Про вступление немцев в Киев в 1941
Мне было двенадцать лет. Многое для меня в жизни
происходило впервые. Немцы приходили тоже впервые. Я прежде
всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил,
что мир стал какой-то иной, хотя как будто все оставалось
по-прежнему.
Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:
-- ...молоденький, такой молоденький стоит!.. Мои же окна
на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..
Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.
У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая,
хищная, длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее
-- действительно очень молоденький, белокурый, розовощекий
немецкий солдатик в необычно чистой и ладно сидящей на нем
серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я
смотрю на него, и загордился. Очень мило загордился так,
зафасонил.
Был у меня друг жизни, старше меня года на три, Болик
Каминский, я еще о нем расскажу. Его эвакуировали с училищем
ФЗО. Так вот этот парнишка был очень похож на Болика.
Понимаете, я ожидал всего: что фашисты -- страшные гиганты,
что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых
касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный,
прозаический, совсем как наш Болик.
Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.
В этот момент раздался тот самый невероятный взрыв,
которого я так ждал. Я задохнулся, ударился подбородком о
забор, чуть не слетел. А солдатик позорно присел и съежился,
перепуганно прижавшись к пушке.
Но он тотчас опомнился, встал и принялся смотреть куда-то
поверх моей головы. Я обернулся и увидел, как вдали, в синем
небе, за вершинами деревьев, опадают, крутясь и планируя,
обломки досок.
-- Подорвали-таки мост! Э!.. -- сказал дед, подходя к
забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца.
-- Фью-фью-фью, от это да-а! Ну, куда ж с ними воевать: это же
армия. Ты посмотри только, как он одет!
Солдат был действительно одет отлично. На карикатурах и в
фильмах они выглядели оборванными бродягами и бандитами. В
жизни оказалось несколько иначе.
Вздымая пыль, подлетела угловатая, квадратная и хищная
машина, лихо развернулась (мы с дедом жадно смотрели), и такие
же ловкие, как фокусники, солдаты прицепили пушку в один миг,
повскакали на подножки и, вися по обеим сторонам машины, лихо
умчались в сторону Подола.
-- Да-а... -- сказал потрясенный дед. -- Кончилась
Советская власть... Ступай помогай носить вещи в хату: в яме
все отсырело.
Не очень охотно я поплелся к "окопу". Там мама подавала из
темной дыры узлы, чемоданы, табуретки, бабка принимала и
складывала в кучу, а я стал носить.
Столько раз за последнее время мы это дело повторяли: в
"окоп", из "окопа", вниз, вверх, хоть бы было что порядочное
прятать, а то ж одни шмотки, какой-то кожух еще царских
времен, в заплатах, молью объеденный, подушки... В общем,
занятие не для мужчины,
Из-за забора высунулась голова второго моего друга жизни --
Шурки Мацы. Делая огромные глаза, он закричал:
-- По трамвайной линии немцы идут! Пошли!
И меня как ветром сдуло. Бабка только сказала: "А..."
Вся улица Фрунзе (старики называли ее Кирилловской) была,
сколько видно в оба конца, забита машинами и повозками. Машины
были угловатые, со всякими выступами, решетками, скобами.
У каждой машины есть лицо, она смотрит на мир своими фарами
безразлично, или сердито, или жалобно, или удивленно. Так вот
эти, как и первая, что увезла пушку, смотрели хищно. Сроду я
не видел таких машин, и мне казалось, что они очень мощные,
они заполнили улицу ревом и дымом.
Кузова некоторых грузовиков представляли собой целые
маленькие домики, с койками, привинченными столами. Солдаты
выглядывали из машин, прогуливались по улице, серо-зеленые,
выбритые, очень свежие и очень веселые. Смеялись по любому
поводу, что-то шутливо кричали первым вылезающим на улицу
жителям. Между фурами со снарядами и мешками лихо юлили
мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами.
Доселе нами невиданные, огромнейшие, огненно-рыжие
кони-тяжеловозы с гривами соломенного цвета, медлительно и
важно ступая мохнатыми ногами, запряженные шестерками, тянули
орудия, будто играючи. Наши малорослые русские лошаденки, на
которых отступала Красная Армия, показались бы жеребятами
рядом с этими гигантами.
В ослепительных белых и черных лимузинах ехали, весело
разговаривая, офицеры в высоких картузах с серебром. У нас с
Шуркой разбежались глаза и захватило дыхание. Мы отважились
перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся людьми...
А у немцев, почти у всех, были книжечки-разговорники, они
листали их и кричали девушкам на тротуаре:
-- Панэнка, дэвушка! Болшовик конэц! Украйна!
-- Украина, -- поправили девушки.
-- Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен, битте!
