрёна табачку нюхнула,
О чём-то тяжело вздохнула,
И, помолчав минутки две,
На это молвила вдове:
«Трудненько, милая, трудненько
Такую подыскать елду.
Восьмивершковый!.. Сбавь маленько,
Поменьше, может, и найду.
Есть у меня тут на примете
Один мужчина. Ей-же-ей[7],
Не отыскать на целом свете
Такого хуя и мудей!
Я, грешная, сама смотрела
Намедни хуй у паренька
И, увидавши, обомлела —
Совсем пожарная кишка!
У жеребца и то короче!
Ему не то что баб скоблить,
А, будь то сказано не к ночи,
Такой елдой чертей глушить!
Собою видный и дородный,
Тебе, красавица, под стать.
Происхожденьем благородный,
Лука Мудищев его звать.
Да вот беда — теперь Лукашка
Сидит без брюк и без сапог —
Всё пропил в кабаке, бедняжка,
Как есть, до самых до порток».
Вдова восторженно внимала
Рассказам сводни о Луке
И сладость ебли предвкушала
В мечтах об этом елдаке.
Не в силах побороть волненья,
Она к Матрёне подошла
И со слезами умиленья
Её в объятия взяла:
«Матрёна, сваха дорогая,
Будь для меня ты мать родная!
Луку Мудищева найди
И поскорее приведи.
Дам денег, сколько ты захочешь,
А ты сама уж похлопочешь,
Одень приличнее Луку
И будь с ним завтра к вечерку».
«Изволь, голубка, беспременно
К нему я завтра же пойду,
Экипирую преотменно,
А вечерком и приведу».
И вот две радужных бумажки
Вдова выносит ей в руке
И просит сводню без оттяжки
Сходить немедленно к Луке.
Походкой скорой, семенящей
Матрёна скрылася за дверь,
И вот вдова моя теперь
В мечтах о ебле предстоящей.
III
Лука Мудищев был дородный[8]
Мужчина лет так сорока.
Жил вечно пьяный и голодный
В каморке возле кабака.
В придачу к бедности мизерной[9]
Еще имел он на беду
Величины неимоверной
Восьмивершковую[10] елду.
Ни молодая, ни старуха,
Ни блядь, ни девка-потаскуха,
Узрев такую благодать,
Не соглашались ему дать.
Хотите верьте иль не верьте,
Но про него носился слух,
Что он елдой своей до смерти
Заёб каких-то барынь двух.
И вот, совсем любви не зная,
Он одинок на свете жил
И, хуй свой длинный проклиная,
Тоску-печаль в вине топил.
Но тут позвольте отступленье
Мне сделать с этой же строки,
Чтоб дать вам вкратце поясненье
О роде-племени Луки.
Весь род Мудищевых был древний,
И предки нашего Луки
Имели вотчины[11], деревни
И пребольшие елдаки.
Из поколенья в поколенье
Передавались те хуи,
Как бы отцов благословенье,
Как бы наследие семьи.
Мудищев, именем Порфирий,
Ещё при Грозном службу нёс
И, поднимая хуем гири,
Порой смешил царя до слёз.
Покорный Грозного веленью,
Своей елдой, без затрудненья,
Он раз убил с размаху двух
В вину попавших царских слуг.
Другой Мудищев звался Саввой,
Петрово дело защищал,
И в славной битве под Полтавой
Он хуем пушки прочищал!
При матушке Екатерине,
Благодаря своей махине,
В фаворе[12] был Мудищев Лев,
Блестящий генерал-аншеф[13].
Сказать по правде, дураками
Всегда Мудищевы слыли,
Зато большими елдаками
Они похвастаться могли.
Свои именья, капиталы
Спустил Луки распутный дед,
И наш Лукаша, бедный малый,
Был нищим с самых юных лет.
Судьбою не был он балуем,
И про Луку сказал бы я:
Судьба его снабдила хуем,
Не дав в придачу ни хуя.
IV
Настал вот вечер дня другого.
Одна в гостиной ждёт-пождёт
Купчиха гостя дорогого,
А время медленно идёт.
Под вечерок она в пахучей
Помылась розовой воде
И смазала на всякий случай
Губной помадою в пизде.
Хоть всякий хуй ей не был страшен,
Но тем не менее ввиду
Такого хуя, как Лукашин,
Она боялась за пизду.
Но чу! Звонок! О миг желанный!
Прошла ещё минута-две —
И гость явился долгожданный —
Лука Мудищев — ко вдове.
