Прошу пардона за длинный пост, но не мог не вспомнить.
Сны Макара Нагульнова.
Мировая революция
Ночь была душной, потливой, надоедливо и монотонно звенели в воздухе комары. Макару не спалось. Битых два часа он перекатывался по взмокшей от вязкого пота лежанке, открывал и снова зажмуривал глаза, пытался считать овечек. Однако, то ли от духоты, то ли от долгого мужеского воздержания, овечки раз за разом превращались в Лушек. Озорно поддёрнув подол, глядя, как бывало раньше, на Макара с хитринкой, исподлобья и хохоча, одна, вторая, третья и множество остальных, одинаковых в своем шальном непотребстве Лушек прыгали через невысокий заборчик. При этом их юбки, поддуваемые из-под низу воздухом, задирались на такую похабную высоту, что несчастный Макар, уже полгода не видевший не то что Лушки, а самой что ни на есть кривой да толстой, завалящей станичницы в подобном безобразии, чертыхаясь, приподнялся на лавке. При этом он больно ударился головой и уронил керосиновую лампу, которую накануне вечером самолично долго и старательно прилаживал над кроватью. Лампа должна была помогать Макару в постижении английского языка, который Макар вновь дал себе слово окончательно выучить в следующему году. Чтобы не тратить драгоценное время, он протягивал руку и зажигал лампу не вставая с кровати, превращенную после ранения в горизонтальную парту. Мятый, измусоленный учебник на ночь он клал под подушку. Всей этой нехитрой рациональностью, с которой было обустроено его учение, Макар тихо гордился. Теперь же лампа, неторопливо окропляя дощатый пол керосином, медленно катилась под лежанку, подушка и одеяло нестерпимо воняли пролитой жидкостью, точно так же как и буйная Макарова шевелюра. Керосин разлился щедро. "Тюю, чтоб тебе" - выругался Макар, плюя на пол. Именно в этот момент последняя из Лушек, замыкающая колонну скачущих в его просыпающемся сознании, лихо задрала подол и закричала: "Эй, Макарушко, ну-ка догони-ко!". Макар окончательно проснулся.
Все еще находясь под впечатлением непотребного сна, Макар рыча рванулся к ведру с водой, опустил в нее голову целиком, фыркая и пуская пузыри, напился. То, что в воду попало немного керосина с его головы и гимнастерки, его не смутило. Макар вновь озлобленно сплюнул себе под ноги, придвинул расшатанный стул и сел у окна. Было уже поздно, далеко за полночь. Станица спала мертвым сном, даже псы не лаяли, только легкий ветер со стороны колхозных полей нес с собой густой запах земли. Макар долго глядел в окно. Как обычно, от предрассветного холодка, у него заныла грудь. Макар медленно, продолжая глядеть в тёмное никуда за окном, запустил руку под ворот рубахи и провел каменными, заусенистыми пальцами по семи бугоркам, диагональю расцветшим у него на груди. Что-то ныло и сосало, пульсировало под ними, и, как и каждую ночь, когда начинали болеть ранения, Макару вспоминался Давыдов. "Не повезло тебе, друг ты мой, дорогой товарищ" - медленно капали мысли в голове Нагульнова -" нет... не твоя та граната была...мне она была назначена...да видно судьба тебя поперед меня поставила...". Так, механически гладя свою грудь, Макар просидел еще час, процеживая через себя все те же мысли, навсегда поселившиеся в нем с того рокового вечера.
Внезапно он очнулся. Вскочил, встряхнув головой, как бы просыпаясь от глубокого сна. В станице творилось что-то невообразимое, от чего сознание Макара, исполненное тяжких дум, отключилось на время. Бешено, до рвоты, лаяли собаки. Доносились бабьи, перепуганные вусмерть вопли. Слышались одиночные, какие-то ленивые ружейные выстрелы. В Гремячем Логе явно творилось явно что-то не то. "Неужто опять?" - ледяным ветром повеяла страшная мысль в лицо Макара. Но тут же отбросил ее, как абсолютно нереальную - после расстрела Половцева и его соратников из числа местных в Ростове, станица притихла, в ней был наведён железный порядок. Павло Любишкин, ровно как сторожевой пес следил за тем, кто о чем говорит, да кто что делает, да не появляются ли посторонние у кого. Сам факт смерти Давыдова, с вытекающими из этого последствиями, произвел на селян тягостное, но действенное впечатление. Каждый забился в свой угол и ни о чем таком подобном даже не помышлял. Жизнь как бы заспиртовалась в границах Гремячьего. Даже газет почти никаких не читали, а все пускали на раскур.
Макар, нацепивший папаху и вооружившийся наганом выбежал на улицу, ведущую к сельсовету, в минуту промчался по ней своим деревянным шагом и остолбенел. Вдоль всей улицы, по обеим ее сторонам, в невообразимом, нечеловечьи правильном порядке, с точными интервалами был выстроен эскадрон конников. Станичники же с бабами были согнаны на середину улицы и охранялись двадцаткой пеших солдат. Над разнесенной в щепы дверью сельсовета слегка трепыхался, под теплым предрассветным ветром, некий странный флаг - синее полотнище с розовым кругом посередине, окаймленное желтыми зигзагами. С середины полотнища на Макара весело таращи пустые глазницы человеческий череп, сжимавший челюстями какой-то затейливый цветок. Но даже не это поразило Макара. Глотая от изумления ртом, словно рыба, воздух, он разглядывал конников. Половина из них была абсолютно чернокожая, как будто вымазанная сажей. Бабы в толпе, да и кое-кто из казаков, сняв шапки в ужасе крестились щепотью: "Ой, мамоньки, анчихристы".
