53 Вернувшись из Африки, Гумилёв ходил по Петербургу в шубе, сшитой из двух леопардовых шкур, и с сигаретой в зубах. Кажется, этого достаточно, чтобы обратить на себя внимание, но нет, впридачу он ходил не по тротуару, а по мостовой.
Всеобъемлющий гуманизм и экологическое сознание ему не были свойственны. В Африке он однажды залез на дерево и долго сидел там, ожидая слона, чтобы всадить ему разрывную пулю между глаз. Разрывную! Он убивал леопарда, он видел, как акуле ножом режут брюхо и как прыгает по палубе ее ещё бьющееся сердце. Он и сам спрашивал себя, почему кровавые убийства не отвратительны ему, и говорил, что они только крепче связывают его со всем живым и с самой жизнью.
В людей он тоже стрелял без всяких гуманистических страданий. Во время дуэли с Волошиным он, бросив шубу на снег, спокойно смотрел, как секунданты отсчитывают 15 шагов, и сделал им замечание, что шаги слишком большие. Они отсчитали заново, уменьшив шаги. Стрелялись пистолетами пушкинской эпохи. Когда пистолет Волошина дал осечку, Гумилёв потребовал стрелять ещё раз. У Волошина дрожали руки, а у Гумилева ничего не дрожало — ни руки, ни сердце, ни душа.
С полным самообладанием и твёрдой выдержкой он вёл литературные войны. В отношениях с мужчинами бывал холоден и высокомерен. С коллегами-литераторами не всегда здоровался. Одному из литераторов, написавшему о нем критическую статью, сказал, что карьера его закончена, он закроет ему путь в литературу. Когда Есенин читал стихи, Гумилёв, сидевший в первом ряду, громко и демонстративно разговаривал с соседом, тем самым показывая, что он не приемлет такую поэзию.
Гумилёв был убежденный монархист, он не скрывал своих убеждений даже в большевистском Петрограде. Но это касалось не только политики. Поэзию он тоже видел как монархию, в которой поэты располагаются по ранжиру и в которой «чин чина почитай». Ходасевич вспоминал, как он сидел в холодном кабинете Гумилева, оба голодные и в обносках, но Гумилёв с самого начала взял церемонный тон монарха, говорящего с другим монархом. Это показалось Ходасевичу неестественным и странным.
Многим Гумилёв, игравший в жмурки с молодыми поэтами из Цеха поэтов, казался странным, не одному Ходасевичу.
Отсюда проистекала ирония по отношению к нему. «В Африке был — ни одного льва не убил, на войне был — ни одного немца не убил», — с насмешкой говорили о нем те, кто ни в Африке, ни на войне не был. Но даже близкая ему Ахматова с иронией называла его «наш Микола». А Нина Берберова, проведшая с ухаживающим за ней Гумилевым последний его вечер перед арестом, через много лет написала в своей книге о том тяжелом, неестественном, невыносимом тоне собственной важности и властности, в котором с ней общался Гумилёв.
Гумилев выработал для себя одно простое правило и всю жизнь следовал ему: «Идти по линии наибольшего сопротивления». Белобрысый человек с прямой спиной, длинным лицом, утиным носом и косыми глазами (всё — характеристики современников) не уступал ни жизни, ни страху, ни людям, ни львам, ни обстоятельствам. Он казался многим твёрдым, прямым, цельным, полностью состоящим из уверенности в себе. Но в его письмах мы находим слова о «трудных минутах сомнения, которые бывают у меня слишком часто». И однажды, измученный любовью, он сделал попытку отравиться.
Он был влюбчив и влюблялся постоянно.
Ему все время нужно было «побеждать», «завоевывать женщин». Стихи, посвящённые одной женщине, после того, как она отвергла его, он перепосвящал другой. Он был влюблён в свою кузину Марию Кузьмину-Караваеву, которой сказал слова, потом ставшие двумя строками в одном из лучших его стихотворений: «Машенька, я никогда не думал, /Что можно так любить и грустить»; он был влюблён в Елизавету Дмитриеву, которая известна в русской поэзии как Черубина де Габриак и которая звала его Гумми; в последнее предвоенное лето был влюблён в Веру Алперс, а потом в Ларису Рейснер, которой говорил «Леричка»; а ещё в Париже в 1917 году была русская «девушка с газельими глазами», вошедшая в его стихи как «Синяя звезда».
Она предпочла ему американца из Чикаго. В любви он не был ни ловок, ни лёгок, ни удачлив, ни успешен.
Мужество и готовность к смерти были присущи ему задолго до того, как ночью 3 августа 1921 года в его комнату в Доме Искусств, расписанную лебедями и лотосами (бывшая ванная купца Елисеева) пришли люди в кожанках и с маузерами. На войну он пошёл добровольцем и рядовым — второй такой случай в истории русской литературы (первый — Гаршин). Там он «очутился в окопах, стрелял в немцев из пулемета, они стреляли в меня <…>. Из окопов писать может только графоман, настолько все там не напоминает окопа: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс, которые сердито ворчат, если к ним подходишь» (письмо января 1917 года).
Из немногочисленных воспоминаний людей, знавших его на фронте, мы знаем о случае, когда он шёл с двумя офицерами вдоль окопа, и по ним дал очередь немецкий пулемёт. Его спутники мгновенно спрыгнули вниз, а он остался наверху, чтобы продемонстрировать своё мужество и крепкие нервы — не спеша прикурил сигарету и только потом спрыгнул. Старший по званию отругал его за позерство.
О последних трёх неделях, которые Гумилев провёл в общей камере №7 тюрьмы на ул. Шпалерная, известно лишь то, что там он писал стихи, играл в шахматы и читал Гомера. Сведения о расстреле обрывочны и смутны. Можно считать фактом, что он встретил смерть со спокойным мужеством — очевидцев этого нет, но некоторые передавали слова очевидцев, и это сохранилось.
О чем он думал, что вспоминал, ожидая своей очереди быть убитым? В тот день были расстреляны 58 человек. Однажды в Африке ему снился сон, что он участвовал в заговоре в Абиссинии, был приговорён к смерти и казнен палачом; и во сне было облегчение оттого, что это «хорошо, просто и совсем не больно». Теперь ему предстояло пережить такое в России и наяву.
Тело его зарыли в яму среди других тел, и могила не найдена.
Алексей Поликовский. Текст из Антологии русской поэзии «Высокое Небо».
yaplakal.com