От Бондарского переулка образовалось какое-то движение,
видно было, как торжественно плывут головы и вышла процессия
каких-то допотопных стариков и старух. Передний старик, с
полотенцем через плечо, нес на подносе круглый хлеб с солонкой
на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкалась.
Старики опоздали и растерялись: кому вручать? Передний
двинулся к ближайшей белой машине, откуда, улыбаясь, смотрели
офицеры, и с поклоном подал поднос. Мы с Шуркой потеряли друг
друга. Я изо всех сил пытался протиснуться. Там что-то
говорили, грохнул смех, задние спрашивали: "Что он сказал? Что
он сказал?" -- но колонна двинулась дальше, я только увидел,
как в проезжающем автомобиле офицер передавал хлеб с
полотенцем на заднее сиденье.
Вокруг стали говорить, что где-то тут немцы кричали:
"Масло, булки!" -- и сбросили прямо на трамвайную линию ящик с
маслом и корзины с булками -- бери, мол, кто хочет. Я
заметался, пытаясь понять, где это, и побежал к мосту над
Вышгородской улицей.
У моста масла и булок не оказалось, но был пожар. Угловой
кирпичный дом горел спокойно и лениво, подожженный влетевшим в
окно снарядом. Забор уже свалили прямо на росшие у дома цветы,
по ним топтались. Две женщины и девочка лопатами копали тут же
землю и кидали на огонь, потому что воды не было. Из толпы
зевак вышел мужчина, взял палку и стал бить стекла в окне.
Немец спрыгнул с машины, достал фотоаппарат, прицеливался,
приседал и выгибался, снимая пожар крупным и общим планом.
Мужчина полез в окно и стал подавать женщинам и девочке
стулья, ящики с бельем из шкафа, вышвыривать пальто и платья,
и все его хвалили. Я тоже подумал: какой молодец!
Войска продолжали валить тучей из-под моста. Ярко светило
солнце, не было никакой пальбы -- только рев моторов, грохот
колес, голоса, смех. После долгого сидения в яме я совсем
одурел от всего этого; пошатываясь побрел домой отчитываться.
А у нас во дворе стоял серо-зеленый солдат с ружьем через
плечо и с веревкой в руках -- простецкий такой, с белесыми
ресницами и красным лбом, равнодушно поглядывал по сторонам, а
дед, жестикулируя, приглашал его в сарай:
-- Здесь ниц, ниц, ниц, а там, может быть, ист! Надо
посмотреть, битте.
Солдат неохотно поплелся в сарайчик.
-- Они пленных ищут, -- сказала мне бабка с крыльца.
В сарае был люк в погребок. Солдат стал показывать руками.
-- Шпицки, шпицки!
Дали ему спички. Он зажег и осторожно заглянул в дыру.
-- Партизан! -- громко и иронически сказала бабка.
Солдат отпрыгнул, как ужаленный, вертя головой и глядя на
всех нас.
-- Я смеюсь, -- сказала бабка. -- Иди, иди, не бойся. Нет
партизан.
Но солдат что-то недовольно сказал, в погреб лезть не
захотел, а строго показал деду на красный домовый флаг,
который дед по праздникам вывешивал на воротах.
-- Это.
-- Да, да, -- засуетился дед, взял флаг и оторвал от
древка. -- Марфа, скорей кинь в печку!
Пришел другой солдат, тоже с веревкой, возбужденно кликнул
первого, и они побежали. Бабка поманила меня в сени.
-- На, полезь на чердак, засунь там, в газету заверни.
Я понял. Полез на чердак, пробрался по-пластунски в дальний
угол, затискал сверток под балку, а когда, наевшись паутины,
спустился, бабка стояла в воротах с Еленой Павловной и звала:
-- Старый! Иди быстро, партизана ведут!
Наш краснолобый солдат вел по улице здоровенного грязного
кабана, захлестнув его веревкой поперек туловища, другой
подгонял хворостинкой, и вокруг шли еще другие солдаты кучкой,
довольно гоготали.
Делая большие глаза и ахая, Елена Павловна рассказывала,
что солдаты совсем не пленных ищут, а грабят: и у Каминских
взяли кабана и кожухи га щат, а у нее заглядывали в шкаф, под
кровать, сняли наволочки и зачем-то полотенце с гвоздика.
Сосед не хотел отдать кабана, так они оставили расписку,
сказали: "Официр, официр, плати!" Нам, выходит, повезло, что
ничего не взяли, может, оттого, что дед немецкие слова
говорил, они постеснялись.
Дед озадаченно посмотрел вслед мужественной вооруженной
процессии с кабаном.
-- А ну, -- строго сказал он, -- давайте носить вещи
обратно в яму. Трясця его матери, я и забыл, это же их право
победителя: три дня грабить все, что хотят!
-Анатолий Кузнецов. "Бабий яр"
Это сообщение отредактировал Антончик - 23.06.2020 - 13:53
yaplakal.com