- "Вот они как выглядят-то...угнетенные наши негритянские товарищи" – ни к селу ни к городу мелькнуло в голове у Макара. Несколько белокожих солдат отнюдь не смягчали парадоксальную картину а напротив, только подчеркивали ее абсурдность: эскадрон негритянских кавалеристов, выстроенный в невозможно правильном порядке, ночью, в Гремячем Логе. На одном конце конной цепи видно было несколько китайцев. Макар, обессилев от ужаса, сел прямо в пыль посреди улицы. На него пока не обращали внимания. Солдаты не шелохнулись, ни одна из их лошадей и ухом в сторону Макара не повела. В этом было что-то парализующее, что то не от мира сего, но от загробного.
Совершенно неожиданно, и от этого только более пугающе, неподалеку кто-то истошно завизжал, как свинья перед заколом. Макар оглянулся и омертвел. Двое китайцев, заламывая деду Щукарю руки, деловито укладывали старика головой на свежесрубленную плаху, источавшую сильный запах молодой смолы, доносимый даже до Макара. Дед - божий одуванчик - неизвестно откуда набрался сил и, обуянный предсмертным страхом, отчаянно вырывался, пинал своих палачей, пытался куснуть их беззубыми челюстями и скорострельно плевался, правда половина слюны застревала в его пегой бороде, делая картину еще более ужасной. Монголоидный басмач с аккуратным топором наперевес уже прикладывался, примеривался, как бы поудобнее нанести удар по шее старика. Макар попытался сделать движение, крикнуть, рвануться помочь. Но ничего не вышло, Макара парализовал не никогда прежде не испытываемый им в жизни страх. Из его горла вырвалось лишь нечленораздельное хриплое карканье, а рука продолжала слепо и бессмысленно нашаривать наган, болтающийся сбоку. "Ой, лихо, людииииииии!!!" - раздался предсмертный вопль деда Щукаря и сразу же за ним последовали отвратительный звук хрустящих позвонков и стук топора о дерево. Бабы неслышно визжали, позатыкав рты, словно кляпами, платками.
Оттащив то, что еще минуту назад было дедом на несколько шагов в сторону, охранники подошли к толпе гремяченцев, застывших на месте. Выдернули из нее за руку насупленного (Макар так и не понял по его лицу – напуганного ли?) Демида Молчуна и так же деловито потащили его к плахе. Несчастный Демид и тут не изменил своему обыкновению, и вырывался из демонских рук молча. Его жена начала было голосить в толпе, и даже сделала движение, попыталась рвануться на помощь, на поддержку мужа, но ее быстро успокоил охранник с лицом индейца из книжек Майн Рида, устало и нехотя пырнув штыком в живот. Дальше с Демидом все развивалось по прежнему сценарию – хруст и стук. Разница была лишь в том, что Молчун так и не закричал, до самого смертного конца.
Тут Макар почувствовал, как его подталкивают сзади сапогом. Он оглянулся. Над ним, сидячим, горой возвышался молодой чубатый парень в шинели, с такой же непонятной, как и на полотнище знамени над сельсоветом, картинкой. Доселе Макар не видел его среди остальных пришельцев, ни пеших, ни конных.
- "Те чё? Особое приглашение? Ну-ка, быстро марш к остальным" - коротко и отрывисто протянул он, глядя на, и в то же время сквозь Макара.
Со звуками родной речи к Макару вернулось осознание ужасной реальности происходящего. Он приподнялся, сминая в руке папаху и глядя вытаращенными глазами на парня.
-"Так ты...что же...русский...советский значит?" – задыхаясь от страха и гнева, спросил Макар. Его голова кружилась, в ушах звенели невидимые бубенцы. Он больше всего сейчас боялся упасть.
-"Не, никакой я. Ни советских, ни боле русских теперь не будет" - флегматично ответил парень, подталкивая Макара к толпе.
-"Так... Это что же, это что же тут такое происходит?!" - взорвался, непонятно откуда набравшись сил вдруг Нагульнов - "отвечай! Что за контрреволюционный бандитизм на территории Советской Коммуны? Не позволю! Отвечай мне... отвечай, махновская твоя морда...отвечай!!!" - хрипел Макар, отталкивая парня и отступив на шаг, пытаясь-таки вытащить наган из кобуры омертвелыми руками.
Парень сплюнул. Поглядел куда-то на строй всадников, отрицательно помотал головой. Затем, как бы лениво, вытянул шашку из ножен, висевших на боку, и так же нехотя, хакнув, с оттягом, наискось ударил Макара.
Макар молча, как подкошенный, рухнул оземь. Неожиданно, вывшие в платки бабы, как сговорившись, примолкли. Стало совсем тихо, даже собаки не лаяли больше, и только ветер с колхозных полей нес тяжелый и густой, пьянящий запах земли. Парень медленно наклонился, вытер шашку о потную на спине гимнастерку Нагульнова и, пряча ее обратно в ножны, ласково и задушевно, родным и теплым Лушкиным голосом пробормотал, с любовью глядя в Макаров затылок:
-"Ну как же... Что, да что... Мировая революция пришла , Макарушко - вот что. Встречай родимую»!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Дико заревев, и грохотающе опрокидываясь с кровати вниз, на пол, Макар проснулся.
Тимур Ша
yaplakal.com