…Склонясь, стоял пред нею фасом
Дородный видный господин
И произнёс пропойным басом:
«Лука Мудищев, дворянин».
Он вид имел молодцеватый:
Причёсан, тщательно побрит,
Одет в сюртук[14] щеголеватый,
Не пьян, а водкою разит.
«Ах, очень мило!.. Я так много
О вашем слышала…» — вдова
Как бы смутилася немного,
Сказав последние слова.
«Да-с, это точно-с; похвалиться
Могу моим!.. Но впрочем вам
Самим бы лучше убедиться,
Чем верить слухам и словам!»
И, продолжая в том же смысле,
Уселись рядышком болтать,
Но лишь одно имели в мысли:
Как бы скорей ебню начать.
Чтоб не мешать беседе томной,
Нашла Матрёна уголок,
Уселась в нём тихонько, скромно
И принялась вязать чулок.
Так близко находясь с Лукою,
Не в силах снесть Тантала мук[15],
Полезла вдовушка рукою
В карман его суконных брюк.
И от её прикосновенья
Хуй у Луки воспрянул вмиг,
Как храбрый воин пред сраженьем —
Могуч, и грозен, и велик.
Нащупавши елдак, купчиха
Мгновенно вспыхнула огнём
И прошептала нежно, тихо,
Склонясь к нему: «Лука, пойдём!»
И вот вдова вдвоём с Лукою.
Она и млеет, и дрожит,
И кровь её бурлит рекою,
И страсть огнём её палит.
Снимает башмачки и платье,
Рвёт в нетерпенье пышный лиф,
И, обе сиськи заголив,
Зовёт Луку в свои объятья.
Мудищев тоже разъярился;
Тряся огромною елдой,
Как смертоносной булавой,
Он на купчиху устремился.
Её схватил он поперёк
И, бросив на кровать с размаху,
Заворотил он ей рубаху,
И хуй всадил ей между ног.
Но тут игра плохая вышла:
Как будто ей всадили дышло[16],
Купчиха начала кричать
И всех святых на помощь звать.
Она кричит — Лука не слышит,
Она сильнее всё орёт —
Лука, как мех кузнечный, дышит
И знай себе вдову ебёт.
Услышав крики эти, сваха
Спустила петли у чулка
И говорит, дрожа от страха:
«Ну, знать, заёб её Лука!»
Но через миг, собравшись с духом,
С чулком и спицами в руках
Спешит на помощь лёгким пухом
И к ним вбегает впопыхах.
И что же зрит? Вдова стенает,
От боли выбившись из сил,
Лука же жопу заголил
И жертву еть всё продолжает.
Матрёна, сжалясь над вдовицей,
Спешит помочь скорей беде
И ну колоть вязальной спицей
Луку то в жопу, то в муде.
Лука воспрянул львом свирепым,
Старуху на пол повалил
И длинным хуем, словно цепом[17],
По голове её хватил.
Но всё ж Матрёна изловчилась,
Остатки силы собрала,
Луке в муде она вцепилась
И напрочь их оторвала.
Взревел Лука и ту старуху
Елдой своей убил, как муху —
В одно мгновенье, наповал,
И сам безжизненный упал.
Эпилог
И что же? К ужасу Москвы
Наутро там нашли три трупа:
Средь лужи крови труп вдовы,
С пиздой, разорванной до пупа,
Труп свахи, распростёртый ниц,
И труп Лукаши без яиц.
Три дня Лукашин красный хуй
Лежал на белом покрывале.
Его все девки целовали,
Печален был их поцелуй…
Вот, наконец, и похороны.
Собрался весь торговый люд.
Под траурные перезвоны
Три гроба к кладбищу несут.
Народу много собралося,
Купцы за гробом чинно шли
И на серебряном подносе
Муде Лукашины несли.
За ними — медики-студенты
В халатах белых, без штанов.
Они несли его патенты
От всех московских бардаков[18].
К Дашковскому, где хоронили,
Стеклася вся почти Москва.
Там панихиду отслужили,
И лились горькие слова.
Когда ж в могилу опускали
Глазетовый[19] Лукашкин гроб,
Все бляди хором закричали:
«Лукашка! Мать твою! Уёб!»
…Лет через пять соорудили
Часовню в виде елдака,
Над входом надпись водрузили:
«Купчиха, сводня и Лука».
Это сообщение отредактировал shaman4k - 23.02.2024 - 23:33
yaplakal.com