— Уходи, ведьма, — проговорил он, медленно поднимая бартку.
Женщина стояла на краю освещенного круга.
И он, уже готовый к броску, к удару — отпрянул.
Потому что пришедшая на чистый огонь не была ведьмой.
Тело белое, как овечий сыр. Лицо без единой кровинки; до последней черточки знакомое лицо, только глаза непомерно большие, больше, чем были при жизни.
Ее имя так и не соскользнуло с его губ. Губы не повиновались ему; женщина медленно покачала головой, не отводя странного, прозрачного, печального взгляда. Тонкая кожа, кажется, просвечивает насквозь. Бесконечно родное лицо.
— Ты… пришла… а дети… спят.
А что он мог еще сказать?!
— Дети… спят. Я скажу им… что ты… приходила.
Движение головы — «нет».
Он поднялся. Сделал шаг. И еще шаг, и еще; ему казалось, что стоит протянуть руку — и пальцы ощутят ткань ее сорочки. И тепло ее кожи. И прикосновение волос.
И все вернется.
Он забыл о чистом костре. Он забыл и о ведьме — бездумно тянулся и тянулся, и шагал в темноту, вслед за той, под чьими ногами не колыхались травинки. Она отступала, будто маня за собой, смущенно улыбаясь, прикладывая к губам тоненький бесплотный палец.
Ведьмин век