Палачи: жестокие убийцы или инструмент в руках правосудия

Где то читал что когда то ли в Швеции то ли в Швейцарии, уже в наше время, понадобился новый палач власти думали что никто не согласиться но на всякий случай написали в газете объявление - на утро пришло 300 человек !

— Хлеб — всему голова! — издевался палач, прикладывая батон к тушке казнённого...

Во время великой французской революции даже палачи, тертые уже калачи, нагрузок не выдерживали, с ума сходили. Что-то в этом нехорошее есть, палачом быть. Если только 100%-х душегубов казнить - это одно, а вот когда непонятно кого и зачем другое.

Тот случай когда извечное "сапожник без сапог" не сработало

Есть текая книга _ Записки палача_ про французского наследстенного палача и создание гельетины. Для общего развития, пойдёт.

Во! А то, понимаешь, полили на толпу из водомета, и уже недовольны.

Это сообщение отредактировал JollyRogerr - 11.03.2017 - 12:34

о!!! братуха!! да я эту песню пел под гитару в армии! спасибо за слова!!! подзабыл от времени!!!

Народный поэт Белорусской ССР
Максим Танк
"Готика Святой Анны"
В стихотоворении обыгрывается легенда возникновения костела Святой Анны в Вильно.
Оригинал. Перевод с белорусского языка: Яков Хелемский. Музыка: Владимир Мулявин. Исполнитель: ВИА "Песняры" 1979.

Епископ властью, от Бога данной,
Печаткой-перстнем скрепил решение:
Предать блудливую девку Анну
Огню святому для очищенья.

За то, что грешною красотою
Мужчин смущала, губила сразу.
Они, увидев чудо такое,
Роняли честь и теряли разум.

У стражей, тех что застигли голой,
Её, бесстыжую, в час купания,
Дрожали руки, срывался голос
Когда их вызвали на дознание.

А в каземате под магистратом,
Куда заточили эту красотку,
Нечистая сила неоднократно
Ломала засовы, замки, решётку.

Палач этим чарам дурным поддался
Хоть и молитвы всю ночь шептал он,
Он трижды Анну казнить пытался,
Но трижды секира из рук выпадала.

И вот жестокий костёр пылает,
Но диво дивное видят люди:
Огонь преступницу обнимает,
Целует плечи её и груди.

И застывает высоким храмом,
Где жарче бронзового чекана,
Звонницы, абсиды , арки , рамы...
И губы шепчут: "Святая Анна!"

Это сообщение отредактировал umms - 11.03.2017 - 13:37

Палач

Владимир Высоцкий


Когда я об стену разбил лицо и члены
и все, что только было можно, произнес
Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
"Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?
Чем учинять членовредительство себе,
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток".

Он сказал мне: "Приляг,
успокойся, не плачь, -
он сказал: - Я не враг,
Я - твой верный палач.

Уж не за полночь - за три.
Давай отдохнем.
Нам ведь все-таки завтра
работать вдвоем".

Раз дело приняло приятный оборот -
Чем черт не шутит - может, правда, выпить чаю?
- Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю.

Он попросил: "Не трожьте грязное белье.
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение мое -
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.

И не людям, прости, -
Счет веду головам.
Ваш удел - не ахти,
но завидую вам.

Право, я не шучу,
Я смотрю делово -
Говори, что хочу,
Обзывай хоть кого".

Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
"Приговоренный обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой".

И я избавился от острой неприязни
и посочувствовал дурной его судьбе.
"Как жизнь?" - спросил меня палач. - Да так себе... -
Спросил бы лучше он: как смерть - за час до казни.

- Ах, прощенья прошу, -
Важно знать палачу,
Что, когда я вишу,
Я ногами сучу.

Да у плахи сперва
хорошо б подмели,
Чтоб моя голова
не валялась в пыли.

Чай закипел, положен сахар по две ложки.
- Спасибо! - Что вы! Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет, - у нас ковровые дорожки.

Ах, да неужто ли подобное возможно!
От умиленья я всплакнул и лег ничком.
Он быстро шею мне потрогал осторожно
И одобрительно почмокал языком.

Он шепнул: Ни гугу!
Здесь кругом стукачи.
Чем смогу - помогу,
Только ты не молчи.

Стану ноги пилить -
Можешь ересь болтать,
Чтобы казнь отдалить,
Буду дольше пытать.

Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: "Остановись, мгновенье, -

чтоб стоны с воплями остались на губах!
- Какую музыку, - спросил он, - дать при этом?
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

Будет больно - поплачь,
Если невмоготу, -
Намекнул мне палач.
- Хорошо, я учту.

Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил:
"Помнят тех, кто казнен,
А не тех, кто казнил".

Развлек меня про гильотину анекдотом,
назвав ее лишь подражаньем топору.
Он посочувствовал французкому двору
и не казненным, а убитым гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,
Был оживлен и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно - кто, где и как казнен,
И горевал о тех, над кем работал лично.

- Раньше, - он говорил, -
Я дровишки рубил,
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил.

Тратил пыл в пустоту
и губил свой талант,
а на этом посту
повернулся назад.

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
рубил, должно быть, для наглядности, рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, -
невелико образованье палачево.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался.
Он дул на воду, грея руки о стекло.
Об инквизиции с почтеньем отзывался
и об опричниках - особенно тепло.

Мы гоняли чаи,
Вдруг палач зарыдал:
"Дескать, жертвы мои
все идут на скандал.

Ах, вы тяжкие дни,
палачева стерня.
Ну за что же они
ненавидят меня?"

Он мне поведал назначенье инструментов.
Все так не страшно - и палач как добрый врач.
Но на работе до поры все это прячь,
чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь,
водой окатишь и поставишь Оффенбаха,
а он примерится, когда ты подойдешь,
возьмет и плюнет. И испорчена рубаха.

Накричали речей
мы за клан палачей.
Мы за всех палачей
пили чай, чай ничей.

Я совсем обалдел,
чуть не лопнул, крича.
Я орал: "Кто посмел
обижать палача?!"

Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло -
такую ночь провел, не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
согнал назойливую муху мне с плеча.
Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
и образ доброго чудного палача.

Ах, зачем эта ночь так была хороша,
Не болела бы грудь, не страдала б душа.

мне в 90-х знакомый мент почти то же самое про свое дежурство на рынке рассказывал.

Казнить в городе было не принято. Палач и жертва вышли за город и идут к месту казни. Жара, жажда. Приговоренный говорит -"испить бы водички..."
Палач отвечает- Тебе потерпеть чуть осталось, а мне с этой железякой еще назад по жаре плестись!"

Кто на что учился)))

"В очередь, сукины дети" М. Булгаков Собачье сердце.

О добросовестных палачах

Вот и стерта с лица улыбка,
Не до радости - под землей...
Жизнь - предмет несомненно хлипкий,
Смерть над нею висит соплей.

Правду жизни неправдой смерти
Я отправлю гореть в аду.
Принесут приговор в конверте -
В исполнение приведу.

В моих пальцах “ТТ”шник кроткий,
Кровь чужая журчит ручьем.
У меня разговор короткий
С этим бешеным сволочьем.

Пуля первая недобила,
Я вторую пущу меж глаз,
И увижу в глазах дебила
Смертный ужас в последний раз.

Прихожу я домой неспешно
И спокойно ложусь в кровать.
В нашей жизни, где ад кромешный,
Есть профессия - убивать.

P.S.

Опера торопились с делом,
И ошибся бухой судья,
Адвокатша домой хотела.
Честно выстрелил только я...

Кое-что о русских традициях. На Руси был своеобразный вид казни - осуждённого зимой выводили голым на мороз, и обливали водой до тех пор, пока он не замерзал.
Так вот, того, кого казнили таким образом, называли мерзавцем.
А палача, который ему воду подливал - подлецом.

Прекрасная работа. На свежем воздухе и с людьми!

Слышала другой вариант:

Палач спрашивает у приговоренного:
- Вам куском или порубить?

Скорее наоборот, за мзду быстро и аккуратно упокаивал жертву, а шоу должен был и так устраивать, т.к. это было одним из любимейших развлечений народа.

Кто-то знает как происходил выбор людей в СССР, которые приводили в исполнение смертный приговор ?

Мечом только дворян.
Ну и соответственно дворян только мечом.
Так что выбора не особо, хотя и дороже.

"...…Ежели впервые увидать ката Ефимку, можно диву даться: то ли Ефимка маленький, то ли кнут у него большой. Кнут у него нормальный, обычный, это сам Ефимка недомерок. Да тем и страшнее: поглядишь на него и неволей задумаешься, за какие такие доблести взяли этакую пигалицу в каты? И мороз по спине пробежит…

– Здорово, Ефимушка! – хором грянули соколы, загоняя панов в пыточную. Они сразу сообразили, что с такими панами в приказ показаться не стыдно.
– Здорово и вам, соколики, – пропищал кат. – По сколько вам сегодня государь-батюшка назначил?

Ефимке не привыкать было пороть соколов, особенно в последнее время, вот он и спросил для порядка.
– Нет, не видать тебе нынче наших спинушек! – гордо сказал Мымрин. – Тут слово и дело государево! А это кто у тебя сидит в углу?

Ефимка был говорун.

– А это, – сказал кат, – мордвин Кирдяпа Арсенкин. Сидел Кирдяпа в кружале с шорником, Орехом Сидельниковым. Орех тот ему и скажи: ноги-де у тебя, Кирдяпа, кривые. Тогда Кирдяпа ногу на стол и говорит: «У меня-де нога лучше, чем у государя-царя и великого князя Алексея Михайловича!» Ну, шорник объявил «слово и дело», стрельцы обоих сюда сволокли. И за те поносные слова велено ему, Кирдяпе, отрубить воровскую его ногу!

Соколы захохотали. Человечек в углу вздрогнул и сжался.

– А шорнику награда вышла? – ревниво поинтересовался Мымрин. Не любил он, когда кого-нибудь, кроме него, за донос награждали.

– Орех-то Сидельников? – спросил Ефимка. – Так он у меня еще утресь на дыбе помер, не выдюжил. Доводчику первый кнут!

Соколы еще посмеялись, выпили маленько с Ефимкой и тогда перешли к делу.

– Видишь, Ефимушка, – сказал Васька, – какие у нас тут важные паны-ляхи? Ты бы поспрашивал их как следует, что они нынче утром на Телятиной речке делали? Да пусть Возгря их расспросные речи в точности пишет!

Ефимка так поглядел на панов, что они сами бросились, толкая друг дружку, к писарю Возгре и наперебой начали признаваться, сваливая все друг на друга и на гетмана Сапегу.

– Вон тот усатый, – ткнул Ефимка в пана Голембу, – для дыбы в самый раз. А вон тот носатый, – он ткнул в остального пана, – под кнутом хорош будет…

– Тятенька, – запищал кто-то еще тоньше, чем Ефимка, – Носатому-то еще в ноздри жженой пакли ладно было бы!

– Дело говорит малютка, – обрадовался кат. Из-под стола вылез малец лет пяти, вылитый Ефимка, но без бороды. А все равно, хоть и малец, глядеть на него страх брал. В ручонке малютка держал ладненький кнутик.

– Сынок мой, Истомушка, – похвастался Ефимка. – Пройдет время, и мой срок исполнится: рука ослабнет, глаз завянет. И передам я Истоме Ефимычу кнут этот, яко скиптр…

Запала тишина. Ефимка сообразил, что сказал не к делу.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал Мымрин. – Какой такой скиптр? Ты что, себя, ката, с государем равняешь? Да государь не знает, с какого конца за кнут берутся! А вот ты ведаешь ли, Ефимушка, что и на ката кат бывает?

– На меня, что ли? – обиделся Ефимка. – Да я на всю Русь первый кат!

– А для тебя нарочитого ката привезут, – сказал Василий. – Из Сибири. Ерема звать. Он о запрошлом годе на спор с воеводой Пашковым плетью обух перешиб. Кто видел, сказывают: будто булатным клинком размахнул.

Ефимушка перепугался страшных своих поносных слов да и будущей встрече с сибирским собратом не порадовался.

– Детушки, да вы что? Я ли вас не миловал, вполсилы не хлестал?

– А ныне в четверть только будешь! А то живо доведем те слова твои. Хотя навряд мы с тобой теперь встретимся, – опрометчиво сказал Мымрин, а сплюнуть через плечо позабыл.

– Э, а мордвин Кирдяпа-то где? – забеспокоился кат.

И правда: пока мальцом любовались да лясы точили, хитрый Кирдяпа выскочил потихоньку из пыточной, как-то караульных стрельцов обошел и был таков.

– Мы, выходит, приводим, – сказал Мымрин, – а вы, выходит, распускаете? Негоже то…

– Ништо, – беспечно отвечал кат. – У меня дотемна все одно кто-нибудь помрет. Оттяпаю ему ногу и скажу, что Кирдяпина. Там ничего не сказано, чтобы его без ноги еще тут держать…

– Ох, и дошлый ты мужик, Ефимка! – восхитился Авдей.

– Тем торгуем, – пропищал кат.

Ефимка и сын его, оба в одинаковых рубахах с закатанными рукавами, проводили соколов до ворот и вернулись разбираться с панами..."

(М.Успенский."Устав соколиной охоты")